(рассказы)
ПАРАБЕЛЛУМ
– А как ты встретил своего первого немца?
Дед ответил:
– Он пришёл сам, воровал у нас яйца в курятнике. Здоровенный такой, рыжий, коротко стриженный, весь в веснушках. Рукава серого кителя закатаны по локоть, широкие форменные брюки, вычищенные сапоги. В левой руке – стальная каска с яйцами, а в правой – парабеллум, направленный на меня.
– А потом, что потом?
– А потом я и ещё несколько моих сверстников проследили, как двое немцев ушли за околицу.
Ему было тогда пятнадцать.
– У вас было оружие? Откуда?
– Оружие мы находили повсюду, без оружия никого не брали в партизанский отряд. Мы, подростки, заигрывались в войну, сражались в окопах среди убитых красноармейцев. Обращаться с оружием не умели, точнее – только учились; случалось, и себя, и друг друга в этой боевой забаве калечили.
Немцы носили коричневые ремни из свиной и телячьей кожи, ранцы, сумки, как и вся немецкая амуниция, были удобные, но мы их не брали. Брезговали.
– А зачем? Зачем она была вам нужна?
– После взятия Смоленска немцами пришла пора уходить из деревни, оружия хватало, а с одеждой были проблемы. Форму снимали с убитых красноармейцев. Хорошо, если командир попадётся или политрук. Галифе, сапоги, ремень, портупею можно было позаимствовать. Тогда мне хотелось найти ремень со звездой на пряжке, но попадались одни солдаты, а желанный ремень носили командиры. На грязную одежду внимания никто не обращал, главное, чтобы одежда была не изорвана. Я тогда долго не мог подобрать сапоги. Нашёл подходящие. Стащили с убитого эсэсовца. Этот офицер был тяжело ранен. Потом, уже убитого, мы заволокли его в подлесок и раздели. Обувь германская мне впору пришлась, размер тридцать девятый – мой.
Дед улыбнулся и продолжил:
– Мы жили в старинном селе Дуброво, которое люди нарекли Епифанью в честь моего деда Епифана Тимофеевича, унаследовавшего от графини Орёл всё недвижимое имение, крепостных крестьян и дворовых людей. Графиня преставилась в день пленения имама Шамиля. Так на протяжении десятков лет и проживало наше семейство, даже после революции и Гражданской войны помещичий быт не изменился, всё вокруг принадлежало нам: лес, река, мельница, яблочный сад, вишнёвый сад и дом. Обстановка в доме не изменилась со смертью графини. Старинная мебель и десятки икон, привезённых графиней-паломницей из Иерусалима и Константинополя, с Афона и Синая, и портрет моего прадеда, ополченца, получившего «Егория Храброго» за штурм Утицкого кургана во время Бородинского сражения, сопровождали моё детство. В тридцатые отца расстреляли. Нас осталось восемь человек детей и мать. Я – младший. Старший брат погиб на фронте. Детей «врагов народа» забирали в Красную Армию и отправляли на передовую. В июле сорок первого пришли фашисты. Партизанское движение зародилось на Смоленщине ещё со времён польского нашествия, в наших лесах укрывались народные мстители – «громлённые крестьяне» или «шиши». В сорок первом смоляне уходили в леса поодиночке и многочисленными отрядами с оружием в руках. В партизанский отряд я попал в конце сентября. У меня был тот самый парабеллум конопатого фрица, сапоги танкиста и винтовка. Помню, таскал свой первый трофей за голенищем, подсмотрел, как носили пистолеты стреляные вояки вермахта, только я всё время боялся его потерять. В сентябре сорок третьего Смоленск был освобождён, и партизанские соединения вливались в ряды регулярной армии. После проверок меня откомандировали в армию генерала Черняховского, который впоследствии командовал Третьим Белорусским фронтом, освобождал Белоруссию, Прибалтику и погиб в Восточной Пруссии.
В сорок четвёртом году меня вызвали в особый отдел. Дальнейшую службу в звании гвардии старшего сержанта я проходил на территории Белоруссии – в Бобруйске и Барановичах.
Чуть позже я стал преподавать в школе сержантов, а парабеллум всегда был при мне, я не мог с ним расстаться.
После окончания войны я приехал на побывку к родным. Жить негде, есть нечего, карточки ещё не отменили, только водка дешевела. Школу я не закончил, хотя мы, фронтовики, имели право на бесплатное обучение. Я решил остаться на сверхсрочную службу, подумал, что так будет легче для всех. В послевоенное время в армии, да и не только в ней, убивали по привычке – из-за пьяных споров и никчёмных обид. Народ, ослеплённый войной, сжился с жестокостью. Оружия было столько, что никто не знал, что с ним делать. Люди озверели за четыре дьявольских года, а я всё хранил парабеллум. Как-то на летней танцевальной площадке клуба офицеров майор-фронтовик убил новоиспечённого лейтенанта из-за девушки выстрелом в упор из трофейного вальтера. Пришли, проверили табельное оружие майора, освобождавшего Прагу, а запаха пороха нет. Только позднее кто-то донёс о трофейном пистолете. Майора-орденоносца осудили. А после разоблачения культа личности и амнистии что творилось?.. У нас в Подмосковье в бараке проживал матёрый ширмач-голубятник. Как-то на Первомай фабричный комсорг пробрался в его голубятню и топором порубал головы птицам, а топор оставил. Кошелёшник вернулся домой, зашёл в голубятню, взял топор, нашёл голубиного палача и отрубил голову победителю Квантунской армии.
Горькое откровение деда не умещалось в сознании. Фронтовики были для меня людьми истины. Как они могли? Офицеры – друг друга, фронтовик – голубей топором, зачем? Позорная дикость. Как? Как они жили?
– Дедуль, а как ты служил после войны? – осторожно поинтересовался я.
Он опустил голову. Весна была в разгаре. День стоял солнечный, и запах черёмухи распространялся по городу. Во дворе располагалась ТЭЦ, на которой ранее работал дед, сначала он был секретарём комсомольской, а потом партийной организаций.
– Меня будили часа в два или в три, или ближе к утру. Приезжали три или четыре офицера МГБ, и мы ехали на задание. Так случалось часто. И я уже привык к ночным поручениям.
Я с нескрываемым интересом и уважением посмотрел на нагрудный знак «Отличный разведчик». Он продолжил:
– Старший группы был не ниже майора, все вооружены автоматами. Всё время в дороге, я молчал. Ехали в неизвестном направлении. После войны на территории Белоруссии, Украины, Литвы оставалось множество военизированных группировок. Их уничтожали до середины пятидесятых. Если поступала оперативная информация о том, что некто из бандеровцев, власовцев, бывших полицейских или дезертиров тайно посещает какой-либо населённый объект, то информация своевременно проверялась. Во время таких проверок я первый входил в жилище, находящееся под подозрением. Как правило, я заходил без оружия, в руке у меня был только фонарь, а за спиной – младший группы, чином не ниже лейтенанта, с автоматом. И никто не подозревал, что в кармане галифе у меня была тайная защита. Я всегда отдавал себе отчёт, что и в этом случае шансов мало, поэтому во время обыска подходил вплотную к месту, где, возможно, притаился враг, и резко включал фонарик. Яркий свет мог спровоцировать выстрел в упор.
– А ваша группа? Они же были лучше вооружены? Почему они были сзади?! – рассыпал я свои вопросы.
Я поймал суровый взгляд деда. Его тёплые голубые глаза показались мне серыми, омертвелыми, я впервые увидел нечеловеческий оскал. Дед выдавил из себя:
– Так было надо.
Эти вопросы осели у меня в голове, спрятались в моём сердце. Больше я никогда не спрашивал его о том времени.
Прошли годы. Он болел, я ухаживал за ним. Перед смертью, в больнице, он сжал мою руку и пробормотал: «Что они с нами делали, Саша! Когда они приезжали, я бежал босиком по снегу в сарай и прятался там, спустя время за мной приходила Дуся, я помню, как синели мои руки и леденело тело, как от холода я не чувствовал слёз».
Я прощался с ним так, как прощался с трёхлетнего возраста: крепко сжимая могучую руку и нашёптывая симоновские строки: «Ничто нас в жизни не сможет вышибить из седла…»
Через год я оказался на Смоленской земле. Моих родственников тянуло на землю пращуров, как и меня. Ехали на двух машинах. Везли ограду для могилы мужа Евдокии Орловой, старшей сестры моего деда. В сорок втором Василий Серков, муж Евдокии, ночью пришёл за продуктами в село Новоспасское и его выдали немецкие прихвостни. На следующий день гитлеровцы прилюдно повесили партизана. Евдокия была характера упёртого, так мне рассказывал дед. Как только фашисты ушли, она собрала солдатских и партизанских жён и устроила кровавое судилище не только над немецкими приспешниками, но и над их домочадцами. Изгоревавшиеся русские женщины, истощённые сталинским раскулачиванием, затравленные гитлеровской оккупацией, забивали до смерти фашистских холуёв, некоторые из которых ранее состояли в комбедах, сельсоветах, промышляли самогоноварением, стряпали доносы. К закату солнца растрёпанная и окровавленная Евдокия вернула в дом своих быка и корову с телятами, которых отобрали в возрасте молодняка.
Ехали мы быстро, помню, как величественно под Дорогобужем мои дядья привели меня на земляную насыпь и торжественно показали Днепр. Не забыть мне Ельню, усадьбу Глинки и Болдинский монастырь, красующийся в лилейном отчуждении от всего человечества.
Мы приехали в Епифань. На второй день я ушёл из нашего палаточного лагеря. Меня сильно влекло в хмурый Епифановский лес. Казалось, он хранит столетние тайны в неприкосновенных чащобах. Эта вековая непроходимая ширь помнит незваных пришельцев: ордынцев и литовцев, поляков и французов, немцев. Эта вечнозелёная и колючая безлюдность укрывала кривичей, половчан и моего деда. Здесь нашли пристанище и рыжий пехотинец, и танкист-эсэсовец. Гуляя по опушке, я думал, что этой еловой дремучести нет измерения. И нет никакой возможности овладеть заветной глушью.
Грёзы мои рассеялись, я долго плутал и, к счастью, вернулся в наш стан. Закончилась водка, а полбатона хлеба едва хватило на ужин. Утром мы отправились в ближайшее село. Проехали через вымершие деревни, которые были однофамильцами моих родственников. Остались позади Лапино и Серково. На обратной дороге остановились около одинокого перекошенного дома. Вышел хозяин. Мы стали расспрашивать его о прежних жителях. Голубоглазый старик неизвестного возраста в истрёпанном военном пиджаке образца восьмидесятых, кирзовых сапогах, в рваной меховой шапке с одним ухом, земляным цветом лица, был неразговорчив. Когда он услышал нашу общую с дядей фамилию, резко с неохотой обронил:
– Знаю я только одного Сашку Орлова, с которым партизанил, а более и знать мне нечего.
Дядя посмотрел на старика, указал на меня и сказал:
– Этот последний из рода Орловых.
Старик ушёл, потом вывел к нам свою мать. Мне сложно сказать, сколько лет было этой необычайно высохшей, маленькой и слепой старушке. Она пощупала мою руку и умилённо прошептала:
– Стало быть, барин вернулся, вот значит как, теперь и помирать можно.
Неожиданно для самого себя я спросил:
– А Жуковы живы? Где их дом?
Старик оцепенел и с прищуром процедил:
– Много тебе, барчук, видать, дед поведал.
– Да так, только самую малость.
– Значит, и тебя кумачовый срящ не отпускает? Вроде и не был там, а всё как перед глазами, да, барин? – хлёстко вырвалось у старика.
– Бывает, – нехотя бросил я.
– Не страшно?
– По-разному.
– Ну, коли истину ищешь, значит, вера, надежда и любовь в тебе живы. От этого и сердце ломит. Главное, в руки Спасителя ввериться, он направит и сбережёт, – отрешённо протянул старый смолянин.
Он закурил сигарету и начал деловито излагать:
– Было это спустя год после смерти барина, тот солнечный день выпал на летнюю макушку. В горячую пыль тридцать вёрст мчались тарантасы, повозки, телеги, а во главе на тройке ехали братья Жуковы. Вся сельсоветская ватага утопала в кумачовых знамёнах и алых лентах. Раздавался разудалый звон бубенцов и песни под гармошку, так к барскому дому явился жених Жуков-старший в сопровождении братьев и сватов. На крыльцо дома вышло всё ваше стержневое семейство: барыня Анна Ивановна и восемь человек детей. Твоему деду тогда было лет пять, его под руку вывел старший брат. Сватовство было кратким. Жуковы жёсткий отказ при всём сбежавшемся народе простить не смогли. Уезжая, жених прокричал: «Скоро мы вас всех!.. Слышите, Орловы, всех! Всех изведём!» А слово своё Жуковы держать умели, так-то, барин. Чего ещё тебе дед сказывал? – замысловато поинтересовался старик.
– Про Жуковых всё. Когда дед демобилизовался, жажда отмщения его не покидала. Где-то на опушке Епифановского леса в еже он закопал парабеллум, – я замолчал.
– Кладенец ищешь, барин, – сердито ухмыльнулся старик, – оттого и спишь плохо, срящ кумачовый не отпускает. Деда не отпускал, а теперь вот и тебя. Памятозлобие – это печать Антихриста, так старец оптинский Амвросий завещал. Смирись! Жуковых и всё их семя злодейское война наказала, нет их больше, и род их паскудный исчез навеки, – крадучись, заглядывая мне в глаза, наставлял друг деда.
Мы засобирались.
Земляк моего деда заворожённо смотрел на полёт хищника, а потом вдохновенно произнёс:
– Беркут! Высоко парит, там теплее. Добычу выискивает: коростель или тетерева, а может, лисицу или косулю, да и на волка налететь может. Добрая примета! Орёл – царь птиц – завсегда к воскресению жизненному прилетает. Апостола Иоанна Богослова знак.
Старый партизан хмуро обронил:
– Друг мой, Сашка, седой был. Не помню я, когда он поседел. Мне кажется, он такой всегда был, сколько его помню. Может, когда чекисты к вам в дом повадились, может, когда его немцы на расстрел вели, не помню. Дед, правда, был весь седой, сколько помнили его все.
Мы сели в машину. Старик пробормотал напоследок:
– За прадеда твоего всю жизнь Бога молим. Ещё огольцом мне довелось видеть, как барин выходил в поле, и молитвенное слово его разносил ветер. Барскими молитвами люди и скотина исцеления получали. В те года, когда не только хлеб, а лапти и грибы у нас отбирали, мы барским лесом и садом жили. Епифань для меня с рождения – спасительное место. Когда дубы у вашего дома были полны желудями, к Павлу Епифановичу пришли православные и христопродавцы, спор у них вышел из-за урожая. Барин по совести рассудил, евреи местечковые правы оказались. Разве Советская власть такое стерпеть могла? Сколько лет после революции минуло, а народ всё к барину за правдой ходит. Так барина нашего, прадеда твоего, в Рославль и свезли, там и кончили, в газете писали, сам расстрельные списки видел. Немало собралось на смоленской Голгофе невинного люда. Ну бывайте, отчизнолюбы! С Богом!
Мы вернулись в Москву. На квартире деда я помогал тёте разбирать старые вещи. Залез на антресоль. В ближнем правом углу я нашёл знакомый мне с детства вещевой мешок деда. Он был выцветший, весь в заплатах, тонкий на ощупь, покойная бабушка хранила в нём лохмотья. Я схватил мешок, спрыгнул с лестницы. Мешок показался тяжеловатым. Я открыл его. Парабеллум! Люгер рыжего Фритца, или Ганса, или Хорста. Счастливый трофей моего деда. Теперь он мой!
ПРОЩАЛЬНЫЙ МУНДИАЛЬ
Каникулы! Эта радость удваивалась свободой, весь июнь я должен был жить один. Не в полном одиночестве, конечно: родители оставили под мою опеку забавного старика. Отец моего отчима уже давно удивлял всех своими выходками. Прошлой весной он пошёл выносить мусорное ведро и уехал выбрасывать содержимое с Ленинского проспекта в Сокольники к стадиону братьев Знаменских, где проживал ранее. А на днях вышел во двор, а через сутки милиция обнаружила старика на лавочке у Большого театра.
Москва меняла свой облик, а я с друзьями каждый день спешил на Сретенку к открытию книжного магазина. Впервые в продаже появились цветные альбомы и наклейки с фотографиями футболистов – участников чемпионата мира в Италии. Спекулянты, менялы и накачанные ребята из Подмосковья сопровождали длиннющие очереди, а у метро перепродавали водку, играли в «напёрстки» и «три листа» иногородние суетливые парни.
Центральное телевидение в первый раз отважилось на трансляцию всех матчей чемпионата мира. Казалось, весь мир замер в преддверии футбольного торжества.
Девятое июня… первый матч сборной СССР на Мундиале. Перед самым началом трансляции дверь распахнулась, и с улыбкой и извинениями в комнату, прихрамывая на обе ноги, заспешил Александр Ефимович. Как обычно, старик был одет в каштановый пиджак с орденом Красной Звёзды поверх белой майки и синие тренировочные штаны, которые он усиленно вытягивал, подгоняя под армейские галифе. Я не был рад его появлению. Но как прогонишь старика?
Усаживаясь на стул, Александр Ефимович весело начал разговор:
– Ну что, Старостина освободили, теперь игра у «Спартака» наладится, чемпионство не за горами. Я ведь тоже когда-то за «Дукат» в полузащите играл. – Старик помолчал минуты две и вновь оживился:
– А кто сейчас капитан «Спартака»?
– Фёдор Черенков, – чёрство ответил я.
Началась трансляция, комментатор называл состав сборной СССР, перечисляя футболистов киевского «Динамо»: Владимира Бессонова, Олега Кузнецова, Анатолия Демьяненко, Геннадия Литовченко, Олега Протасова, а старик, сидя вполоборота к телевизору, вдруг заулыбался и сказал:
– Наши ребята из киевского «Старта»!
Я не сразу сообразил, о чём говорит Александр Ефимович, и хотел было возразить ему, но постеснялся. Только внимательно посмотрел на него, а он улыбался, качал головой и говорил:
– Наши! Наши герои! Николай Трусевич, Иван Кузьменко, Алексей Клименко, Николай Коротких, Макар Гончаренко.
Началась игра. Во время трансляции матча комментатор непрерывно называл фамилии игроков сборных СССР и Румынии. Александр Ефимович резко окинул меня взглядом и спросил:
– С румынами играют?
– С румынами, – ответил я.
– Они что же, «Рух» уже обыграли и венгерский гарнизон, сейчас с румынами, а потом «Флакелф», я-то знаю, сейчас всё и начнётся!
Александр Ефимович повернулся ко мне и спросил:
– Помнишь, как они их дважды разделали?
– Помню, вернее, знаю – 5:1 и 5:3. «Матч смерти!» – смущённо ответил я.
В самом начале игры на второй минуте, после великолепного паса Александра Заварова, Олег Протасов оторвался от защитника сборной Румынии, вышел один на один с голкипером румын Лунгом и пробил, но вратарь с лёгкостью устранил опасность. Были активны белорусы Сергей Горлукович и Сергей Алейников, опасно действовал воспитанник тираспольской футбольной школы Игорь Добровольский, а ближе к концу первого тайма Александр Заваров, обыграв румынского защитника, пробил вслепую, Лунг успел выйти вперёд, сократить угол и парировал его удар. Румынская сборная стала остро контратаковать, комментатор постоянно перечислял фамилии: Лупеску, Сабэу, Лэкэтуш, Радучою…
– Антонеску, Думитреску, Константинеску… – встревоженно повторил Александр Ефимович.
– Румыны? – ещё раз грозно переспросил он меня.
– Румыны, румыны… – рассмеялся я.
– Румыны, цыганскую их мать! У-у-у-у-у-у, падаль! – проголосил старик.
Я никогда не слышал, как ругается Александр Ефимович. Я был ошарашен и смотрел на этого дряхлого деда с ужасом.
– Знаешь, как они в Одессе на работу плётками людей выгоняли? Знаешь? А как они, мадьяры, немчура поганая, баб наших драли? – он требовал ответа и свирепел.
Мне было неполных пятнадцать, я смотрел на разгорячённого ветерана и не знал, что ему ответить.
– Румыны, суки продажные! Не воины, говно. Мы их с Мишкой-одесситом в плен даже не брали. Давили! Он хороший паренёк был, еврей, ему двадцати ещё не исполнилось, всё мечтал после войны в море ходить и в «Гамбринус» легендарный меня приглашал, только нет его, в Трансильвании заживо сгорел. Какой парень погиб! Я после войны к его родне в Одессу на Бунина и в Киев на Крещатик гостить ездил. Родня его киевская чудом выжила, их священник православный, кавалер георгиевский, окрестил и выдал свидетельства, так он всю их семью от Бабьего Яра спас, а скольких ещё – кто сосчитает? Только в памяти у киевского еврейства тот священник остался, его служители автокефалистов-самостийников – гарные хлопцы в рубахах с нагрудной вышивкой – распять пытались, да не смогли, проволокой колючей к кресту привязали, бензином облили и сожгли живьём. Знали мы о многом и давили с Мишкой всю эту погань так, чтобы всю жизнь помнили, давили на Украине, давили в Румынии, везде, где попадались подстилки гитлеровские. Всех их помню! Антонеску – кондукэтор [2] сраный – за ним след кровавый по Бессарабии через Буковину в Одессу и Сталинград ведёт, а Думитреску – я ему и Днестр, и Крым не забуду, крыса одноногая, перекрашенная, а Константинеску, Мочульский, Дэскелеску…
Фронтовик с трудом самостоятельно передвигался, но с какой яростью он вспоминал, как честно и люто ненавидел, я подумал, что в нём живёт та самая строчка из священного гимна Василия Лебедева-Кумача: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, – идёт война народная, священная война», только для Александра Ефимовича война была не закончена.
А на сорок первой минуте стремительный полузащитник сборной Румынии и бухарестского «Стяуа» Мариус Лэкэтуш забил первый мяч в ворота сборной СССР.
Первый тайм был окончен.
Я смотрел, как восседал на румынском стуле из красного дерева Александр Ефимович, а его самодельные галифе становились мокрыми, капли стекали в тапочки.
– Пойдёмте, – уныло протянул я.
– Куда-а-а-а-а? – виновато и боязливо поинтересовался он.
– В ванную, мыться.
Начало второго тайма было за румынскими футболистами, которые превосходили сборную СССР в скорости и собранности, арбитр усмотрел игру рукой в штрафной площади у экс-спартаковца Вагиза Хидиятуллина и ошибочно назначил пенальти, которого не было. Мариус Лэкэтуш уверенно переиграл Рината Дасаева – 2:0.
Александр Ефимович сидел на стуле, обтянутом клеёнкой: после ванной комнаты я завернул старика в простынь.
Он внимательно посмотрел на меня и угрюмо промямлил:
– А пиджак?
– А он вам очень нужен? – спросил я.
– Мне без пиджака никак нельзя, мне орден сам Драгунский вручил, наш комбриг, геройский мужик был, в нём жила сила духа необычайная, Самсон ветхозаветный позавидовать мог. У него на Родине в Черниговской области фашисты расстреляли отца, мать, сестёр, братья на фронте погибли, он знаешь, какой был? В сорок третьем я в танке горел, моя машина первая ворвалась на вражеские позиции, нас подбили, слава Богу, уцелели все. Я слово комбригу дал, что, пока жив, не сниму награду.
Я молча принёс Александру Ефимовичу пиджак, накинул ему на плечи, он заулыбался.
– Под Житомиром зимой сорок третьего комбриг наш вперёд всех вырвался на танке, ему это было не впервой, ранили его в том бою тяжело, так-то… Я ведь Киев и Правобережную Украину под командованием Драгунского освобождал, потом ранен был, случайно нахтигальцы [3], суки недобитые, подстрелили. Ну это что! Я бандеровских [4] выблюдков до середины пятидесятых истреблял, так что в расчёте.
За два года до чемпионата мира я с отчимом и его сыном от первого брака был в гостях у Александра Ефимовича, который проживал тогда в одиночестве на улице Подбельского. Внук Александра Ефимовича как-то зловеще обратился к деду:
– Ну что, дед, здорово.
Дед читал пожелтевший номер «Красной звезды» десятилетней давности.
– Дед, а дед, это я, твой внук Саша, – желчно ухмыляясь, проговорил мой тёзка. Александр Ефимович, не отрываясь, читал газету, он вообще был глуховат – сказывалась житомирская контузия. Мы стали собираться, в этот момент Александр Ефимович достал носовой платок, стал громко сморкаться и харкаться.
Как я узнал позже, мой отчим студентом был на практике в Алтайском крае, он вернулся домой с беременной девушкой Надеждой. После войны Александр Ефимович работал в МГБ, и для пенсионера-чекиста не составляло труда узнать всё о новоиспечённой родственнице. Как оказалось, барнаулка была дочерью одного из оуновцев [5], после лагерного срока осевших на Алтае. В морозный вечер на Сретение Александр Ефимович выгнал сына и сноху с ребёнком.
Становилось понятно, что сборная Румынии доминирует на поле и может выиграть с более крупным счётом. Комментатор искал причины поражения, ругал футболистов, и в тот момент, когда он назвал Василия Раца, Александр Ефимович вновь оживился:
– Это какой Рац? Иштван? Лайош? Вражина! – сквозь зубы процедил старик.
А что мне было ему ответить? Объяснять, что Василий Рац – футболист сборной СССР, заслуженный мастер спорта, серебряный призёр чемпионата Европы, бывший игрок киевского «Динамо», выступающий за «Эспаньол» из Барселоны?
– Венгры! – ядовито усмехнулся старик. – Их я тоже помню, особенно Сталинград, а кто-то – Дебрецен, Будапешт или Балатон. И вождей их помню: Хорти, Яни, Салаши, Вайна, Карой! Как забыть, жалость одна: не я их к стенке ставил, не я их на виселице вздёрнул, вот ничего уже больше не могу, а всё сожалею, что не я. В Венгрии я и воевал, и после войны там бывал часто. Еда там вкусная, свой вкус, особый, немного украинскую кухню напоминает. Свинины много венгры едят, и гуляш, и паприкаш, и паштет гусиный у них что надо, а палинка какая – м-м-м-м… – усмехнулся старик. – Только я, когда Венгрию вспоминаю, всё один вечер на ум приходит. Вблизи советской части в деревеньке играли свадьбу, весело было, солдатиков наших так на свадьбе палинкой наугощали, что они все пьянющие задремали. И те, которые были на посту. А вот поутру нас туда и вызвали. Смотреть было страшно! Никого мадьяры не пожалели, а ребята все хохлы, совсем молоденькие, я и не знаю, как сказать: гуляш из них сделали или паприкаш, а может, ретеш [6]. Сонным всем им перерезали глотки, а потом вспороли животы, а некоторых разрубили на куски. Такой вот кровавый чардаш [7]. Так было спустя пять лет после нашей Победы, и не раз.
Матч между сборными СССР и Румынии был окончен, румынские футболисты и болельщики праздновали победу, а Александр Ефимович смотрел на меня с повинной гримасой. Я протянул ветерану руку, и мы отправились в ванную комнату.
Вскоре сборная СССР сыграла свой прощальный матч на чемпионате мира в Италии тысяча девятьсот девяностого года. Мы каждый вечер смотрели футбол вместе с Александром Ефимовичем, я готовил еду, мыл его, а по ночам слышал судорожные вскрики:
– За Родину-у-у-у-у-у! За Сталина-а-а-а!
Как-то ночью перед финалом чемпионата мира я почувствовал, что в комнате я не один. Александр Ефимович при полном параде стоял напротив иконостаса. Всматриваясь в иконы, старый коммунист взглянул на меня и спросил:
– Как думаешь, Бог есть?
– Есть, – ответил я.
– Все вокруг ангелы, а я грешник. Всю жизнь я примечал грязь вокруг и всматривался в себя тайком, всё хотел понять: не я ли слякоти человеческой причина, – он молчал какое-то время, а потом скорбно прошептал: – Иисусе Сладчайший, я сознаю свою немощь, отпусти мне мои согрешения.
Александр Ефимович встал напротив меня и спросил:
– А ты знаешь, кто такой патриот?
И как прежде, я не мог ответить ему ничего. Тогда Александр Ефимович душевно и строго произнёс:
– В переводе «патер» означает «отец», а патриот – это хранитель отеческих заветов, этому учили меня в приходской школе.
Весь мир рукоплескал чемпионской игре сборной Германии; о немецких виртуозах Андреасе Бреме, Рудольфе Фёллере, Юргене Клинсманне, Лотаре Маттеусе говорило всё человечество.
На футбольной площадке после нескольких горячих игровых дней соперник-десятиклассник, глядя на мою майку с заветным десятым номером и повязку капитана сборной школы, крикнул:
– Саш, ты как Лотар Маттеус!
– Я как Фёдор Черенков! – злобно парировал я.
В тот вечер, вернувшись домой, в прихожей за спиной мамы я увидел покрытое чёрной тканью зеркало.
________________
Примечания
1 Парабеллум — пистолет Люгера (Люгер, Парабеллум нем. P08, Parabellum, Borchardt-Luger) — разработан в 1900 году австрийцем Георгом Люгером на основе конструкции пистолета Хуго Борхардта, состоял на вооружении Вермахта во время Второй мировой войны.
2 Кондукэто́р (рум. conducător — «предводитель», «вождь») — титул, использовавшийся рядом румынских политиков.
3 «Нахтигаль» (нем. Nachtigall), специальное подразделение (батальон) группа «Север» Дружин Украинских Националистов,«Украинский Легион им. С. Бандеры» — вооружённый отряд, состоявший преимущественно из членов и сторонников ОУН(б), сформированный и обученный абвером для действий в составе диверсионного подразделения «Бранденбург 800» (нем. Lehrregiment „Brandenburg" z.b.V. 800) в операции «Барбаросса»на территории Украинской ССР.
4 Бандеровцы. Украи́нская повста́нческая а́рмия (укр. Українська повстанська армія, УПА) — вооружённое крыло ОУН(б). Действовала с весны 1943 года на территориях, входивших в состав Генерал-губернаторства (Галиция — с конца 1943, Холмщина — с осени 1943), рейхскомиссариата Украина (Волынь — с конца марта 1943), и румынской Транснистирии (Заднестровья) (Северная Буковина — с лета 1944).
5 ОУН. Организаация украиинских националиистов (укр. Організація українських націоналістів, ОУН) — украинская политическая организация, действовавшая в основном на территории Западной Украины (период наивысшей активности — конец 1920-х — 1950-е гг.).
6 Гуляш, паприкаш, ретеш — мясные блюда национальной венгерской кухни.
7 Чардаш — традиционный венгерский народный парный танец. Название происходит от венг. csárda — постоялый двор, трактир.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР ОРЛОВ
Поэт, прозаик, историк, критик. Родился в 1975 году в Москве. Окончил Московское медицинское училище №1 имени И. П. Павлова, Литературный институт имени А.М. Горького, и Московский институт открытого образования. Работает учителем истории и обществознания. Автор трёх стихотворных книг «Московский кочевник» (2012), «Белоснежная пряжа» (2014), и «Время вербы» (2015), сборника малой прозы «Кравотынь» (2015), и книги для дополнительного чтения по истории «Креститель Руси» (2015). Лауреат Всероссийского конкурса малой прозы им. А.П. Платонова 2011 года, Всероссийского конкурса малой прозы и поэзии им. Ф.Н. Глинки 2012 года, Всероссийского конкурса поэзии и малой прозы имени С.С. Бехтеева 2014 года, Всероссийского конкурса «Литературная перемена» в номинации «Поэзия» журнала «Вестник Образования» 2015 года. Публиковался в широком круге изданий: «День и ночь», «Дети Ра», «Дружба народов», «Зинзивер», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Литературная учёба», «Наш современник», «Православная Москва», «Сибирские огни», «Юность», антологии стихотворений выпускников, преподавателей и студентов Литературного института имени А.М. Горького «Поклонимся Великим тем годам», антологии военной поэзии «Ты припомни, Россия, как всё это было!..»…
скачать dle 12.1
