(две новеллы)
ИМЕНУЕМЫЙ МИСБАХ
Случилось, я поверил одной великолепнейшей женщине, столь великолепнейшей, что при нашем появлении в обществе все мужчины — и особенно мои друзья — вперили в нее свои орлиные взоры, а женщины, те из них, кто относился ко мне благожелательно, тайком меня поздравили. Я поверил этой великолепнейшей даже тогда, когда она сказала про деградацию русского мужчины.
— А какой сейчас русский мужчина, вы знаете сами! — сказала она обыденно, между прочим и с легкой печалью, за которой я увидел твердую убежденность. — Но, — прибавила она, — к вам это не относится!
Я ей поверил, хотя не понял, за какие качества она вычленила меня из всего остального нашего брата. Я поверил и тотчас же был ею наказан, ибо, по женской логике, верить в это я не имел права.
Я и в другой раз поверил — другой женщине. Или, вернее, я сначала поверил другой женщине, а уж потом великолепнейшей, потому что именно другая женщина нас познакомила. На вернисаже очень известного художника она подвела великолепнейшую к нам в круг и представила именно мне, хотя, бесспорно, все в нашем кругу были гораздо достойнее меня в качестве объекта ее представления. Но она представила великолепнейшую именно мне, и потом некто передавал, будто до представления успела нашептать великолепнейшей обо мне как о, скажем, Гарун-аль Рашиде или хотя бы простом арабском шейхе, простом, но, тем не менее, обладателе несметного количества верблюдов хурр, которые по утрам именуются мисбах — столь любят арабы своих верблюдов, любят и на каждое время дня имеют им разное название, о чем великолепнейшая знает, ибо некоторое время жила на арабском Востоке.
Имела место данная нашептанность, или некто передавал ее с определенными помыслами — но глаза великолепнейшей лучились на меня уже при подходе к нам, и я, еще не зная ее, поверил ощущению, что на некоторое время принесу ей счастье. Ощущение, если забежать вперед, меня не обмануло. По крайней мере, кружение головы и учащенное дыхание я доставил ей своею, как она сумела найти, совершеннейшею наглостью. Она так и выразилась — уж поверьте мне, напрочь забитому и неказистому мужичонке, к тому же еще и без денег. Ведь позволила она себе появиться со мной в изысканном обществе и позволила себе быть не моим украшением, как то приняли мужчины, а быть украшенной мною, как то впервые нашли женщины. А перед этим позволила себе вычленить меня из остального нашего брата, прекрасно зная, что, конечно же, я не Гарун-аль-Рашид или хотя бы просто шейх, и не обладаю несметным количеством верблюдов хурр, еще по утрам именуемых мисбах, — таковы уж любовь арабов к верблюдам, и великолепнейшая это знает, а другая женщина нет, ибо никогда не была на арабском Востоке. Головокружение и учащенное биение сердца у великолепнейшей длилось самое короткое время, потому что, повторяю, я поверил ей, а по женской логике, верить не имел права.
На вернисаже с этой великолепнейшей женщиной мы обменялись лишь парой фраз, потому что мужчины нашего круга — якобы деградированные — не дали нам сказать большего, и мы потерялись и разошлись, унеся друг о друге самые волнующие впечатления — мои о ней подлинные, а ее обо мне, если верить нашептанности, — мнимые. Если же не верить, то не знаю, какие.
На другой день я позвонил первой, то есть другой женщине. Как водится, с минуту мы болтали о том, о сем, а затем я спросил про великолепнейшую.
— Скажите — спросил я, — могу ли я попросить номер телефона?.. — И я с благоговением произнес имя и отчество великолепнейшей, которые я успел вызнать на вернисаже до того, как мужчины нашего круга не дали нам сказать друг другу большего. — Могу ли попросить?
— А вы путаете ее отчество! — поправила меня другая женщина и назвала отчество великолепнейшей совсем иное, очень созвучное тому, какое я знал, но совсем иное.
— Да? — растерялся я, ибо увы мне было, деградированному и несправедливо вычлененному из сонма деградированного нашего брата, увы мне было забыть чарующую музыку ее голоса, когда она произносила свое имя, а затем, по моей просьбе, прибавляла к имени и отчество. Ведь я специально просил сказать отчество, потому что не нашел, чем еще хотя бы на миг задержать ее около себя, не дать моим друзьям дружною толпою увлечь ее куда-то туда, в залы, к полотнам, к автору — да куда угодно — лишь бы от меня, лишь бы себе.
И она, глядя только на меня и смущаясь, только мне сказала свое имя, прозвучавшее истинною музыкою, сказала, в то время как дружная толпа моих друзей оборачивалась вокруг нее, как оборачивается вокруг трепещущей красавицы бурка абрека. Она сказала имя и потом на мой обреченный вопрос — ибо я не знал, чем задержать ее около себя хоть на миг, — потом прибавила и отчество, столь же звучное и великолепное, что и имя. Она прибавила, и эта музыка донеслась мне вместе с последним лучиком ее смущения.
И вот надо же! И кто же поверит! Кто поверит в мое чувство, если она, великолепнейшая, говорила мне одно, а я, деградированный, слышал иное!
— Да? — растерянно спросил я сейчас другую женщину.
— Да! — всепонимающе и всепрощающе ободрила она меня, еще раз называя хотя и созвучное, но иное мужское имя, предназначенное быть отчеством великолепнейшей. — Именно так! И, разумеется, вы можете ей позвонить. Но еще лучше — вы приезжайте к нам сами! — она назвала час, в который я должен приехать, ибо в этот час великолепнейшая уже будет там, у этой другой, достойной всех лестных эпитетов женщины.
Надо ли говорить, на какого из верблюдов был похож я, мчась по уходящему в черный холодный вечер городу. «Только бы у вас хватило такта, — молил я другую женщину, — только бы у вас хватило такта не выдавать моей деградированности, не рассказывать, как я все напутал!» Я молил. Я мчался. Я летел — я, неказистый, забитый, к тому же без денег мужичонка. Я молил, я мчался, и был я стройным, быстрым верблюдом хурр, украшенным, несмотря на черный зимний вечер, чарующей утренней зарей.
Меня встретили. Меня раздели и проводили в уютное кресло. Встретили, раздели и проводили две женщины — знакомая и незнакомая, то есть знакомая — другая, и незнакомая — ее подруга, изящная и мерцающая. Они принялись за мной ухаживать, готовить мне кофе, предлагать рюмку шарпантье и диск совершенно гениального композитора в умопомрачительной акустической системе, а также свежие проспекты зарубежных выставок с милым пересказом подробностей из частной жизни их авторов.
Смущенный таким вниманием и взволнованный предстоящей встречей, я как-то несколько при… ммм… ну, попросту говоря, при-о-ду-бел, что ли, — и именно только при… а не совсем о… и только лишь потому, что все-таки был я способен на некоторое ответное мычание, подвывание и поддакивание, что все-таки говорило о сохранении мною последних лучиков утренней зари, позволяющей мне быть не совсем о… а только при… И если честно, то точнее было бы это передать словом «при-о-по-пенился» — есть такой административно-хозяйственный термин: попенная плата, — означающий стоимость леса на корню и как бы не несущий в себе того смысла, каковой я хотел ему здесь придать. Однако в моем представлении это слово более всего подходило к испытываемомоу мной состоянию, и я его, наиболее подходящее, игнорирую исключительно лишь по неблагозвучию и несовместимости этого неблагозвучия с двумя прелестными женщинами. А потому — в ожидании великолепнейшей и от внимания двух прелестных женщин я несколько при-о-ду-бел. Я стал таким, что, конечно, кофе и шарпантье мы выпивамши, модный диск в умопомрачительной системе слушамши, проспекты листамши, прочие изысканности поддерживамши, однако от трепетного нашего ожидания великолепнейшей все-таки при-о-ду-бемши.
Обе прелестные женщины, чутко уловив мои метаморфозы, пытались из них меня вывести. Я их попытки видел, даже старался им помочь. Но толку от наших общих стараний не выходило. Я с каждой минутой деградировал, дубел, попенился. Минуты шли, а моей великолепнейшей не было. И через некоторое время я нашел храбрости спросить.
— Извините! — с наивозможнейшим обаянием спросил я. — Извините, но где же… — Я назвал великолепнейшую по имени и отчеству, конечно, исправленному отчеству, такому, как его мне сказала в телефон другая женщина.
Лучше бы было мне терпеливо сидеть и довольствоваться сущим. Ведь Бог уже дал и дал много. Он дал двух прелестных женщин. Зачем же еще спрашивать? Ну, кто бы из нашего брата, даже считавшегося деградированным, кто бы из нашего брата, мужчин, спросил! Такое сделал только я, окончательно о-ду-бевший и о-по-пенившийся. Я спросил. И после короткого замешательства увидел в глазах моих собеседниц тщательно скрываемый, но ничего мне хорошего не посуливший ответный вопрос.
— Как? — прочел я в глазах моих собеседниц.
Прочел, но, подобно верблюду хурр, быстрому и стройному покорителю мира от Кордовы до Хорезма, устремился только вперед, только к великолепнейшей.
— Так где же, — спросил я.
— Но!.. — с нарастающим возмущением взялась отвечать другая женщина.
А ее подруга, изящная и мерцающая, вдруг что-то начала понимать. Она начала понимать. А я, глядя на нее, ничего еще не начал понимать. Я лишь глядел и видел, сколько она, начав все понимать и теряя от этого в своем мерцании, тем не менее, продолжает оставаться прелестной. Какие удивительные творения наши женщины, воистину божии!
Вот это — об удивительности наших женщин — я начал понимать, а всего остального — нет. И не я один всего остального не начал понимать. Другая женщина тоже не начала понимать. Мы вместе ничего не начали понимать. А она, изящная и мерцающая, хотя и теряющая в мерцании, уже все начала понимать. Да и было что понимать.
— Так где же? — спросил я со всею моей деликатностью.
— Но!.. — ничего не понимая, с нарастающим возмущением взялась отвечать другая женщина и через некоторое время ничегонепонимания показала на изящную и мерцающую свою подругу. — Но разве вы не видите?
А она, изящная и мерцающая ее подруга, уже все понимая и уже теряя в своем мерцании, она, тем не менее, нашла сил оставаться прелестной. Более того, она нашла сил утешить меня. Сначала она нашла сил понять меня, а потом дополнительно нашла сил утешить.
— Не переживайте, — сказала она участливо, но дрогнувшим голосом. — Не переживайте. Вы обязательно увидитесь с… — Она произнесла имя и отчество великолепнейшей так, как я на вернисаже услышал от самой великолепнейшей.
Да, божии создания наши женщины.
Стоит ли говорить о сем курьезном вечере далее? Ну, велика ли вина другой женщины в том, что у нее оказались две прелестных подруги с одним и тем же именем и лишь немного разнящимися отчествами, и она по женской своей щедрости представляла мне великолепнейшую, а думала, что представляет изящную и мерцающую, представляла мне, скажем, НН, а думала, что представляет НМ. Ведь женщина хотела сделать как лучше. К тому же она могла и не считать, что все русские мужчины нынче деградированные. По крайней мере, до этого вечера.
Стоит ли говорить еще? Тем более, что вскоре моя великолепнейшая меня из этой нашей русско-мужской деградированности вычленила. И я поверил. И тотчас же был наказан. Ибо утро проходит быстро, хотя бы и на арабском Востоке. И пасущийся на утренней заре верблюд мисбах совсем не обязательно днем превращается в быстрого и стройного верблюда хурр. Кроме него в ряду других арабы знают верблюда рахуль — громоздкого, неуклюжего, способного нести только большие тяжести.
МОРПЕХ ПАША
И Камрань, военно-морскую базу во Вьетнаме, мы оставляли, как тараканы грязный стол при внезапно включенном свете. И у берегов Сомали мы в лежку лежали на большой океанской волне. И по самолетам Моше Даяна долбили ракетами с Асуанской плотины. Это все Кузнецов знал и без Паши.
А Вадька Дедулов, афганец и чеченец, майор, сказал прямо:
— Да кагебешник он, твой Паша, потому что шибко обаятельный!
Кузнецов знал и то, что кагебешнику, то есть ныне феесбешнику, с него взять было нечего — государственных тайн он не имел, золота из экспедиций не привозил, а тот материал, что привозил, был уникален только лишь для археологической науки, да и то только в свете научной теории самого Кузнецова. Но Паша впрямь был обаятельным и даже чуть больше, чем обаятельным. Он знал все и даже чуть больше, чем все. С Вадькой Дедуловым они в самых подробностях обсосали Лашкаргахские окрестности, где Вадька полтора года кушал дыни с изюмом, за что имеет Красную Звезду и нервные припадки после контузии. С матроной Эн, кузнецовской пассией, Паша забрел в такие кущи какой-то там разновидности йоги, что Кузнецов спросил, не в Индии ли вместо Афгана был Паша. На это Паша с присущим ему обаянием ответил, что был и там, и там. Кузнецов снова спросил, как же, де, он, морпех, оказался в Лашкаргахе. Для тех, кто не сможет найти этот город на карте, следует пояснить, что этот город находится на юго-западе Афганистана недалеко от Кандагара, в пустыне. Кстати, и о том, как наши летчики бежали в тысяча девятьсот девяносто шестом году из кандагарского плена на захваченном самолете, Паша тоже рассказал в подробностях, так как тот аэродром превосходно помнил.
Ну, так вот, на вопрос, как Паша, будучи морпехом, оказался в Лашкаргахе, Паша ответил:
— Ты в армии служил?
— Два года после университета командовал взводом на Курилах! — сказал Кузнецов.
— И у вас там был порядок в части? — спросил Паша.
— Когда кета шла! — сказал Кузнецов.
— Ну вот видишь! — сказал Паша.
И Кузнецов понял, что Паша знает и про то, что в период браконьерского лова лосося в гарнизонах Дальневосточного округа наступает полный порядок, остальное же время обычно, как и везде в армии, характеризуется словом «бардак», которое давно уже считается синонимом слову «норма». К сему Кузнецов оценил несколько вполне профессиональных суждений Паши и по его, кузнецовской, теме. А Вадька Дедулов сказал, что сам в Афгане видел морячков с Тихоокеанского флота.
Потому, игнорируя все прочие мелочи, навроде тех, что местный губернатор принимает свои решения не иначе как только с согласия местной мафии, о чем Паша, конечно, знал во всех тонкостях, приходится сказать — знания Паши вызвали в археоложке, то есть археологической лаборатории, удивление.
Собственно, и само появление Паши было тоже удивительным. Вбежал он в археоложку загорелый, седоусый, красивый, сунул с головы черную вязаную шапочку в карман черной дорогой куртки, протянул крепкую открытую ладонь:
— Володя, привет! — и через паузу: — Не узнаешь? Правда, не узнаешь? Я Паша. Помнишь, мы с Андреем Смирновым и телевиденьем к тебе на раскоп приезжали?
Кузнецов, как всякий молчаливый человек, сказал прямо:
— Андрея помню, а вас нет!
— Да у тебя раскоп был в… — назвал Паша точнейшее место и время пребывания Кузнецова со своей экспедицией лет пять назад и через паузу прибавил: — Мы с Андреем тебе коньяк привезли, а ты спирт выставил!
— Коньяк с Андреем помню, а вас нет! — снова сказал Кузнецов.
— Ну, фрагмент стены у тебя тогда хорошо вырисовался. Все кричали: научное открытие, научное открытие! — а ты никого на километр к ней не подпускал, кричал, что все к черту обвалят, и тогда ты лично всех лопатой перебьешь и под этой стеной закопаешь для будущих археологов!
— И это помню, а вас нет! — удивился Кузнецов своему беспамятству, а потом спохватился: — Да ладно, проходите, садитесь, гостем будете!
А через неделю ежедневного общения, когда Паша обаял всю археоложку, Кузнецов деликатно спросил его, кто же он все-таки по роду занятий.
— Ну да! — улыбнулся Паша. — Вы все думаете, я феесбешник. А я простой отставной морпех, подполковник, сейчас курирую от министерства обороны кое-какие местные производства. И, кстати, — он обвел взором лабораторию, — могу за бесценок достать сюда новейшую оргтехнику в любом количестве и наборе. У меня на таможне работает бывший сослуживец.
Кузнецов слышал, что таможня задерживает и потом распродает совершенно качественный товар, документы которого оформлены неправильно. Но деньги в лаборатории были только на зарплату и он, как молчаливый человек, опять об этом сказал прямо.
— Володя! — вскричал Паша. — Я ведь не век здесь буду! Командировка закончится, и я уеду к себе в Москву. Не надо упускать такой случай! — Паша сорвался из лаборатории и вернулся через час с бумагой: — Вот!
Кузнецов поглядел в бумагу и впечатлился. За копеечные деньги Паша мог превратить археоложку в нечто похожее на американский центр космических исследований.
— Н-да! — сказал он и криво усмехнулся на свое безденежье: — Ты, Паша, романтик!
— Конечно, романтик! — обиделся Паша в том смысле, что связался с бестолковыми людьми.
Кузнецову стало стыдно. Стыд тотчас перерос в обиду на университет, не финансирующий лабораторию, на самого себя, не умеющего найти деньги помимо университетских. Стыд перерос в обиду и на Пашу, заставившему Кузнецова испытать свою никчемность в этом плане. И в подавление этого сложного чувства Кузнецов вынул из сейфа остаток своей зарплаты.
— Ну вот! — посветлел Паша. — Я прибавлю — и хоть компьютер у тебя будет!
Он ушел и на следующий день пришел смущенный:
— Подождешь два дня? Отправил он все в продажу. Я ему: да ты чо! — А он: ну достали меня! Через два дня будет.
— Конечно, подожду! — снова испытал стыд Кузнецов.
— Через два дня точно будет! — заверил Паша и вдруг как бы даже озарился, как бы даже осветил неким сияньем археоложку: — А постой-ка, Володя! — и схватил с пояса мобильник, которого у Кузнецова тоже не было. Схватил, потыкал в него пальцем и спросил кого-то, назвав Санькой, будет ли тот Санька сейчас на месте, ибо Паша сейчас к нему прикатит.
И Паша укатил. И прикатил он на другой день с вестью, что Санька, Александр Иванович и родной брат Паши, богатейший человек, в качестве безвозмездной помощи отстегивает археоложке пятьдесят тысяч, правда, не баксов, то есть не долларов, а всего лишь наших пятьдесят тысяч рублей, так сказать, деревянных.
— Я ему говорю, отстегивай баксов. А он стал жадный. Я ему столько всего сделал. Он у меня в долгу по уши. Но, нет, говорит, пусть пока деревянным твоя археология обрадуется! Давай, Володя, банковский счет. Он тебе перегонит. Я с него не слезу! — сказал Паша.
Кузнецов подумал, не разыгрывает ли его Паша, и стал отнекиваться, мол, да ладно, спасибо, не надо, проживем и так, заработаем сами, вот и новый договор на раскопки готовится.
— Да давай счет! — слегка рассердился Паша. — Давай скорее, пока этот жлоб не передумал. У них, у жлобов, это запросто! Давай!
И Паша опять укатил. И опять прикатил во всем сиянии.
— Пусть-ка не переведет! Я ему устрою встречу героев из Камрани. Ты знаешь, как нас встречали из Камрани? Ночью загнали в какой-то док типа гальюн и хоть бы одного поганого прапорщика береговой службы выделили! Хочешь — выгружайся на берег своими силами, хочешь — сразу топись. Никому никакого дела нет, — в возбужденном сиянии кружил по археоложке Паша и прибавлял, что брата своего поделиться денежкой он заставит.
Кузнецов занял до зарплаты, и всей археоложкой по такому поводу превосходно взгудели. Как в России положено, не хватило. Кузнецов занял еще, а потом выложил последние Вадька Дедулов. А потом Кузнецов с Пашей пошли в забегаловку на угол.
— Пусть только, жлобина, не переведет! Он в казино каждый вечер по пятерке проигрывает, по пяти тысяч баксов! А тут какие-то деревянные! Переведет! Он мне во как обязан! — говорил Паша.
И опять Кузнецову было стыдно за свое вот такое убожество, за свою законченную бездарность, когда кто-то себе позволяет каждый день проигрывать полтораста тысяч рублей, а он не может обеспечить свою археоложку даже самым минимумом, из-за чего она походит на избу приказного дьяка какого-нибудь там семнадцатого века.
В забегаловке они сели с водкой за столик, и к ним вскоре от соседнего столика пришла с бутылкой шампанского красивая и явно очень сильная молодая женщина. И только она села к ним за столик, как появился грязный, едва не в струпьях, мальчонка.
— Дайте на хлебушек, пожалуйста! — стал клянчить он.
— Пойди, пойди! — сказал Паша, а Кузнецов молча отвел глаза.
Соседка же, эта молодая красивая и явно сильная женщина, уцепила мальчонку за рукав.
— Ты, правда, есть хочешь или клянчишь деньги для кого-то? — строго спросила она и, когда тот подтвердил, что просит на хлеб, купила ему ворох бутербродов и колу. А потом показала на Кузнецова: — Я за вами минут десять смотрю. Из вас вот он настоящий мужик!
Паша на секунду вспыхнул. Но тут же взял себя в руки.
— Этот? — потрепал он Кузнецова по плечу. — Этот — да!
Молодая женщина потянулась к нему со стаканом:
— Будь всегда мужиком!
— Буду, буду! — хотел буркнуть Кузнецов и вдруг вспомнил, что в это время у него было назначено свидание с матроной Эн, его пассией. — Паша! — вскричал Кузнецов и удрал к себе в археоложку в надежде, что матрона Эн его там еще ждет.
Матрона Эн его уже не ждала. Кузнецов отыскал ее по телефону, объяснил причину своего невнимания, был тотчас прощен, и свидание их состоялось. Паша же пришел в следующий полдень, пришел несколько утомленный и озабоченный, как обычно приходят на работу мужчины, желающие намекнуть на проведение ночи не в своей постели.
— И что? — спросил Кузнецов.
— Переночевал, — сказал Паша. — Оказалась мастером спорта по плаванию! — а потом сказал, что звонил брату и на таможню: — Завтра все будет о’кей! Таможня в качестве неустойки коньяк ставит!
К концу рабочего дня он отвел Кузнецова в сторону:
— Послушай, Володя. Сейчас ко мне она придет. Хочу ее в кабак сводить — все-таки у нее переночевал. Давай вместе пойдем. Она просила. Говорит про тебя, мужик.
— Паша! — сказал Кузнецов. — Ты, наверно, не представляешь зарплату научных работников! Да и сейчас ко мне придет моя Эн.
— Ну, так вообще класс! — воскликнул Паша. — О деньгах не беспокойся. Я сегодня получил. Только вот о чем тебя попрошу. Нужно, чтобы в ресторане заплатил ты, как настоящий мужик. Ей будет вообще в кайф! — Паша протянул Кузнецову приличную пачку тысячных.
— Да ведь мне с тобой никогда не расплатиться! — испугался Кузнецов.
И Паше пришлось не мало потрудиться, применить все свое обаяние, чтобы доказать Кузнецову совершеннейшую невинность его затеи.
— Не переживай. На самом деле деньги мои. Я сегодня получил зарплату. Заплатишь, сколько нужно, а остальные отдашь мне. Я вас с Эн приглашаю! — говорил Паша.
Наконец Кузнецов сдался. Он подумал, что в условиях, когда Паша ради него уговорил жлоба брата кинуть ему, Кузнецову, такие деньги, на которые если и не удастся оборудовать в археоложке нечто вроде американского центра космических исследований, то вполне удастся купить приличный компьютер со всеми нужными причиндалами, он, Кузнецов, не имеет права отказать Паше в его просьбе.
И в ресторане, когда гарсон принес счет на какую-то там сумму тысяч с мелочью, Кузнецов неторопко полез в карман. Однако Паша подлинно оказался морпехом. Он вдруг неуловимым движением выложил на тарелочку со счетом всю сумму.
— А мы с Володей, договорились, сегодня я плачу, а в следующий раз он! — сказал Паша со всем своим обаянием.
— Конечно, конечно! — в растерянности замямлил Кузнецов.
В гардеробе он пытался незаметно от женщин всучить Паше деньги обратно, но Паша, сделав страшные глаза, сказал, что потом.
— Ну, в самом деле, потом ты заплатишь, Володя! — сказал Паша.
А этого «потом» не случилось. К всеобщему удивлению, Паша больше к Кузнецову не пришел. И никаких денег от жлоба Пашиного брата, конечно, Кузнецов не дождался, как ничего не получил с таможни. Кстати, и с матроной Эн у Кузнецова со временем разладилось. Может быть, она думала о Кузнецове, как о богатом человеке, а потом увидела, что это не так. А может быть, наоборот, стала думать о нем, как об этаком болтателе по ресторанам, казино и черт те знает еще чего.
Через год позвонил Андрей Смирнов с телевидения и спросил, давно ли Кузнецов видел Пашу.
— Исчез год назад так же неожиданно, как и появился! — сказал Кузнецов.
— А как вы с ним познакомились? — спросил Андрей Смирнов, выслушал и в сердцах сказал: — Надо же, как во всех подробностях запомнил! Я ему как-то рассказывал про тебя и показал ту пленку! Ну, все запомнил! — и еще потом спросил, не брал ли Паша у Кузнецова деньги.
— Нет! — отчего-то соврал Кузнецов.
— А у меня взял пять тысяч долларов! — сказал Андрей Смирнов.
— Да не может быть! Он же морпех, подполковник! — вскричал Кузнецов, по своему опыту знающий, что при всем бардаке в армии денежные долги — это святое.
— Кто морпех, кто подполковник? — спросил Андрей Смирнов.
Кузнецов сразу посмотрел на Вадьку Дедулова, распаковывающего коробки с компьютерной техникой.
— Паша подполковник? — спросил Андрей Смирнов. — Да он же уволенный из органов следователь-лейтенантишка. Я о нем уже все справки навел. Он обыкновенный мошенник и объявлен в розыск!
Кузнецов снова посмотрел на Вадьку Дедулова. Это ведь он, прозорливец, увидел в Паше кагебешника, то есть нынче феесбешника, и под предлогом, что Паша этаким нестандартным образом извинился и за брата, жлоба, и за таможенника, ну, и за всю феесбешную службу заодно, наконец-то уговорил Кузнецова хоть сколько-то вывести археоложку из семнадцатого века.
— Н-да! Офросиньица девка бела, волосьем богата, да нос-то кокореват! — после некоторого молчания сказал словами того же семнадцатого века Кузнецов.
— И что? — спросил Вадька.
— Запаковывай. Повезем обратно! — сказал Кузнецов.
_________________________________________
Об авторе:
АРСЕН ТИТОВ
Родился в селе Старо-Базаново Бирского района Башкорстана. Окончил исторический факультет Уральского государственного университета.
Автор романов, сборников новелл. Публиковался в изданиях «Наш современник», «Урал», «Дружба народов» и др. Лауреат премий «Ясная Поляна», Л.Н. Толстого, П.П. Бажова и др.
скачать dle 12.1
