(два рассказа)
ДВОРЕЦ, ФОНТАН, УНИВЕРМАГ
В тот год я прожил несколько месяцев в еврейском городе у моря. Мы с женой не оставляли надежды заполучить своего ребенка, а евреи, говорят, лучшие врачи. Оказалось, врачи как врачи. Обыкновенные. Мы до этого у многих побывали, было с кем сравнить.
Город оказался дружелюбным. Цветы на деревьях, люди на электрических самокатах. Иногда из пустыни дул ветер, тогда небо заволакивало, и делалась духота.
Еще были тараканы. А в остальном нормально.
И вот однажды за углом я встретил старую подругу. Когда подолгу торчишь на чужбине, начинаешь ценить друзей с родины. Тем более это была не просто подруга, а та самая, с которой первый поцелуй.
У нас обоих было свободное время, и мы устроились за ближайшим столиком. На открытой кухне повар делал сэндвичи, собиратели стеклотары ждали, когда очередной посетитель освободит бутылочку, а мы улыбались друг другу испытующе, пытаясь угадать по выражению лиц, сильно ли подурнели за минувшие годы.
В ее взгляде я увидел нежность и горечь, сама она не помолодела — морщинки у век, шрам на подбородке, но по-прежнему сногсшибательна.
И пахнет, как раньше, овсяным печеньем.
* * *
Сначала спросила меня о жизни.
— Нормально, только с детьми не складывается. Считается, обычно у баб проблемы, но у нас с женой иначе — проблемы у меня.
Поинтересовалась карьерой.
— Пишу. Но все чаще думаю найти себе нормальное мужское дело.
Сказала, что я всегда был ненормальным, да и поздно что-то менять. Подмигнула по-свойски и показала фотографии.
Сплошной активный отдых: на одной она карабкается в гору, на другой летит вниз головой с небес, на третьей ныряет с акулами.
Сплошной риск и адреналин. Сразу видно, живет, а не существует. Настал мой черед задавать вопросы.
Чем занимается?
Консультант в крупном фонде, ездит по миру — скупает свежий перспективный софт. Детьми не обзавелась, не видит смысла.
Хотел про шрам спросить, но не стал. Она тем временем рассказала о главном своем увлечении — вечная жизнь.
Неужели бог?
Бог ни при чем, ее интересует настоящая вечная жизнь. Оцифровка сознания и его сохранение на бесконечном количестве носителей. Бог после смерти может кинуть, а тут реальная вечность. Только бы электричество не кончилось.
Я не очень подкован в программировании, да и смерть меня не слишком волнует. Старость — другое дело, старость — это облом, а смерть просто точка.
Паузы сделались длиннее слов, беседа стала гаснуть. Тут я и спросил:
— Видишься с ним?
Она стала внимательно смотреть в свою тарелку, хотя ничего экзотического мы не заказывали.
А потом удивилась, неужели я не знаю.
— А что я должен знать?
* * *
Двадцать лет назад мы жили в одном доме, между Ленинским проспектом и двумя увеселительными заведениями — Цирком на Вернадского и Детским музыкальным театром. С севера наш мир ограничивали универмаг «Москва» и Дворец пионеров, с юга — магазин «Сыр» и кинотеатр «Прогресс».
Цирк был похож на гигантскую шляпу Незнайки. Он и сейчас такой, можете пойти взглянуть. В дни представлений по круговому табло на самой верхушке шляпы бежала надпись, образованная зажженными лампочками. Надпись, видимо, сообщала имена цирковых артистов и названия номеров, но прочитать ничего было невозможно, половина лампочек вечно не работала, и мы просто любовались на огоньки.
Музыкальный театр представлял собой комплекс цилиндрических строений разного диаметра и высоты. Вроде как великанские бочки понаставили рядом. По их крыше никакие огоньки и тогда не бежали и теперь не бегут, зато стояла и стоит золотая арфа с распятой на ней Синей Птицей, которую я почему-то всегда считал вороной.
Универмаг «Москва» скоро обещают снести, но пока он мало изменился — обычный торговый куб в пять этажей. Продавали там в основном синие сервизы, заячьи шапки и бюсты Ленина. Бюсты были очень красивы, и я тщетно упрашивал маму купить мне хотя бы один.
Дворец пионеров со стеклянными стенами и стенами, наоборот, глухими, выложенными мозаикой, тоже никуда не делся — стоит в большом овраге возле самых Ленинских гор. Летом склоны оврага зеленые, зимой белые. Зимой они годятся для катания на санках, а летом совершенно бесполезны.
То были времена, когда все называлось своими именами. Магазин, в котором позади прилавка стоял огромный, сочащийся кровью пень с вонзенным в него топором, назывался «Мясо». Магазин, где в лотках в последней конвульсии застыли замороженные извивы, где к монетам сдачи липла чешуя, был «Рыбой». Полки с батонами и буханками, с висящей на бечевке ложечкой для проверки мягкости, стояли в «Булочной», пузырьки, пахнущие старушками, продавались в «Аптеке», котлеты — в «Кулинарии», вареная гречка — в «Столовой», грязная морковь и битые яблоки — в «Овощах и фруктах», пианино и рояли — в магазине «Пианино и рояли», шкафы — в «Мебели», опарыши — в «Зоомагазине», пенсии в «Сберкассе», стрижки — в «Парикмахерской» и только два заведения ставили меня в тупик — магазин «Олень» и зашторенные окна под вывеской «Изотопы».
Никаких оленей в «Олене» я так и не встретил, только желтая фруктовая вода бурлила в прозрачном пластмассовом баке. А «Изотопы» и вовсе остались абсолютной тайной.
Говорят, в жизни каждого должна быть загадка. Загадка моей жизни — изотопы. Я не знаю, что это, и всячески от этого знания отгораживаюсь. Я не из тех, кто торопится все испытать. Если даже меня насильно привяжут к стулу и начнут вслух читать из энциклопедии про изотопы, я сделаю все, чтобы не услышать.
Знания старят.
Когда я был маленьким, я думал, что изотопы — что-то вроде ядерного оружия. Меня не удивляло, что в соседнем доме торгуют ядерным оружием. Потом, в пору свертывания советской власти и торжества рынка, в окнах этого таинственного помещения появились большущие изображения, имитирующие полароидные снимки. На одном была сфотографирована скрипка, а на другом — голая женщина со спины. Тени подчеркивали благородство музыкальных изгибов и бархатистость кожи. Фотохудожник проводил недвусмысленную параллель между женскими очертаниями и музыкальным инструментом. Вывеска «Изотопы» при этом сохранилась. С тех пор оружие массового уничтожения и женщины для меня едины.
* * *
С ним мы дружили с дошкольных времен. Точнее, он уже учился во втором классе, а я только собирался в первый. Моя мать познакомилась с его матерью, и меня, нелюдимого ребенка, навязали ему в нагрузку. Но он не тяготился, он нуждался в свите, и я годился на эту роль.
Он был умник: в школу пошел на год раньше остальных, играл в шахматы, плавал в бассейне. Мать ему преподов нанимала, по кружкам водила. У него редко было свободное время, в такие часы мы бродили по нашему району, от проспекта до цирка, от «Сыра» до дворца. Мы смотрели на дымящийся сухой лед, который подвозили к цирковым зверинцам, подбирали пустые пачки от сигарет «Космос», рыли ходы в сугробах, прилипали языками к зимним бронзовым бедрам «Бегущей по волнам». Еще мы посещали Музыкальный театр.
Театр — его заслуга. Он был не просто умник, но и везунчик и однажды нашел портмоне. Денег внутри не оказалось, зато были документы и пропуск в театр. Театрального директора обокрали, а бумажник выбросили. Этот обкраденный, когда увидел свои ксивы, которые мы притащили прямо к служебному входу, так обрадовался, что вписал имя нашедшего в список постоянных гостей с правом приводить знакомых.
С тех пор мы некоторое время из театра не вылезали.
Там шла сплошная «Красная шапочка», и, когда нам надоедало, мы разглядывали попугаев, чирикающих в большущей клетке в фойе.
Еще был фонтан перед главным зданием университета. Он находился за цирком и театром, но тоже относился к нашей территории. Этакий анклав, что-то вроде Калининградской области для России. В мае мы в фонтане купались.
Последние лет двадцать фонтан пустовал, и только недавно его снова наполнили. В девяностые в нем даже вырос березовый лесок, но грибников ждало разочарование — к очередному визиту президента Клинтона березки вырубили. В пору нашего детства фонтан принимал в своей чаше великое множество тел. По всему его прямоугольному периметру образовывался настоящий пляж: студенты, преподаватели и жители окрестностей, слегка одуревшие от перестроечной свободы, загорали возле гранитных, один к одному, научных светил и лезли в воду группами и поодиночке.
Хорошее было время, сплошная антисанитария.
Однажды, когда мне было лет двенадцать, мы с ним, как обычно, бултыхались в фонтане и подолгу задерживали взгляды на сверстницах и студентках. Из воды на стеблях-трубах торчали железные лилии, растущие со дна, где плелась водонапорная корневая система. Мы переплывали от одного цветка к другому и уже собирались вылезать, как вдруг он зашипел не своим голосом, изменился в лице, и я понял — он что-то увидел и надо срочно куда-то смотреть.
Я стал шарить глазами по направлению его взгляда и…
После мне приходилось видеть закаты на море и восходы в горах, однажды я побывал на виноградниках осенью, наконец, я видел разных женщин, но те секунды передо мной навсегда.
Одна из девушек в компании играющих в мяч не обратила внимания на съехавший лифчик. Она хохотала среди брызг и ничего не замечала. А скорее притворялась, что не замечает. А мы смотрели, и стеснялись, и глаз отвести не могли, и насмотреться не могли, и боялись ужасно.
Надо ли говорить, что вскоре я встретил ее в нашем подъезде. Она оказалась внучкой Александры Яковлевны, почтенной вдовы с третьего этажа. Она долго жила с папой и мамой в одном арабском королевстве, где папа служил военным советником, а теперь они вернулись.
Разузнав о ней все, я в тот же день рассказал ему о своем открытии. Но было поздно, каким-то непостижимым образом он успел познакомиться с ней. Они уже были накоротке, хоть она и оказалась на два года старше его, а значит, на целых три старше меня.
Я пришел домой и перебил все банки, заготовленные мамой для летних закруток.
Спустя время я увидел их вдвоем на улице и хотел спрятаться, но она меня заметила.
И подозвала.
И спросила, куда я тороплюсь.
Сказал, надо поклеить обои в бабушкиной комнате.
А она сказала, что успеется, и позвала гулять втроем.
* * *
Цели у нас не было, мы не замечали, как сменялись улицы и дворы. Но наш мир, ограниченный дворцом, универмагом, проспектом, «Сыром», цирком, театром и фонтаном, мы еще не покидали.
Там было много интересного. Например, из одного окошка дома преподавателей МГУ местный сумасшедший громко читал колонки старых газет. А во дворе нашего дома торчал настоящий могильный камень. Когда-то здесь было кладбище, на месте которого после войны затеяли стройку и один камень почему-то оставили. Кто под ним лежит, разобрать было трудно, буквы стерлись, но, кажется, какая-то полковница из девятнадцатого века. Возле дворца, на зеленых склонах, одно время стояло несколько единиц бронетехники, согнанных туда на потеху детям после очередного переворота.
На пятом этаже жил мужичок, похожий на собаку. Он разбил огород на небольшом закутке за гаражами. В июне мы втроем остались в городе и однажды вечером увидели на огороде грядки клубники. Она шутливо сказала, что настоящий джентльмен нарвал бы ей ягод. Он посмеялся, а на меня что-то нашло. Я перелез через ограду, сплетенную из веток, сучьев и проволоки, и обобрал грядки подчистую. Я снял рубашку, связал рукава, загрузил туда урожай мужика-собаки, но, когда перелезал обратно, зацепился и все рассыпал.
Они оба смеялись, а она даже раздавила специально несколько ягод, сожалея, что они все равно побились от падения.
На следующий день все жители подъезда были возмущены, что мужик-собака напился и лежал поперек лестницы, мешая проходу.
У меня сохранилась фотография — мы на фоне витрины универмага. Она в центре, мы обнимаем ее с двух сторон.
В тот день мы смотрели, как переодевают манекены. Советская традиция наряжать манекены в несусветные, отсутствующие в продаже, специально сшитые наряды сохранялась в универмаге долго.
Тогда она сказала, вот бы ей такую фигуру.
Женщин не поймешь, все за ней, высунув язык, бегают, а ей фигуру пластмассовой чушки подавай.
Он стал рассуждать, что ноги у манекенов и в самом деле ничего, но она его оборвала и спросила моего мнения. И я буркнул, что ей и так хорошо. И очень смутился. А она расхохоталась громко, взяла нас под руки и потащила прочь.
* * *
Однажды она позвонила в мою дверь рано утром. Принесла надкусанный шоколадный торт и попросила чаю заварить. Она смеялась, и все зубы у нее были в шоколаде. Мы закрылись в моей комнате, ели и запивали, она задавала вопросы, я отвечал.
Есть ли у меня девушка?
Сказал, целых три. То одна, то другая, в перерывах третья.
Она посоветовала выбрать одну, чтобы две другие не плакали.
Увидев случайно циферблат, она всполошилась, засобиралась и выкатила мне в знак благодарности за гостеприимство витаминку для хорошего настроения.
И на прощание поцеловала мне сначала губы, а потом пальцы.
* * *
Мои родители не могли долго жить друг с другом на одном месте, а разводиться было невыгодно. Мы переехали. Много лет видел старых друзей только в Сети, и вот эта встреча.
— Так что я должен знать? — переспросил я про нашего третьего.
И она рассказала.
Сначала поддувал, как все, потом заторчал конкретно. Потерял работу, стал озабоченным, как бездомная собака, вынюхивал, где чо есть. Воровал из супермаркетов, кидал друзей, завязывал и срывался, хотели закрыть, но мать продала дачу и отмазала. После этого она случайно видела его с матерью на улице, они ссорились и не заметили ее. Он винил мать в том, что та не дала ему отсидеть, лишила важного жизненного урока. Кричал, что, если бы она с ним столько не возилась, не баловала, он бы вырос крепче, устойчивее, ловчее. А год или два назад… Время так быстро идет. Так вот, год или два назад он вдруг зашел к ее бабушке…
— Как поживает Александра Яковлевна? — перебил я.
Бабушка чувствует себя прекрасно в свои девяносто шесть. Только спать стала хуже, волнуется, как бы во сне не умереть. Короче, зашел он к ее бабушке тихий такой и спрашивает: «Александра Яковлевна, можно я у вас переночую?» Бабушка его пустила, но дверь в свою комнату заперла изнутри. А утром он даже чаю не попил, ушел, а потом стало известно.
— Что стало известно?
— Он маму свою убил. Восемь ударов ножом.
* * *
Витаминка, которую она подарила, долго хранилась у меня в столе. Я даже про нее забыл, пока спустя много месяцев он не предложил смотаться в клуб. Я еще мыкался в школе, а он уже учился на юриста. Тут и настал мой звездный час, я вспомнил про подарок, взял с собой, тщательно спрятав в трусах. А когда сел к нему в машину, у него уже была машина, мать подарила, так вот, когда сел в машину, долго рылся и, наконец найдя, предложил ему половинку.
Он взял пренебрежительно, моя возня торжественности не прибавила, но я точно знал — он поражен и, несмотря на всю его важность и позу, это первый раз. Он, как и я, никогда не пробовал.
В клуб нас не пустили, и мы поехали в дворцовый парк, где под сводами ветвей распахнули автомобильные дверцы и танцевали до утра под радиоприемник.
* * *
Мы долго сидели с ней молча, разглядывая стены и вывеску.
Она спросила, научился ли я разбирать местный язык.
Ответил, что нет. Узнаю только одну букву, похожую на веточку. То ли за нее можно уцепиться, то ли она та, на которой суждено повеситься.
Мы попрощались, сговорившись не терять друг друга из виду. Я шел под цветущими деревьями. Вспомнил день, когда мы с ним первый раз вышли за пределы дворца, цирка, «Сыра», универмага и фонтана.
Мы брели по метромосту, который ремонтные рабочие дырявили отбойниками. Хорошенько превысив норму алкоголя, мы не заметили, как миновали охрану стройки. Мы едва не провалились в дыры, в которых колыхалась вода, я порезал ногу о торчащую железяку.
На другом конце моста была набережная, и вдоль всей набережной цвела сирень. Мы тогда обломали всю сирень и едва тащили огромные охапки. А когда вернулись, навьюченные, как кочевники из похода, то стали трезвонить в ее дверь.
Никто не открыл.
И мы вручили букеты мамам, я своей, он своей.
* * *
Магазины закрывались, была пятница, наступал вечер, канун священного дня. Из фруктовой лавки вышла девушка с картонной коробкой и окликнула меня. Я не сразу понял, что ей надо, потом дошло — завтра выходной, а все продать не удалось, до воскресенья не долежит, поэтому отдает даром.
Девушка заперла лавку, встала на электрический самокат и укатила, а я остался с коробкой, полной клубники. Я стоял под деревьями до темноты, пытался угощать прохожих.
Никто не брал.
Я думал о ней, о ее поиске вечной жизни. Я не религиозный, но в неверии есть что-то высокомерное.
Есть у меня опасения, что вечной жизни не избежать. Раньше я эти опасения называл надеждой.
Если она станет программой, то будет везде. Ее можно будет скачать, установить, обновить.
И удалить.
Только отовсюду не удалишь. Где-нибудь, на каком-нибудь завалящем харде, все равно сохранится.
Войдя в квартиру, я увидел, что жены нет. Помыл клубнику, наполнил блюдо и решил сделать что-нибудь полезное. Увидел несколько пустых пивных бутылок, накопившихся за неделю. Стал собирать бутылки в пакет и передумал.
Взял одну, примерился — и об пол.
Вдребезги.
Со второй вышло еще ловчее.
Третья, четвертая. Сила руки, встречая каменные плиты пола, умертвляла бутылки одну за другой.
Последняя едва не вывихнула мне запястье. Крепкая попалась — не рассчитал удара. Снова замахнулся, и снова она устояла. Я колотил бутылкой об пол и никак не мог с ней сладить.
ЯЙЦА
Моей задачей было развлекать участников перед началом съемок. Там я с ней и познакомился.
Продюсер считал меня специалистом по слабому полу. Был ли я и правда специалистом, или только продюсеру так казалось, установить теперь трудно. Одно помню отчетливо — девчонки строили мне глазки и хихикали, а когда подходила их очередь идти в павильон — они весело туда скакали. А продюсеру только это и было надо.
Обычно после такой работы моя записная книжка переполнялась телефонными номерами. С кем-то у меня происходили встречи в нерабочее время. В тот день мне приглянулась одна брюнеточка. Все у нее было на месте: и круглая попка, и упругие сиськи, и шелковистая кожа, и густые волосы, и моим шуткам она заливисто смеялась.
Так как никакой другой задачи, кроме как развлекать девчонок перед съемками, передо мной не стояло, то я мог себе позволить на законных основаниях вовсю флиртовать с подопечными. Приглянувшаяся мне брюнеточка держалась неприступно, зато ее подружка в очках интереса не скрывала. Очень скоро она начала прижиматься ко мне то передом, то задом, не имея для этого никакого повода. Довольно необычное поведение для первой четверти часа знакомства.
И я не заметил, как принял влажной рукой ее визитную карточку.
Не знаю почему, но меня и тогда визитные карточки смешили и теперь смешат. Хотя ничего смешного в визитных карточках нет. Просто я слышал, что в Японии, если дают визитную карточку, надо взять ее обеими руками, с максимальным уважением, внимательно рассмотреть и бережно положить в карман, будто драгоценность. С тех пор я все те редкие визитные карточки, что мне протягивают, беру обеими руками, внимательно рассматриваю, стараясь изобразить на лице восторг, и опускаю в карман с трепетом. Хотя ни одного японца среди вручателей до сих пор не встречалось. На карточках обычно написана всякая галиматья: стилист, лауреат премии, директор отдела продвижения проектов, генерал-майор службы по контролю за распространением и оборотом или вовсе КЮН или КЭН, означающие не двух придурковатых приятелей из мультика, а кандидата юридической или экономической науки.
Ничего смешного в должностях и регалиях нет, смешно мне потому, что я в такие моменты представляю себя и остальных этакими серьезными самураями, раздающими друг другу бумажки с буквами. А если заржешь, человек обидится. В Японии мне бы, наверное, давно голову отрубили за такое отношение к визитным карточкам.
А еще я сразу забываю, что за должность человек занимает, и имя тоже забываю. Память у меня никудышная. Это меня тоже смешит. В принципе это ненормально, ничего смешного нет. Просто я дурак. Вот мне и смешно. Будь я умным, сам бы визитки раздавал, а не девок отчаявшихся перед шоу клеил. У кого все в порядке, на телешоу не ходят.
Очкастая не обладала выдающейся внешностью; серо-желтые волосы были туго затянуты в хвост, острый носик поддерживал очки. Фигурки, как у нее, знатоки называют миниатюрными. Незаметная такая фигурка, невыразительная, однако не воспользоваться столь сильным желанием дамы было глупо.
Пару недель я невнятно мямлил, отвечая по телефону на ее призывы пойти куда-нибудь вместе. Идти с ней мне, разумеется, никуда, кроме постели, не хотелось. К счастью, у ее мамаши близился отпуск, и она должна была отвалить на дачу.
Теплым летним вечером я прогуливался с Витькой и Юккой. Мне хотелось выпить с ними какого-нибудь вина, сидя на лавочке. Хорошим летним вечером всегда хочется выпить вина на лавочке. С другой стороны, хотелось и очкастую включить в расписание.
Витька сразу нашел выход. «Покупаем вино и едем к ней. Скажи, чтобы позвала подруг». Потыкав пальцем в телефон, я связался с очкастой. Она поначалу бурчала недовольно, но быстро смягчилась. Сказала, что в гостях у нее та самая брюнеточка со съемок и что они ждут нас с нетерпением. Денег имелось в обрез, а еще надо было прикупить выпивки, так что ни о каком такси и речи быть не могло. Мы двинулись в сторону метро. Летом все в кайф, даже метро.
Доехав до конечной станции, мы выбрались на поверхность. Вокруг в буквальном смысле царили последствия какой-то катастрофы: мы увидели рельсы, но не увидели трамваев, на асфальте валялись грязные картонные коробки; газеты и обертки от хот-догов летали, словно осенние листья; хаотичными зигзагами бегали крысы, собаки выли, люди отсутствовали.
Я задумался о бедности. Я и раньше догадывался, что очкастая бедна, но, только оказавшись в ее районе, понял насколько. Мои друзья тоже думали о бедности. Юкка высказался, что бедные люди всегда очень неудобно селятся. До них сначала на метро надо ехать, потом трамвая ждать, который не ходит, потом маршруткой и еще пешком по темным подворотням, где бомжи из каждого угла хрипят.
У заколоченной витрины стояла украшенная лентами дешевая корейская машинка. Бедные люди едва поженились или только собираются.
Приметив среди опустошения и разрухи продуктовый, мы зашли выбрать бутылочку. Провозились долго. Шутили, дурачились и почти забыли, зачем пришли и чего нам надо. Собравшись с мыслями, выбрали два крымских хереса и сыру на закуску.
В очереди перед нами стоял несвежий мужчина со слабыми приметами модности в облике. Что-то в прическе, что-то в одежде. Как будто остатки старой краски на сером заборе. Рядом пристроилась немолодая девушка с синяком под глазом. Кассирша, охранник и двое покупателей посмотрели на нас с подозрением. Мы ощутили себя американцами на окраине Багдада или еще на какой, освобождаемой от предрассудков территории. Не сосчитав сдачу, мы поскорее вышли из магазина.
Куда идти, мы не знали и потому принялись-таки ловить такси на обочине. Мы могли бы встать и на разделительную — машин не было вовсе, и только минут через десять показалось первое средство передвижения — битая колымага, сошедшая когда-то с отечественного конвейера, за жизнь натерпевшаяся, ведомая ныне темным горцем с расфуфыренной бабой по правую руку.
Мы набились сзади.
Рулевой был такого угрожающего вида и погнал колымагу по выбоинам с такой скоростью, что нас охватил ужас. Мы решили, что это людоед с подругой, что он сейчас отвезет нас в свое логово, съест и трахнет.
Хотя как можно трахнуть то, что уже съел? Он поступит с нами наоборот. От этого легче не становилось. Зато лично мне расфуфыренная баба понравилась. Расфуфыренные бабы редко бывают злыми.
По радио заиграла песня про стюардессу по имени Жанна. Юкка со страху вцепился в ручку двери, и мы, не сговариваясь, дружно загорланили в унисон с хрипящими колонками: «Ангел мой неземной, ты повсюду со мной».
В зеркальце заднего вида тусклым золотом поблескивала улыбка горца.
Покружив немного по району, колымага подкатила к месту назначения — панельной башне. Юкка так обрадовался, что сделал какой-то нелепый комплимент расфуфыренной бабе, отчего нам с Витькой, да и самой бабе, стало неловко, и мы поспешили прочь.
* * *
Жилище оказалось таким же бедным, как и весь район. Мне ужасно неловко, когда я попадаю в бедные квартирки. В подъездах бедных домов обычно пахнет протухшей водой и каким-то варевом, стенки лифтов исцарапаны скучными и нелепыми обращениями и восклицаниями, коридоры перед бедными квартирами завалены пыльным барахлом, балконы бедных квартир тоже завалены, чем забиты шкафы и антресоли, и думать не хочется. Мы с Витькой и Юккой вовсе не богачи, но бедность бывает разной; в квартирке, в которой мы оказались, не пахло ни аристократическими предками, ни пороком, ни хорошим вкусом, ни борьбой с властью. То есть мы встретились с абсолютной бедностью. Бедностью без причины. Бедностью, передающейся по крови.
Неловкость в такие моменты испытываешь не от бедной обстановки, а от собственной фальшивости, от того, что начинаешь делать комплименты какому-нибудь дрянному сувениру, пластмассовой Эйфелевой башенке, купленной в случившейся лишь однажды туристической поездке и стоящей с тех пор на самом почетном месте в коридоре. Смущаешься от того, что нахваливаешь невкусную еду, проявляешь интерес к презираемым тобой сухим букетам-икебанам. То есть не сама бедность вызывает неловкость, а твои попытки юлить перед собой.
Мы сняли кеды и, широко улыбаясь и звеня бутылками, прошли на кухню. Тусклый свет и газовая плита, покрытая сколотой местами белой эмалью, чистая потертая клеенка на столе. Юкка разлил херес в пять разных стаканов, одинаковых не нашлось. Витька порезал сыр огромными ломтями, и всем стало весело. Очкастая сложила в огромную кастрюлю целую гору яиц и поставила варить. Я моментально сожрал последнюю конфету из вазочки. Пометил территорию.
Хруст обертки заставил очкастую обернуться. Когда она поняла, что конфета погибла, печаль на мгновение заволокла ее лицо.
Вскоре мы погрузились в очистку скорлупы. Ни до, ни после того вечера я не видел такого количества вареных яиц. Скорлупа слезала легко. Редко что приносит такое удовлетворение, как хорошо отстающая яичная скорлупа. Очкастая заговорила о новом китайском халате, который ей непременно хотелось продемонстрировать. Она поднялась с табуретки и, призывно виляя задом, пошлепала из кухни. Откусив было яйцо, я промычал что-то про помощь в надевании китайского халата и вразвалку двинулся следом.
* * *
Она брыкалась и игриво отворачивалась. Ее вертлявое тельце то и дело выскальзывало из моих рук. Но тут она изменила тактику и стянула майку через голову. Я смял ее небольшие грудки, после чего они совсем куда-то пропали, и повалил очкастую на диван.
Резинку она надела ртом. Я ртом ничего делать не стал, когда очкастая сжала мои руки за головой и уселась сверху. Такие штучки не в моем вкусе, очкастая застала меня врасплох, и я не успел опомниться, как представление завершилось.
Для меня, не для нее.
Она пошла в туалет доделывать то, чего не удалось мне, а я натянул джинсы и, ощущая пьянящее безразличие, вернулся на кухню.
Мы продолжили пить и смеяться. Я целовал пальцы брюнетки и одновременно поглаживал Юккино колено.
Зачем мне понадобилось колено приятеля, не ясно. Наверное, что-то подсознательное. Брюнетка руки не отнимала, Юкка сидел насторожившись, очкастая хмурилась, Витька похохатывал.
* * *
Когда чернота за окнами стала рассасываться и проступил утренний пейзаж, из второй комнаты, которая все это время стояла закрытой, вышел маленький мальчик в промокших трусиках. Очкастая встрепенулась, засуетилась, но мальчик успел назвать ее «мамой», схватить за полу халата и сообщить, что описался.
После манипуляций с простыней и душем очкастая, вняв нашим настойчивым просьбам, усадил сына за стол. Он потирал сонное личико, улыбался и прятался в ее китайские складки. Тут и открылось, что конфета, которую я съел, предназначалась ему.
Этому беловолосому маленькому человеку.
Обнаружив пропажу конфеты, он не заревел, не начал капризничать, он продолжал улыбаться. Если бы в тот момент я мог выменять конфету на джинсы, я бы отдал джинсы. Отдал бы кеды, спортивные носки, майку и крестик отдал бы.
На прощание мальчик потянул меня за штанину, а когда я склонился к нему, неожиданно поцеловал в висок.
* * *
Утреннее солнце превратило район в привлекательный и даже ласковый. Не знаю, можно ли назвать район ласковым, но именно ласка исходила от серых стен, ставших розовыми, от вытоптанных газонов, от трещин в асфальте.
Разбудив спящую продавщицу в магазине у метро, мы наскребли на буханку черного и банку кабачковой икры.
Икру продавщица открыла консервным ножом.
Продребезжал первый трамвай.
Продавщица включила радио.
Диктор сообщил, что полчаса назад началась война.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР СНЕГИРЕВ
Родился и живет в Москве. Окончил Российский университет дружбы народов как политолог.
Публиковался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Знамя» и др. Автор книг «Вера», «Чувство вины», «Как мы бомбили Америку», «Нефтяная Венера» и др. Лауреат премий «Русский букер», «Дебют», «Венец» и др.
скачать dle 12.1