(рассказ)
Отец штопал охан, развешенный на плетне, красивой деревянной рыбацкой иглой. Было раннее утро, и куры яростно разгребали своими хищными лапами навозную кучу, выискивая там что-то полезное для себя. Я вышел на зады, чтобы пописать и, не замеченный, наблюдал за отцом, как тот босиком, в черных семейных трусах и короткой рубашке-распашонке старательно работал. У отца — худые длинные ноги бегуна-стайера, они у него не просто длинные и красивые: подошвы их твердые и жесткие, как кирзовые сапоги, он ходит по скошенной стерне и не чувствует. У него и на пальцах рук такая же кожа: чтобы узнать, есть ли напряжение в сети, он поплевывает сначала на пальцы, а потом уже берется за оголенные концы провода. Еще у отца необычные старинные круглые очки, трехдневная выразительная щетина и седые редкие волосы, прикрывающие раннюю плешину. Вечером мы поплывем на рыбалку.
Охан — это такая рыбацкая снасть: сеть связанная мешком и насаженная на трехметровый металлический прут, этот прут тащится веревкой по дну реки и тралит рыбу, которая оказывается в длинной пятиметровой мотне. Особенностью такой рыбалки всегда остается надежда на стерлядь, речную носатую красавицу, она же придонная рыба. Отец любит плавать с оханом. Он готов плавать и летними теплыми ночами, и осенью при моросящем дожде, а особенно весной, в ледоход, когда приходится кружить между огромными льдинами, выискивая удобные полыньи. Он приглашает на эту рыбалку и соседа дядю Игоря, и дальнего родственника, друга детства, дядю Шуру. Сегодня мы поплывем вдвоем: я уже взрослый, мне двенадцать лет.
Мы живем на даче в Татинце, старинном волжском селе, стоящем на высоком берегу, с заколоченной церковью и маленькой пристанью. Мама ранней весной приезжала сюда, чтобы снять этот дом на все лето. Хозяева живут в летней части, а в нашем распоряжении большая горница с печкой, кухонька и пустой скотный двор с сеновалом. Нам каждое утро приносят крынку молока и десяток яиц. В селе три порядка домов, и везде живут дачники. Их много. Они организовывают свой отдых: построили волейбольную площадку, вместе ездят купаться на пески, на другой берег Волги, компаниями ходят за грибами, за орехами, а по вечерам собираются у кого-нибудь и разговаривают или читают вслух книги.
Во всей этой летней дачной жизни самое деятельное участие принимает отец. Его очень любят ребята — и городские, и местные. Он с ними любит заниматься, ему нравятся их проказы, он за них всегда заступается. А вот со мною он всегда строг и суров. Я его понимаю: отец должен быть суровым и требовательным к своему сыну, особенно, если он уже взрослый.
Ночь теплая, светлая. Этот свет струится откуда-то с неба, наверное, этот из-за редких высоких облаков. На моторе мы поднимаемся вверх почти до Работок, а вот спускаться надо на веслах. Я знаю, как надо грести, и мы работаем почти молча. Отец сидит на транце лодки, надежно контролируя конец веревки, к которой прикреплен охан, смотрит в сторону, и только изредка командует: «потабань левым», «разворачивайся, будем вынимать».
Я разворачиваю лодку, вынимаю одно весло, а отец, быстро перебирая веревку, вытаскивает охан, кладет прут вдоль борта и выбирает мотню. Стерлядь почти всегда нам попадается, причем — крупная, мерная, полкило и выше. Стерлядь можно ловить и бреднем, по пескам, но там одни «гвоздики» мелкие, только сети рвать. А вот по ямам пройтись оханом — есть смысл.
Когда Волга была рекой, а не каскадом водохранилищ, она вскрывалась весной всегда в одно время: в наших краях четырнадцатого апреля, а двадцать второго уже навигация начиналась. Вообще, Волга правильная река, на юг течет, и сначала лед у Волгограда сойдет, потом у Казани, а наш уже по чистой воде в Каспий поплывет. Не то, что какая-нибудь Обь: в верховьях весна, трава зеленеет, талые воды лед разорвут, поднявшись, а тому плыть некуда — в низу, в Обской губе, в Салехарде зима стоит, минус двадцать, о весне и слыхом не слыхивали. Вот и прут эти льдины на берег, выворачивая с корнем деревья и снося на своем пути целые поселки.
Ледоход на Волге надо не только увидеть, но и услышать: выйти на берег не в городе, под «чкаловской лестницей», а где-нибудь в безлюдном месте, на высоком венце, среди только что выпустивших свои первые тощие сережки, молодых березок и услышать этот весенний звон. Тысячи льдин, сталкиваясь и ломаясь, создают этот, ни с чем несравнимый, и не передаваемый словами, звук звенящих колокольчиков.
Вот эти два-три-четыре дня, пока в сумасшедшем звоне и веселье прут по реке голубые, желтые, розовые горы льда, и есть самое уловистое время для местных деревенских рыбаков, живущих по берегу. Да, и самое ожидаемое: так долго они не спускали на воду лодки и не садились на весла. Выберут полынью побольше, чистое поле воды среди ледяных гор и кружат по нему на веслах. А стаи, просто тучи обезумевшей от весны рыбы, тоже тут. Эти рыбины, всю зимы задыхались в своих ямах без кислорода, и теперь сошли с ума: не видят, не слышат и не боятся ничего — выгребай их прямо мешком, прямо на дно лодки.
Мы тоже с папой идем с оханом в этой полынье. Грести трудно: все время под весла попадаются мелкие льдины, но они мешают еще сильнее — большие хоть видно, от них уйти можно. Солнце светит, стоит звон и азарт в душе непонятный от такого фестиваля.
Потом небо затягивается тучками, начинает моросить дождь, и мы остаемся на своей лодке в полынье одни — остальные рыбаки отловились. Дождь показался мне сначала теплым, но очень быстро он превратился в из моросящего в секущий, со снегом и льдом. И полынья быстро уменьшилась: она была с футбольное поле, а теперь не больше десяти метров, и берега не стало видно. И путы стали соскакивать с кочетков: путы — это такие веревочные из пеньки кольца, которые набрасываются на колышки, торчащие из бортов лодки — кочетки.
Папа зачем-то велел мне снять средние стлани у лодки и сесть на дно, а сам взялся за весла. Но у него тоже плохо что-то получалось. Тогда он вынул весло и стал толкаться от надвигавшихся льдин. Один раз он треснул меня крепко по голове, перенося весло с борта на борт, но даже не заметил. Я тоже в роде как не заметил, хотя в голове загудело.
Долго мы продвигались к чистой ото льда полоске воды вдоль берега и ткнулись в него, зеленеющий прошлогодней травой и покрывающийся на глазах снежной кашей, свалившейся вместе с первым весенним дождем. Я хотел с облегчением вздохнуть, но по напряжению, с которым папа уселся на прибрежный лед, снял сапоги и, засунув мокрые носки в карман ватника, снова их натянул, понял, что трудности еще не кончились. Главное, что создавало напряжение, это то, что папа почти все время молчал, почти не замечая меня. И вот в этот момент, сидя на холодном берегу под секущим, просто режущим дождем, он смотрел на меня, сидящего на дне лодки, и о чем-то напряженно думал. Но это длилось очень не долго.
— Пойдем бечевой.
— Это как?
— Вытряхни воду из сапог и сними носки. А пойдем, как бурлаки ходили: я буду тащить за цепь, а ты бери весло, упрись им в нос лодки и отталкивай его от берега. А я буду тащить.
Вот только теперь папино напряжение передалось и мне: я понял, какая большая работа нам еще предстоит. До домика бакенщика было километра с три — так нас снесло, и домик этот не было видно из-за стоящего стеной дождя. Хотя уже без снега и льда.
Весь берег Волги стал для меня в тот день большой цельной замерзшей льдиной, покрытой слоем пески и мусора, который скользил под ногами, и весло все время срывалось и падало, а лодка упиралась в берег. Я тоже падал. Приходилось снова приноравливаться и упирать весло в нос лодки, и тогда папа снова тащил ее, а я снова падал. Так длилось вечность, но силы не оставляли. Лишь приходило сознание безбрежности времени и целесообразности творимого. И еще наваливалось ощущение, что должно произойти что-то необычное. И это случилось.
Огромная многометровая льдина, выползшая на берег, преградила нам путь. Наверное, это называется торосом. Она была с метр толщиной и плоско лежала на берегу и плоско спускалась в ледяную воду. Папа перекинул через нее лодочную цепь и обошел ее, а я забрался на плоскость льдины с веслом и попытался, отталкивая нос лодки, обвести ее вокруг. Ничего у меня не получалось. Да, и сам я в какой-то момент понял, что скольжу по льдине в низ, лежа на животе, в реку, в эту черную холодную бездну. И весло выпало из рук и улькнуло уже туда.
Было не страшно. Но почему-то вспомнилась вся жизнь. Мне — двенадцать. А когда я был маленьким — лет семь — мы играли «в партизан» в Кремле, и наш командир Сашка Гармошкин (самая фашистская фамилия для меня с тех пор) счел меня предателем и велел повесить меня. Меня привязали за ноги веревкой и повесили вниз головой с обломка кремлевской стены — не высоко, метра три. Вот тогда было страшно, потому что партизанский отряд ушел, и меня спасли местные мужики, они пришли с бутылочкой, чтобы посидеть в полыни и полюбоваться закатом солнца. Они отвязали меня и серьезно сказали, что Гармошкина надо не повесить, а расстрелять.
Было не обидно — рядом был папа. Обидно было во втором классе, когда мы с Толькой Вашмановым с нашего двора и братьями-двойняшками Пчельниками из нашего класса пошли кататься на льдинах под только что построенный трамплин. Меня на моей маленькой льдине понесло вниз, а они напугались — я видел, как они напугались — и бросились домой. А я потом мокрый до нитки или по пояс, неважно, сначала по Откосу, а потом вдоль по трамвайной линии шел до дома и всю дорогу плакал — было обидно.
Я вспоминал все это, пока сползал по льдине в холодную бездну черной весенней реки. Я видел, как папа медленно снимает сапоги и медленно забирается на мою льдину. Я видел его красивые жилистые ноги — сапоги он снял. На правой ноге у него был раздроблен большой палец — он его подставил под упавший немецкий трофейный трансформатор на моих глазах. Тогда я был совсем маленький. Напряжение в сети было 127 вольт, а трансформатор давал 220, что бы крутить моторчик. Трансформатор стоял на окне, мама его случайно задела, и папа подставил ногу под этот тяжеленный страшный кусок железа, чтобы не сломался нужный прибор.
Я сполз уже к самой воде, когда папа добрался до меня и поднял мою, ничего не чувствующую от холода руку на цепь лодки. Я судорожно и намертво ухватился. Потом мы выбрались на берег. И лодку вытащили. Папа велел снять мне сапоги и вылить воду. Сам он махнул рукой куда-то в сторону домика бакенщика, и, буркнув — «я пошел за мужиками», скрылся за сеточкой моросящего дождя. Он скрывался как-то постепенно — просто растворился. А я остался. Я все вглядывался-вглядывался, но ничего не видел: ни деревни, ни отца. Он растворился в дожде, а я сидел на льдине, и мне не было холодно…
— Ты чего приехал тишком, не заглянул, сидишь тут три часа, да, наверное, и не собираешься в гости-то? А, если бы я тебя в бинокль не разглядел?
Передо мной стоял Колька, внук того бакенщика Василича, к которому когда-то любил ездить папа. Он спустился в низ, с горы, на своем «патриоте», замечательном вездеходе.
— Поедем в хату, самогонки выпьем! Ты весь промок — дождик же идет. Наверное, лет пять уже у нас не был, забыл?
— Да, пять. А молока нальешь?
— Не вопрос…
_________________________________________
Об авторе:
ОЛЕГ РЯБОВ
Родился и живет в Нижнем Новгороде. Окончил Горьковский политехнический институт им. А. А. Жданова. Один из наиболее известных библиофилов России.
Публиковался в журналах «Наш современник», «Нева», «Север» и др. Автор книг «Когиз», «Убегая – оглянись, или возвращение к Ветлуге», «Утки не возвратились» и др. Лауреат премий им. Шукшина, «Нижний Новгород» и др. Финалист премий «Ясная поляна», «Золотой Дельвиг» и др.
скачать dle 12.1
