(два рассказа)
НАЦПРЕДАТЕЛЬ
Его зовут Седой, хотя вообще он лысый. Обычное дело. Все хотят быть красивыми.
Его сначала звали Диссидент. По принадлежности и речам, за которые можно сразу срок давать. Но это погоняло длинней помела. Выговорить трудно, особенно когда выпьешь. Имя должно быть кратким, чтоб — без сознания, а назвался! Пробовали сокращенно Сидя — но эта ерунда сразу всех насмешила: сидя на толчке. Тогда чуть переделали в Седя. Тоже хрень. Он сам тогда предложил: а зовите Федя. А Федя из угла голос подает:
— А я тебе кто буду — Барак Обама?
— Да, — говорим, — нам пока и одного Феди хватит. Двух не прокормить.
Он не понял, чего мы ржем, обиду начал изображать. А дело в том, что Федя вечно норовит чужое сожрать, чуть отвернешься. А морду ему бить трудно, он здоровый. И бешеный. Но полезный — от чужих всегда отмахает.
А у этого лысина блестит — как елочный шар. Алена на нее глазела, как под гипнозом. И невпопад спрашивает:
— Где это ты такой красивой сединой обзавелся?
Все как грохнули! И стал наш диссидент Седым.
Мы считаем, что Пентагон должен платить Седому зарплату. Потому что он подрывает любовь к России каждой брызгой слюны из болтливой пасти. Веру, надежду и любовь — все подрывает разом. Я, скажем, по сравнению с ним — просто Маяковский. Я когда его слышу, просто хочу достать из широких штанин. Таких людей надо посылать на Селигер, чтобы они личным примером возбуждали ненависть к оппозиции.
С Диссидентом, то есть Седым, мы познакомились, когда в городе был митинг против поселка цыган-наркоторговцев. Они там шикарно отстроились, а вся молодежь к ним за наркотой ходит, и прямо в своих школах тоже торгуют. И курят, и ширяются, и все дела.
И митинг, как полагается, сначала скандировал типа «Спасите наших детей», потом «Долой взятки», а потом уже можно было квалифицировать как призывы к насильственному свержению законной власти и пропаганду экстремизма и национальной розни. Типа долой мэра, начальника полиции в тюрьму, черножопых пожечь и тому подобное. Народ за демократию, одним словом. Мэра им подайте. Сейчас. Специально для вас его и растили.
Потом, естественно, пришли марсиане. Звездные войны. Они страшно гордятся, что им тоже, как в телевизоре, выдали все эти щитки, шлемы с забралами, прозрачные щиты, ну а дубинки у них были с самого начала демократии. Демократизаторы. И дали сеанс звездных войн. Звезды из глаз полетели. Дубинками по головам и по почкам. Да так бодро, так напористо, с азартом — прямо загляденье! Хорошая это работа — дубасить толпу за зарплату. Для блага отечества, опять же.
Мне иногда тоже хочется всех отдубасить. Даже бесплатно. Согласен приплатить. Иную морду увидишь — все бы на свете отдал, чтоб по ней врезать.
И ни в коем случае нельзя давать нашему народу оружие! Сначала он перестреляет милицию, полицию, как их всех, а потом власть. А потом власть кончится, и народ примется друг за друга. Перестреляют бандитов, наркоторговцев, таможенников, хренову тучу всевозможных охранников, олигархов перестреляют любой ценой, и возьмутся за регистратуры поликлинник, за чеченцев, таджиков, за рыночных торговцев, если цены высокие — а у кого они низкие?
Но тут оружия, слава те господи, ни у кого не оказалось, конечно, хоть может и зря, и всех отмолотили за милую душу и отпустили разбегаться. Здоровье восстанавливать. Одно зло от этих наркотиков, и от борьбы с ними тоже.
А один там громче всех разорялся. Голос такой пронзительный и въедливый — сквозь шум сверлит. Типа доколе власть будет брать взятки и травить нас исламским героином и кремлевским кодеином. Первый раз он получил дубинкой по затылку — так что шапка улетела, а второй — по почкам. И заковылял себе прочь, как смесь чахотки с геморроем — икает и за поясницу держится. Подбили Лумумбу.
А мы с Федей в сторонке смотрели. Про Федино хобби сказать надо. Он постоянно мечтает дать в рыло менту. Обида у него на них. А кувалда у него — мама не горюй. Он если увидит одинокого мента — сразу глаза горят, нос по ветру, колени пружинят, и занимает позицию, как бы у него на пути оказаться. Заранее прицелится, и с замахом из-за спины — бах! — и в челюсть. Мент копытами кверху. Уличный мент ведь в основном мелкий, жирный, только властью давит. А Федя сразу розовеет, расправляется, глаза блестят — ну добрый молодец, только от помойки отмыть надо. И деру, пока тот в себя приходит.
Вот тот подбитый доходит до нас, качаясь, и начинает падать буквально Феде на руки. Ну — подхватили. По прихватам — свой брат бич: драный, тертый, обтерханый. Общий вид — будто нищий на свадьбу собрался: что-то брито, что-то мыто, что-то застегнуто, и все с помойки. Интеллигент сэконд-хэнд.
Мы его приволокли к себе, уложили. На затылок мокрый компресс положили, поясницу шалью обвязали. (Он потом долго кровью ссал, но прошло.) Он оклемался — и включил свою разрушительную деятельность:
— Садистские наклонности! Русское зверство! Холопье семя, рабы и потомки рабов! Кровавое чека! Испепелить все дотла!
Мы сразу успокоились — значит, труп ночью никуда тащить не надо. Злой — значит жилец. Но этот просто отборный какой-то оказался, элитный. Его на цепь сажать можно и к пограничному столбу привязывать — хрен кто в Россию въедет, все передумают. Никакой нелегальной миграции.
— Жлобы, жлобский народ! Пока их угнетают — они плачут, а дадут дышать — они тут же угнетают других! Все дерьмо всплывает наверх, все золото тонет внизу! Чаадаев, великий Чаадаев — гений, вот наш великий национальный гений!
Ишь ты. Чаадаев. Ученый. Иван Иваныч. Ну, пусть поживет. С такими интересно.
Мы ему сначала пить не давали. С отбитыми почками нельзя. После закрытия на рынке, ящики всегда свалены у ворот, бананчик не сильно темный ему искали — лучшая диетическая пища, хорошо что их теперь до фига ввозят. А уж он развлекал!
Если по его рассказам составить биографию — это просто революционная фабрика Клары Цеткин. Он сидел на мордовской зоне за распространение свободной антисоветской литературы. Потом в 91-м стоял в толпе у Белого Дома. (Народ мрет, но защитников Белого Дома все прибавляется.) Потом был в демократической партии, точное название которой всегда путал. Руководил чем-то, писал в газеты и выступал по радио.
— А когда пришел этот кровавый гэбист, мне Лера сразу сказала: «Пусть сдохнет этот проклятый народ, если он не способен воспользоваться демократией и голосует за палачей!»
— Какая Лера?
— Какая? Новодворская. Валерия. Слышал, я думаю?
— Н-ну… Это такая, еще показывали…
— Ну толстая такая, в очках, всем в глаза правду резала! Да она когда-то из телевизора не вылезала.
— Парень, она не вылезала, а мы туда не влезали.
— Так а ты с ней чего… знал, что ли?
— Знал?.. Да мы с ней и с Костей Боровым все либеральное движение в девяностые годы создали!
Борового я помнил. Он на бирже гениально подпрыгнул. И русский флаг километровый создал — по улицам несли. Но этот тут — нормально свистит; ладно. Кайф сломал человеку — все равно что в душу плюнул.
— Я Гайдару еще в девяносто третьем говорил: Егор, ты че воротишь? Народ же обнищает! А он — как же, из номенклатурной семьи, че он в жизни видел. Вот и раздали страну бандитам за чиновничьи взятки.
Этот тезис у нас встречает понимание во всех слоях общества. У всех все отобрать и поделить. Но Седой чем отличается? Ему все поперек. Он оппозиционер по жизни. Если завтра объявят коммунизм — он тут же окажется убежденным борцом за капитализм. В системе сдержек и противовесов он противовес всему.
— Хотел Явлинский укоротить монополистов, чтоб у всех людей была собственность — так сын на рояле играл, его похитили и пальцы переломали, один отрезали и Грише с запиской: «Не уйдешь из политики — пришлем голову». Ну что — он и ушел из политики.
— И че?
— Вернули. И сыновей он в Лондон отправил подальше. И затихарился.
— Кто это сделал, интересно?
— Кто. Фашисты!
— А на хрен нашим фашистам Явлинский?
— А ты вообще где живешь?
— Где и ты. Здесь я живу.
— Ты живешь в фашистском государстве!
— Ну, эт-ты все же загнул. Менты, олигархи, да. А фашистов власть сама гоняет, ну, иногда, так их и не видно.
— Дурашки вы бедные… Не видно ему. ФСБ тебе кто?
— Мне лично ФСБ никто.
— Ошибаешься. Это ты ей никто.
И тут наш Седой впервые (при нас) оседлал своего конька, конька-горбунка, сивку-бурку, клячу с живодерни:
— Сразу после Октябрьской революции — тут же! — создали ЧК: чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. И Железный Феликс взялся за врагов революции. Не выполняешь приказы этих самозванцев? — расстрел. Не сдаешь все сбережения их власти? — расстрел. Не сдал оружие? — расстрел. А главное: социально чуждый? — расстрел! Офицеры, все образованные люди, студенты, да машинистки даже, не говоря о священниках, — врагами были объявлены! А Ленин — телеграммы: «И побольше расстреливать без этой ду’гацкой волокиты!».
Крестьян расстреливали за несдачу хлеба — всего, задаром, власть объявила продналог. В одном только Крыму расстреляли шестьдесят тысяч человек — всех сдавшихся офицеров, юнкеров, студентов. Одесская ЧК — десятки тысяч трупов. Расказачивание — миллион человек уничтожили. Всю Гражданскую войну никто не сосчитает — может, пятнадцать миллионов погибло, но не меньше пяти точно.
Голод в Поволжье — сдыхай на месте, в города не пускали. Минимум полтора миллиона человек. Голодомор на Украине и в Казахстане — минимум миллионов семь. А раскулачивание! Сталин назвал Черчиллю цифру десять миллионов человек, а Молотов в старости журналистам — двадцать!
В одном только тридцать седьмом расстреляли семьсот тысяч. На одной только Колыме погибли в лагерях семьсот тысяч. А Дубровлаг, Норильск, Воркута Особстрой, Главслюда? Это ж сколько миллионов — десятков миллионов своих граждан, ни в чем не повинных людей, уничтожило наше родное ЧК — ГПУ — НКВД — КГБ? А ФСБ им наследует — те же здания, те же архивы, те же кадры опыт передавали. Да никакое гестапо, никакие фашисты не уничтожили столько своих — своих, родных, собственных, ни в чем не повинных людей.
— А «Семнадцать мгновений весны»? «Щит и меч»?
— ПГУ, разведка — святое, любое государство обязано. Так же, как «девятка» — охранять высших лиц государства должны везде. Но главное-то назначение, для чего создавали, чего больше всего наворотили — это уничтожение своих. В СС тоже, знаешь, не все службы расстрелами и концлагерями занимались. Так нацистские организации объявили преступными, массу людей судили. А у нас — хоть одного палача, хоть одного расстрельщика судили? Хрен тебе!
Да на чекисте больше крови, чем на гестаповце! А он свой праздник по телевизору отмечает!
— Ты погоди, Сталин когда умер?
— В пятьдесят третьем, и что?
— Так с тех пор ведь ни расстрелов, ни лагерей. Ну, политических. Так чего ты пургу метешь. Мы что, выходит, фашисты, что ли? Все расстрельщики давно перемерли.
— Ага, на заслуженном отдыхе с почетными пенсиями. Странные вы ребята. Символика осталась, гордость сотрудников своей конторой осталась, и никто не стыдится называть себя чекистом — гордятся! Вот этого я не понимаю. Расстрелами священников и офицеров гордятся? Арестами ученых гордятся? Значит, гордятся фашистской конторой.
— Стой! Ты еще скажи, что если у нас чекисты у власти, так у нас фашистское государство.
— Не скажу. Ты сам сказал.
— Да они бабло скирдуют!
— А фашист не обязан быть бедным. Бедными обязаны быть мы здесь.
— Да брось, Седой! Ну ты ж все равно ни при какой власти работать не будешь. И я не буду. А что, в Америке бомжей нет? Есть.
Седой задумался насчет Америки. Все заржали. Да пошли они все на хрен с их проблемами. Пусть правит кто хочет. Добра все равно не выйдет. Знаем, пробовали.
СВАЛКА Наступило время гадства. Хотел бы я знать, сколько оно подлится и чем кончится. Я сидел и думал, почему все хорошее обязательно сменяется гадством. И хорошие люди поворачиваются своей гадской стороной.
Я сидел на свалке и думал, почему я стал неудачником и как именно это произошло.
Наверное, все становятся неудачниками. Никто не получает в жизни то, что хочет. Но в разной, черт возьми, степени. По разным причинам. Как говорил когда-то друг мой Генделев, кому суп жидок, кому жид мелок.
А кругом кипела своя специфическая жизнь. Я давно думаю переселиться на свалку. Тут гарантировано и пропитание, и общество. Ноги сами и принесли. Но уж больно беспросветно впереди. Человек должен жить среди людей, даже если сам бомж.
Вон мусоровоз с натужным жужжанием опорожнил нутро, и двое тут же замахали своими проволочными крючками, растаскивая и исследуя кучу. У них пара минут, пока доползет бульдозер, разравнивающий по оврагу эти извергнутые ошметки цивилизации. Вернее, оврага уже не осталось, его очертания сглажены длинной пологой возвышенностью. Боже, сколько человеческого труда вбито и закатано в эту свалку, сколько надежд, нервов, а радости было сколько. Что же остается от нас на планете, кроме мусора, в конце концов?
Я сидел на опрокинутом ведре, его мятый эмалированный бок был чем-то прорублен, топором, вероятно, курил и думал: за этим ведром тоже ведь своя история. Как его купила женщина, семейная, молодая, хозяйство вести надо, воду носить, стирать, капусту квасить, ведро состарилось и стало помойным, и что это была за жизнь и как пил, наверно, муж, что в один прекрасный момент шарахнул топором по этому ведру. С возрастом, теряя здоровье и надежды, становишься иногда сентиментальным, как идиот.
Ни у кого не сбывается все, о чем мечтал. Разве что кусочек и ненадолго. Когда я был в своем замке король, и дело пошло накатом, и я тешил тщеславие благотворительностью и дружбой со звездами, — я, конечно, бабцов пропахал. Когда на тебе сьют от Ферре, и Патек Филип тикает, и охрана открывает тебе дверцу мерина, а тебе двадцать четыре года и собой ничего — бабы притягиваются магнитом. А я, честно сознаюсь, всегда падал на тридцатилетних и замужних. У каждого свой тип. А эти самые готовые. Аж ждут.
Ирочка моя, кобылка секретарская, антилопа разнузданная, чудо интеллигентности в филологических очёчках, говорила, что я их обольщаю в стиле Великого Гэтсби. Типа они млеют от роскоши и неограниченных мужских возможностей. Дала мне эту книгу. А я предпочитаю книги толщиной с рейс самолета. Предпочитал, в смысле. Эта оказалась как раз на раз. Хорошая книга. Если ты делаешь дело — тебя обязательно подставят. И все продадут. И будь рад, если не отстреляли. А уж отстреляли нашего брата в лихие девяностые — оркестры дудеть не успевали.
Да, так это я к тому, что все эти бабы были красивы. Естественно, зачем же некрасивых-то. И чувственны. И с головой нормально. То есть — на таких повышенный спрос. И по всему должны были удачно выйти замуж. Чтоб мужик был видным, зарабатывал, и вообще. Так что поразительно? Ни одна не счастлива. Или муж оказался ничтожеством, или жлоб и бьет, или бухает, или косит налево, или импотент; или так вечно занят, что обрыдло. Сколько ничтожеств и импотентов — это даже удивительно. Или — еще вариант: всем вроде хорош, а только с души от него воротит. И все повторяют (дуры все же): не родись красивой, родись счастливой.
И вот одна с голоду изводит себя онанизмом и лечится от невроза, другая трахается с любым подходящим, третья лелеет планы убийства мужа, а четвертая смирилась и тянет лямку. Так конечно со мной они кислорода вдыхали. Это я все к тому, что за кратким периодом счастья наступает у красивых баб период гадства. А если даже у них, чего же всем остальным ждать.
Сижу на нарах, как король на именинах. Мой трон — помойное ведро, парам-парам-парам. Пованивает, конечно, но это только первые час-два, потом-то принюхаешься, не чуешь…
Гребет издали ко мне Пугач, бороздит ботами по рыхлым слоям. Его тут слушают. Он Пугачев, потому что бороду не стрижет, мандавошек не боится. Черная такая бородища веником. Голова под шапкой-то лысая, а бородища цыганская, смоляная. Но он не любит, если цыганом называют, в рыло может без предупреждения. Редкая колотуха, даже Федю однажды снес.
— Чего, — говорит, — Пирамида, так в гости зашел, или к нам прибиться хочешь? — Еще он Пугачев, потому что властный во всем.
А что я скажу: что вообще-то имел мысль попробовать на зиму остаться, у них тут тепло и сытно, да вот понюхал эту добычливую и деловитую жизнь, и как-то расхотелось мне вливаться в коллектив…
— Возьми, — говорю, — Пугач, мелкий знак уважения от гостя. — И протягиваю ему швейцарский офицерский нож. Расшатан немного, одно лезвие сломано, но все же ничего. Без подарка не то отношение будет.
Он глянул небрежно и в карман своего полупальто спустил. У него такое очень старомодное полупальто, но хорошее, серое в елочку. Видно, у какой-то старушки от помершего мужа в нафталине лежало.
— Покушать хочешь?
— За хозяйским столом — не знаю, заслужил ли уважение.
Он такой подход любит. У него хибара — сбоку свалки под большим кленом. Фанера, жесть, брусья — все по уму скреплено. И места внутри много.
Пугач сделал знак своему денщику, Ваньке-Капкану. У Капкана пасть — две железные дуги, между зубами даже почти бороздок нет, стоматолог сделать поленился. Рот большой, а все остальное маленькое. Но шустрый.
Он поставил чайник на чугунную печурку, на стол открыл банку кильки и нарезал хлеб; кружки армейские, эмалированные. И бутылку водки. Может, там и не водка, но на вид — нормальная бутылка. Я даже сглотнул.
Пугач сел на железную кровать, а мне указал на стул:
— Я тебя уважаю, потому что ты круто стоял, с серьезным баблом за бугор свалить мог, а остался с народом. Вот поэтому я с тобой выпью.
Точно — настоящая водка! И стул нормальный, только качается — пол земляной.
— Да я не хотел напрашиваться, — говорю. — Так зашел, посмотреть просто, проведать.
— Я тебя уважаю, еще Пророка и Судью. Судью давно видел?
— Да говорят, он за станцией, за рембазой окопался. Но чтоб помер — не слыхал такого. Кочумает помаленьку. А видел… месяца полтора, наверно. Нормальный был.
Судья — он настоящий судья. Точно. Он был заместителем председателя районного суда. И впал в депрессию. Ни от чего. Кого, говорит, я сужу, кому срока паяю, я бы их долбаный кодекс им в зад-то вбил, чтоб горлом вышел. Убийце восемь лет — и пацану за драку восемь. Два года за курицу — а кражу завода хрен докажешь. А еще он в православие ударился, и все ад ему мерещился. Решил лечиться: из дурдома выполз почти овощем, а мысли у овоща прежние. Он в монахи попробовал устроиться — так выяснил, что отец настоятель при совке в КГБ стучал. Обиделся. Это тоже новость. Ну и съехал немного.
— А то смотри, — предлагал Пугач. — У меня тут одиннадцать ребят, футбольная команда, не жалуются. Что получше я шоферам продаю, бульдозеристу, деньги есть. Свет, тепло — сам видишь. Хочешь — в общем бараке, хочешь — сам построй, но тогда без электричества.
Это да: они провода на столб накинули, лампочка под крышей на крючке, электрорадиатор, жить можно.
— Я не каждому предлагаю. Чужих мы гоним. На хрен сложности. Жмурик откроется очередной — а если чужой болтанет?
Его ребята принесли улов. Джинсы целые разложили, зимнее пальто с котиковым воротником, банку маринованных огурцов, пластиковый пакет нормального хлеба. Пугач отпустил их жестом. Они его все боятся. Правильно боятся. Я тоже его боюсь.
— Ну, выпил, закусил — счастливой дороги, — без предисловий велел Пугач. Хлебосольный хозяин попрощался, значит.
Я поблагодарил и двинулся. Края свалки терялись в сумерках. Она с километр в длину, наверно, и метров двести в ширину. Бомжи с мешками на горбах тянулись к своей обители. Сейчас жрать сядут, я Ванино варево в ведерной кастрюле пообонял.
Какая-то пародия на коммунистический колхоз, а не свободная жизнь. Вот сука, на самом дне — и тоже хватает тебя за шкварник мозолистая направляющая рука. Значит, они сами хотят так. В трудовой коллектив тянутся… уроды!
Ну что — время провел нормально. Пугач — знакомство полезное.
А в ухе он все же носит, дьявол, большую медную серьгу! Нарочно под цыгана косит, нравится ему такая вот стильность, и нарочно провоцирует, чтоб назвали — а тогда в рыло!
И нравилось ему, поганцу, что я все время глаза от этой серьги отвожу, не смею откровенно коситься. Какие удивительные формы имеет человеческое тщеславие.
_________________________________________
Об авторе:
МИХАИЛ ВЕЛЛЕР
Родился в городе Каменец-Подольский. Живёт в Москве. Окончил филологический факультет Ленинградского университета. Автор множества книг («Бомж», «Легенды Невского проспекта», «Хочу быть дворником» и др.), большая часть из которых стала бестселлерами.
скачать dle 12.1
