Игорь Пузырев. ВЕРТЛЯВАЯ ВОРГА В ЩЕБНЯХ

(рассказ)


Снегоход, медленно повалившись на правый бок, перекатился по склону. Новенький "Linx”, специально созданный преодолевать адово зимнее бездорожье. Я соскочил с него чуть раньше, не пристегнувшись ремнями безопасности, предугадав возможность оверкиля. Кум не покидал капитанский мостик до конца, держась в борьбе за руль. Так и вдавился в снег, мелькнув к небу широченной гусеницей. Я заголосил незамедлительно. Серега ведь уже не такой новый, как снегоход. Из-за вымытого долгими годами кальция из костей он мог нынешний кульбит неправильно воспринять.
Он лежал тихонечко. Директор предприятия. В кричащем новизной и фирменностью красном зимнем костюме. Машина остановилась с отломанным ветровым стеклом, бурча не заглохшим двигателем, сделав один, но важный переворот. Местные мужики не заметили нашего конфуза, так неслись впереди. На этом склоне их караван, из снегохода и двух волокуш, просто взлетел как с палубы авианосца. Из вторых саней вывалилась собака, и на метр в воздух ушло колесо R15 с вытертым протектором, на котором восседал Андрюха. Андрюха — рыжий проныра из местной кочегарки, поехавший с нами для выгула на чистом воздухе. Вкушать жидкости он не имел более сил. И средств. Этот удержался за родную воздушную твердь, и рухнул обратно в корыто. Собака же кубарем катилась за снегоходом на короткой веревочной вязке. Видимо, ей было не привыкать, и, поймав ногами наст, она юрко сиганула на место. Буднично так у них вышло.
Серега встал нетвердо и потянулся к рулю. Я набрал воздуха, готовясь голосить и далее, сколько подобает в таких тяжелых случаях, думая: «Сейчас доберется в коматозе — и все, конец, свалится». Но он покряхтел чуть и, поправив волокушу, полез в седло. Зверь!
Перед выездом из поселка, когда Андрюха радостно и честно приволок пятилитровую канистру спирта, кум, угрожая отъездом домой, отказался в нее верить. Из жалости, но бесцеремонно отлил нам мизерную поллитровку, остальное же оставил в гараже. Мы, трое заинтересованных, забегали под заборами и сараями в поисках пустой бутылки пошире, но ее не нашли. Пригорюнились, было, ощущая глупость открытости людской, но, плюнув, бодро весь путь прикладывались в фляжкам-баклажкам-кружкам, уничтожая запасы того, что привезено мной из большого города.
Вот и думай на кумовом месте водителя-снегоходчика: чтобы не пасть низко, с чем надо ехать внутри себя?

 Прошлогодняя наша изба, в ста тридцати километрах от жилья, в этот раз была лишь транзитной. Нам дальше теперь. Здесь лишь первая ночевка. С маленькой рыбалкой. С совсем маленькой, потому что не клевало почти. Изба та же, мы те же. Все в порядке. Местные бодро заняли лучшие нары, нам достались подальше от печки, и нижние — более холодные. Теплый воздух обычно сверху. Так гласит физика. Мы, получается, снизу. Так гласят местные.

  В первую же ночь я решил все узнать про оленеводство. Совсем все. Вовка — наш старший проводник, семнадцать лет пас здесь оленей. Поэтому должен был за две последние бутылки водки передать мне весь накопленный поколениями опыт. Я спрашивал обо всем и сразу, перебивая сам себя и записывая самое важное в специальную писательскую книжицу. Интересовался порою неожиданно и нудно, но зато часто подливая в чарки. Он отвечал на любые вопросы. Просто, незатейливо. Странички бегло заполнялись мелким неразборчиво-водошным почерком. К середине ночи я узнал почти все об оленях и их пастьбе. То, что не легло в голову, записалось навеки в книжицу. Напитки кончились, налобные фонарики погасли — все, пускайте стада оленей, я готов. Пополз на свои холодные нары. Утро.

Поправить голову посчитал неприличным. Отпился растворимым кофе. Открыл конспект — укрепиться в глубоком знании. Из всего написанного ранее во всенощном мраке, прочитать смог лишь: «Боковой» — олень, пристегнутый сбоку. Вот как! То, что сбоку пристегнут именно боковой олень, догадаться, конечно же, почти невозможно самому, стоило записать. Остальное совершенно неразборчиво. Закрыл и убрал подальше. Навсегда.

Собрали пожитки, увязались, навели порядок, тронулись дальше на восток. Еще пятьдесят километров. До следующей будки. Они все в тундре одинаковые, а появляются всегда неожиданно. Едешь — едешь, все пустота в глазах. Вдруг — раз за пригорком, труба из снега торчит, и туалет полузанесенный дощатый расставился. Значит дома, дошли. Дверь в избу не открыть — занесена снегом изнутри, но вся погрызена до дыры. Росомаха. Так и есть, перетерла все оставленные в прихожей оленьи шкуры. Разделив: мездра вся тонко сгрызена в себя, мех — клоками по полу. Пустыня, торопиться поганице незачем, на все времени хватает.

Пока мы с кумом выгружались, хорошие нары снова закончились. Проезжая перед этим по льду большой воды, удовины присунули в нее. Так что на большую уху красных голов рыбьих с жирными плавниками, да щук несколько уже есть. И она — последняя пластиковая бутылочка из-под «Боржоми» чистого, неимоверно прекрасного своей окончательностью спирта. Хоть уха не будет испорчена, не пустая пойдет. Хороший вечер. Как верно пасти северных оленей — все менее хочется знать. Пусть сами пока побродят, ягель какой найдут, тот и копытят, спариваясь с удовольствием и без меры. Зато мы играли в карты, принадлежащие будке. Замурзанные, с отвалившимися углами, разноцветные из разных колод. На древних костях домино, висящих тут же в мешочке, от старости не было видно беленьких точечек, указывающих номинал. Поэтому карты.
Удалось заснуть не дураком. Хотя это как посмотреть с моих нижних-то нар. Андрюхе, переживающему за оставленную канистру, не лежалось. Он безутешно топил печь, которая стала сродни мартеновской. Сырая, вчера напиленная у реки железной крепости тундровая береза плавилась, рыдая и завывая в трубе. Обитатели медленно выползали из спальников, потом из вторых штанов, затем из первых. К утру крепко щелкали зубами от холода, так как Андрюха все же когда-то уснул, наевшись щучьих голов досыта.

«Долгая дорога в дюнах». Здесь бы это звучало как «вертлявая ворга в щебнях». Поднялись на каменную гору, петляя. Сердчишко что-то зажало. Тревога далекая в груди завязалась. Подумалось, аптечка-то у меня огромная, а вот от сердчишка и нет ничего. Оно же не болело никогда. Слышу, если хоть что-то сейчас не сделаю или поступлю неправильно — то внутри самое важное перестанет работать. Работать как раньше — незаметно от меня, но во мне. Как механизм встанет. Я взял себя в руки, начал не хотеть умирать именно сейчас, и тут понял, как это могут делать люди говорящие: «Сейчас я ухожу». Остановить жизнь добровольно, просто приняв решение. Куму кричу вперед через его плечо, мол, если упаду на ходу, то это сердце, наверное.
Ну, а что же еще здесь вот, сверху, во мне может быть. Душа разве? Может и она. Забеспокоилась что-то, забилась. Слева вижу несколько сейдов. Мхом мелким красноватым затянуты, выложены загадочно. Поземку низовую режут камни, как корабли воду. Снег по сторонам стенами волн уходит. Пошел фотографировать, хоть и пурга заметает. Поговорю с ними, может и душу отпустит. И сжимать не станет. Помолчал с камнями, подержался за них холодных, губами свое пошевелил. Вот и дальше дорога мимо пирамид тех побежала-поехала. Ничего вроде стало, полегче.

Олени нарты могут зимой километров шестьдесят-восемьдесят за день тянуть. Летом только до двадцати. Снегоход сколько хочешь бежит, пока бензин и силы рулить есть. Вот и катались каждый день в разные стороны. Озера огромные, что рваными портянками по всем лощинам заливами узкими да глубокими распластались. Короткими салмами соединяются в одну жизнь. Проскочил сто метров вдоль порожистой протоки, и ты в другом уже озере, а вон там и следующее. Рыбы огромные под нами собрались, как всегда. За руку как схватит, удочка в которой зажата, так хоть за ней под лед — еле держишь. Леска трещит, рыба круги нарезает на коротком поводке, никак в лунку не завести. Вот вода наверх пошла — попала значится морда в створ, пошла рыба кверху. Кто там? Широко и туго головой трясет — зубастая щука рябенька, часто и мощно дергает — красномясая кумжа пятнистая. Выходи сюда, мы собственно за тобой!

День, хоть один, но выдался теплее других. Не очень дуло, поземка наконец-то улеглась. Куропатки вылезли отовсюду побродить на редких проплешинах прошлогодних ягодников, да почек поклевать березовых. Они бегали среди каменьев и кочек, парами и целыми стаями. Издавали свои неподдающиеся описанию звуки, которым нет человеческого слова. Пяток штук попросилось к нам в шулюм. Почему в шулюм, не ведаю, его вроде совсем не здесь готовят. Но и тут он же, Вовка так сказал. У меня тюбетейка вязаная для антуража имеется. В каждую тушку заботливо заложено сердечко и вычищенный желудок. Маленькие животные, но шибко вкусные жирным темным наваром. Пропиталась вкусом дичины и картошка, да и вся изба. На печке стоит вытамливается. Странно: грудь большая у куропатки, а ножки тоненькие, хотя ведь больше бегает, чем летает. Завтра съедим их вместе с этим парадоксом. Утром.

  Люди севера не умеют ловить рыбу на удочку. А зачем? Сети тогда им для чего? Спрятались от пурги за снегоходом, сани боком от ветра выставили, брезентом прикрылись. Болтают, лески беспорядочно руками дергают. Бесцельно. Андрюха, просясь в тундру, как отрезал: «Что поймаю — мое!»
Так и не поймал ничего, хотя сидел сколько смог. Если им становилось совсем уж скучно, то ложились на лед, в лунку глядели, пытаясь понять, отчего нет клева. Рыба-то хоть проплывает там или нет. Сдаваясь, спрашивали: «Сами-то до будки доберетесь, следы ведь вроде снегоходные видно?» И уезжали. По хозяйству, рыбу почистить, да мало ли что там еще. Ну, а мы с Серегой до упора. Ехали же за этим именно делом.

Самая белая в тундре, собственно, она и есть. Снегом своим, летящим каждый день, в свою сторону шипя поземком. Кажется, что отсюда он никуда не девается, носится с места на место ветром, а нового с небес не сыплется. Весна же по календарю. Куропатки вон тоже белые, но предательские черненькие головки, до пара перьев под хвостом, не дают им потеряться в глазах полярной совы. Она-то как раз самая белая после снега и есть. Машет куда-то широченными крыльями прямо днем. Видит значит все-таки на свету, или не боится — здесь врезаться не во что. Песец вовсе не белый. На пальто и шубах он кажется таковым, а здесь побежал с нашего путика желтым пятном. Не оглядываясь. Эх, собаку за ним пустить, пусть воротник нашим женкам бы догнала.
— Не догонит, — говорит Андрюха, — у собаки хоть и ноги длиннее, но она на них сидит возле будки месяцами, а этот носится изо дня в день. Тренируется.

Лаечий кобель Бой, полутора лет от роду,
 неделю жил на улице. И всю предыдущую жизнь тоже. Но так как я этого не видел, казалось, что он герой, когда всю метельную ночь лежит с подветренной стороны будки, наполовину присыпанный снегом. Он, роскошного черно-белого окраса, потом вывалялся в коричневом веществе. Ему было здорово. Наверное, не хватало витаминов. Впервые Бой понюхал меня в четыре месяца от роду, когда возле него валялась обглоданная оленья нога с копытом и кусок растрепанной медвежьей шкуры. Охотник, он учился знать будущую добычу. Нынче же, встретившись уже в третьем путешествии, собака думала, что я ее очень большой друг. Следующий, после хозяина. Пес постоянно на льду подбегал ко мне поиграть, поваляться, покусаться. Хороший, только зачем он мне такой теперь друг, весь вот в этом расчудесном аромате! Но Бой не знал моих мыслей, делился всеми своими радостями, вытираясь честно и открыто, о куртку и штаны. Скоро мы все там были равны на льду. Благоухали одинаково. Клев рыбы стал получше.

В будке нам жилось как в коммуне. Каждый что-то нес, кого-то чистил, варил, добывал. Все на равных. Ни господ, ни тебе товарищей. На второй день мы поглядели ногу кума, он дюже хромал после кувырков. Конечность Сергея была плоха, как на плакатах в больнице. Она и раньше мне никогда не нравилась, а тут раздулась подушкой, частями посинела почему-то с разных сторон. Я бегло прикинул, «на глазок», по куда рубить, если что, но тем не менее очень похвалил прогресс восстановления тканей. Сделал йодную сетку, в отсутствии других медикаментов. Все одобрительно загудели: «Йодная сетка, да! Ты врач, Виталич».

Виталичем я стал почти сразу. Андрюха так меня зачем-то позвал. Я упрямо не откликнулся, он еще позвал, а затем и снова. Мне подумалось, что какая разница, ведь понимаю — это меня зовут. И вот повернулся к нему. Кум, спасая имя мое, громко и демонстративно проговорил многократно «Иваныч», но Андрюхе этого было не понять. Вот Виталич и нашелся с тех пор. Не жалко. Сути-то это не меняет.

Мимо сейдов проезжать стало легче. Душа улеглась, сердце успокоилось. Сергей называл их — сельди. Не верит, знать, в глубину и мощь тундровых знаков. Ну и ладно. Его снегоход разогнался на одном из озер до ста восьмидесяти с чем-то километров. И это еще с больной ногой. Они очень нравятся друг другу. 

Сны в тундре есть. Они живут в будках под нарами, никуда не разбегаясь годами. У меня есть один из старого. Он был и в прошлый раз, только сейчас с временными нюансами. Год ведь прошел, и те растения, что в прошлом цвели, сейчас догнивали своими фруктами в ящиках. В моей деревне под Тихвином. Ключевым моментом этого сна был приезд моей жены Татьяны в деревню с мужем. Меня не смутило, что муж — это не я. Он к тому же должен был уехать наутро, и как бы все в норме дальше. И много чего еще из прошлого года. До мелочей и тонких штрихов. В положенном месте я опять проснулся. Серега свои сны не помнит, он так говорит. Но мы-то их очень даже знаем, содрогаясь.
Он, как и в прошлый год, снова завыл волком на всю избу.  Поначалу тихо, потом надежнее. Все напряглись. Местные подумали на меня, я на них. Подняли головы. Серега! Тот еще громче завыл и зарычал. Стало тоскливо и зябко под ложечкой. Полярные волки ростом с быка оленя, а весом и того больше. Я постучал кружкой по столу — не помогает. Позвал его по имени.
— Да, Иваныч! У-у-у-у-у-у… Р-р-р… 
О как! Значит я там. Внутри сна! Мужики сказали важное, что выводить оттуда надо аккуратно, чтобы чего не стряхнулось в голове. Тогда я потряс за ногу. Кум поднял голову и улыбнулся. Потом он быстро заснул, вновь продолжать видеть незапоминающееся.

А я нет. Лежу в темноте. Сейды. Куйва. Центральная пустая тундра. Безлесая голым камнем. Рыбная.

Мужики в полутьме на шкурах. На хороших осенних оленьих шкурах, крепко выскобленных и мягких от этого, не трясущих из себя выпавший, седой с коричневым мех.  Им ничего видеть не надо. Их все вокруг. Не боясь ночного холода, в желтом свете керосинки в сторону от располированных годами досок нар, торчит растоптанная годами нога пастуха. Вовка не знает Куйва. Не произносит его вслух. Тут он более дома, чем дома. Он сам — Куйва и есть. Своей жизнью, местом, назначением. Снежно ли будет, поплывут ли ручьи, полетит ли мошка — ничто не важно. Спички, чайник с кружкой, нож, шкура, сухари и чай. Тогда все будет хорошо. С ним. С теми, кто с ним.
                                         
…выйдя за дверь по-важному в ту первую ночь постижения главного оленьего дела, я прикрылся спиной от ветра, секущего щеку поземкой из-за угла. Поежился в большой и бесконечной темноте, побыстрее забежав в покойное стоячее полутепло будки.
— Так я тебе все про оленей и расскажу, — пробубнил хмельной Вовка, не зло провожая на холод мою суетливую спину.
Подчерпнул макарон с тушенкой из хирваса с луком, замахнул очередной глоток из железной кружки, ловко держа ее вечно мерзнущим обрубком указательного пальца, отрубленного топором в далекий день Праздника Севера....

Спирт в гараже нашел в первый же день отец Вовки. Наше возвращение в домик встретил пустой канистрой, мутным запахом перегара и тулупом, валяющимся на шкурах в углу. Отец жил подле канистры всю неделю. Безвылазно и честно. Нечленораздельно, на оленьем языке попросил двести рублей. Я, после вовкиных уроков, хорошо говорю на оленьем, со второго раза понял, что от меня требуется. Андрюхиному здоровью ничто больше не угрожало, он мог теперь с чистой головой и совестью топить свою мазутную кочегарку, покрывая черным слоем гари снег вокруг поселка. Кум положил ногу в машину, а второй порулил домой. Я сидел рядом, провожая глазами горные шапки Ловозерских тундр. Молчал, укладывая среди головы полученное. Вовка следующим же утром обратно в тундру — медведи встали из спячки, стрелять их пора, а то они за оленей примутся.

Весна идет, хоть и поздняя. Олени, кусками большими и не очень, потянулись из леса к тундре. Их сгоняют к коралям пастухи, выхватывая из стада ездовых быков. Одних — ловким нярталой-арканом, других, подсаженных на хлеб — большой горбушкой. Отшибают рога тем, кто не сбросил их сам, чтобы не побили друг друга при езде. Настраивают езжала, достают отполированные временем длинные и легкие хореи. Штопают малицы. Поправляют и запрягают сани, ставя передовым сильного проверенного пелея. Оживает тундра. Съедает незаходящее солнце зимние, набитые снегоходами ворги, обнажая замшелые россыпи щебней, под приглядом строгих и суровых сейдов.

Весна на север, хоть бы и поздняя. Мы домой на юг, хоть бы ненадолго.







_________________________________________

Об авторе: ИГОРЬ ПУЗЫРЕВ

Родился в Ленинградской области, живет в Петербурге. Окончил  педагогический институт им. Герцена. Этой публикацией автор дебютирует в литературных журналах.скачать dle 12.1