ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Леонид Левинзон. ЕСЛИ БЫ

Леонид Левинзон. ЕСЛИ БЫ


(рассказы)


ЕСЛИ БЫ

Если бы я родился не пятьдесят лет назад, а семь, то был бы сейчас маленькой рыжеволосой девочкой. Почему рыжеволосой? Потому что я все время хотел быть рыжеволосым. Почему девочкой? Просто так — игра судьбы. Любопытно, как оно — быть девочкой. Иметь маму, папу, бабушку, дедушку и еще балбесного старшего брата, понарошку учащего меня-девочку драться. Вертеться перед зеркалом и воображать, делать рожицы. Красить губы маминой помадой. В распахнутых голубых глазах восторг перед началом каждого дня. Ходить с папой на плавание, лениться. А когда глупый папа спрашивает, кто лучше — мальчики или девочки? С уверенностью отвечать:
— Конечно, девочки!
— Почему?
— Потому что девочки красивее.
 И папа, вздохнув, согласится:
— Да, конечно, девочки красивее.
Но так как я родился не семь лет назад, а пятьдесят, то я  толстый, лысый и в очках. Одни говорят, что я, вот такой, как есть, похож на Пьера Ришара, другие — что на Депардье. Но это вряд ли. Какой из меня Пьер? И тем более Ришар. Из меня самый захудалый Пьер не получится. Настоящий Пьер высокий и ходит в разных ботинках, а у меня сандалии на босу ногу, шорты и майка. Или, допустим, Депардье... Где у меня те широкие скулы и веселый взгляд не знавших близорукости глаз? Но главное, почему я не Депардье и не Ришар — я не француз.
Так что, хоть и  много говорят про меня, все не правда. Некоторые говорят, что я добрый, другие — что злой. А я не добрый и не злой. Я разный. Просто мне так удобно. Каждый человек в зависимости от обстоятельств или добрый, или злой, а дома носит мягкие тапочки.
Вот Пьер Ришар действительно похож на Депардье. Во-первых, оба французы, во-вторых, актеры, в-третьих, в одних фильмах играют. А то, что один толстый, а другой тонкий, это внешнее, наигранное.
Настоящее отличие — ты француз или не француз. Девочка или мальчик. Ты вырос или нет.
Я маленький ростом, но вырос. Поэтому я не играю в куклы, и у меня умное значительное лицо. А то, что я подслеповатый и часто моргаю, ничего страшного — ведь моргаю я со смыслом. Так о чем я моргаю?
Я моргаю о том, что проживаю свою жизнь. Встаю утром, одеваюсь, спускаюсь по лестнице, покупаю билет на автобус и еду на работу. На работе открываю двери, потом еще двери и еще двери — бесчисленное множество дверей. А после захожу в малюсенькую комнату, где стоит столик с узким стульчиком. На этом стульчике я сижу по очереди с другим человеком.
Сейчас в фирме, усадившей меня на узенький стульчик, большие проблемы и нет денег. А раньше все было замечательно, и денег не  было только у меня. Но вы не думайте, что моя фирма нищая. Нищий только я, а в фирме, несмотря на проблемы, до сих пор есть люди, которые неплохо зарабатывают.
Но на самом деле мне не интересно, кто сколько зарабатывает. А узенький стульчик подо мной или широкий — для большого космоса не важно. Я сижу на этом узком стульчике и совершенно свободно размышляю о девочках, мальчиках и французах. Размышляю и моргаю.
Так о чем я моргаю? Я моргаю о том, что мир такой, какой есть, одновременно большой и узкий, богатый и бедный. И что ты в нем, таком большом, выбираешь людей, которых однажды назовешь семьей и место, которое тебе по нраву. А на все остальное смотришь с любопытством и иронией.
Куклы уходят. Девочка вырастает, и куклы в цветных платьях уходят. Она еще пытается их удержать в своей жизни. Иногда по вечерам вытаскивает из шкафа, шепчет, поет им. Но уже больше и больше огромный мир с ежедневным мытьем посуды, террористами, забастовками, музыкой и книгами распахивается перед ней.
И все начинается сначала.
Так вот, если бы я родилась не пятьдесят лет назад, а семь, то была бы сейчас толстеньким черноволосым мальчиком, любящим играть в солдатики. Почему мальчиком? Просто так — игра судьбы.



ОТЕЦ ПРИЕХАЛ

Мы с мамой его долго ждали в аэропорту Бен-Гуриона. Фонтанчик посреди зала ровно шумел. Люди выходили, везли чемоданы. Мгновение — и в чуть великоватом костюме появляется лысый, напряженный человек с родными чертами лица. Одна рука кулаком засунута в карман пиджака и оттого выдается оттуда через тонкую ткань, в другой дипломатик крепко зажат. И так, как бы прогулочным шагом он идет, особо даже не осматриваясь. Что-то подкатило к горлу, и тут мать толкает меня и смеется:
— Свободный, как муха!
Мы бежим.
Встреча. Отец останавливается, мать переходит на шаг, я тоже.
— Здравствуй! — говорит мать.
— Здравствуй! — говорит отец.
Мать, чуть поколебавшись, целует его в щеку, а отец нерешительно ее обнимает. Потом смотрит на меня:
— Ну, сын, здравствуй!
— Здравствуй, папа.
Слово «папа» дается мне с трудом.
— Какой ты…
— Похожий на тебя, — улыбаюсь.
Я, действительно, очень похож. И лысина такая же. Хотя, когда мы с мамой уезжали, ее еще не было.
Мы выходим из аэропорта, и я показываю ему нашу машину. Это чуть помятая чешская «Шкода» темно-красного цвета.
— Вот, — говорю, — машина.
Он не удивляется и садится рядом со мною-водителем. Мать молча сзади.
— Хорошо ведешь, — говорит чуть позже. — А чинить умеешь? Вдруг сломается?
Отрицательно качаю головой.
— Но ведешь хорошо, — повторяет.
С любопытством оглядывается. Я начинаю объяснять — в ту сторону Ашкелон, юг; за плечами Тель-Авив, сейчас въедем в Иерусалимский коридор.
Квартирка наша в пятьдесят четыре метра сильного впечатления, конечно, не производит. Вот только вещи, думаю, напомнили о себе: два ковра, красный и зеленый, да сервант двадцатипятилетней стойкости. И тут мне торжественно вручаются мужские подарки: одеколон «Офицер», пара темных носков и маечка. Что ж, я не против.
За столом на вопросы отец отвечает односложно:
— Как на Украине?
— Нормально.
— Пенсии хватает?
— Да.
— Мы слышали, — говорю, — военным пытались ее сократить?
Немедленно срывается:
— Пусть только попробуют!
Включаю телевизор: одна русская программа, другая, третья.
— У вас на Украине такого нет?
Пренебрежительно машет рукой:
— На кой бес мне нужен стресс…
На следующий день, утром, мы уходим на работу: мне отпуска не дали, а мама сидит с чужим ребенком, зарабатывает. Отец будет один.
В семейном альбоме я больше всего люблю одну фотографию: молодой лейтенант с чубом, его жена, моя мать, русоволосая учительница, и я, маленький. Конечно, там есть и другие фотографии — тот же лейтенант, страшно довольный, держит руками большущую рыбину перед камерой; майор с залысинами произносит энергичную речь в обклеенной лозунгами комнате; напряженный, измученный человек в неудобном гражданском отставил левую ногу, подчеркивая свою как бы свободную позу. Альбом мы, когда отправлялись в путь, забрали с собой. А нового почти не нафотографировали. Все десять лет уместились в пять-восемь снимков, яркостью извиняющих скудость бытия.
Перед приездом отец спрашивал, сколько здесь стоит день проживания. Я ответил – два доллара. Два доллара умножить на двадцать дней получается сорок. Он успокоился и приехал.
Итак, я выхожу из дома и отправляюсь на фабрику. Когда возвращаюсь, отец стоит и рассматривает картину, подарок мне местного художника.
— Что за мазня? — Ехидничает. — Хочешь, закрашу?
Я дергаюсь, и он смеется как ребенок:
— Поддел? Заделал тебе козью ногу?
Гордо рассказывает: оказывается, в последнее время он стал активно рисовать, и все-все его очень хвалят. Что ж, я приношу с работы небольшие картонки и покупаю кисточки и краски.
В ближайшие выходные мы отправляемся в Старый город. Религиозные святыни спрятаны в укромных закоулках базара, от пестроты рябит, и мой растерявшийся спутник начинает ошалело вертеть головой по сторонам.
— Русски, русски, сюда иди! — кричат ему арабы.
Зло выпрямляется и шипит на них:
— Скотобаза…
Черной кляксой мелькает ортодокс, он хватается за старенький «Зоркий», поднимает его к глазам, нажимает куда-то не туда пальцем, растерянно опускает и рассматривает:
— Что-то я без очков рубильник не найду, — говорит беспомощно.
Я показываю нужную кнопку. В это время показывается и опять быстро теряется в толпе очередной человек в черном, и отец, было, потянувшись за ним, обречено машет рукой:
— А, ч-черт, пропускаю! — для него они экзотика.
— Можешь не волноваться, — улыбаюсь, — еще встретишь.
Доходим до Храма гроба Господня, он забегал, приседает:
— Крупно, крупно надо взять, — бормочет, — захватить.
И неожиданно разворачивается:
— Какая девка пошла! — Делает из ладони козырек над глазами и, провожая, восхищенно качает головой. — Царица! — В мимолетном на меня взгляде я чувствую снисходительность.
Мы очень плохо уезжали. Деревянные ящики в сразу ставшей похожей на сарай квартире и напряженное молчание. Разрыв был полный. Когда-то прильнувших друг к другу людей разбросало, словно электрическим разрядом. Я не в счет: долго жил один, приехал только перед отъездом. А теперь  мы с мамой условились: ни о чем серьезном не спрашиваем. Захочет остаться – милости просим. Захочет уехать – уедет.
Отправляем его в трехдневную поездку на Мертвое море.
— Знаешь, — делится мать, — он ведет себя, будто ничего не случилось. Фотографирует, обнимает, даже ревнует, — лукаво улыбается. — Ты это понять можешь?
Пожимаю плечами.
— Я позвонила тогда, помнишь? Очень обрадовался. А когда попросила развод —  бросил трубку.
— Мама, я помню и другое.
Она вздыхает:
— К сожалению.
Через три дня отец приезжает с Мертвого моря совершенно больной. Укладывается в большой комнате с тряпкой на голове и охает.
Выясняется, что, оставшись без присмотра, мой деятельный папаня немедленно решил тряхнуть стариной: купил бутылку водки и геройски распил ее на двоих. А теперь последствия: давление, глаза, еще кое-что. Свалился. Мать, сдерживая смех, за ним ухаживает. Она за прошедшие годы отвыкла от таких фокусов, а теперь потихоньку привыкает обратно.
Но вот отец снимает тряпку со лба, переходит из лежачего положения в сидячее, и немедленно выясняются интересные подробности. Оказывается, мужик, с которым он пил, проявил себя «некачественно», оказался «кусошником» и «скотобазой», за что получил по заслугам. Короче, подрались. Показывая свою силу, толкает меня в грудь и приходит в очень хорошее настроение. Кричит:
— Молодец! — И через паузу совершенно счастливо добавляет. — Твой отец.
Ну, это, как и «свободный как муха» я с детства помню…
Немедленно решает нас запечатлеть. Командует:
— Встаньте так, и встаньте так. Повернитесь. — Пускается в объяснения. — Света, понимаешь, у тебя шея обвисла, а я хочу, чтобы ее не было видно.
Мать краснеет:
— Ты облезлый старый павиан, а моя шея всем нравится! — Уходит в другую комнату.
Отец медленно опускает фотоаппарат, на лице ожесточение.
Проходит еще неделя.
— Он молчит, — шепчет мать, — а если он молчит, зачем он приехал? Он что, турист?
— Не знаю.
— Так может, спросим? Чего мы боимся?
— И что ты получишь в ответ?
Она пожимает плечами и, как-то враз устав, тяжело поднимается и идет к плите.
Неожиданный звонок. Девичий голос важно объявляет:
— С понедельника военные сборы.
— А почему вы мне заранее ничего не прислали? – возмущаюсь.
Девушка признается:
— Наш офицер забыл.
— Тогда не поеду!
И она запальчиво заявляет:
— Это некрасиво!
Отец в спортивных штанах фланирует рядом. Спрашивает:
— Ну что?
— Да вот, — говорю с досадой, — армия. Пристали.
— А если бы я был помоложе, — заявляет, — точно пошел бы служить. Ведь таких как я в Прикарпатском военном округе больше никого не было! Уж быстро бы заделал арабам козью ногу!  — Мрачнеет.
— Может, все-таки отложишь отъезд? — Под руку спрашивает мать. — Ну, кто приезжает в Израиль на двадцать дней?
— Вам же накладно, — мнется.
Когда я возвращаюсь со сборов, в воздухе чувствуется напряжение.
— Ты спрашивала?
Мать резко кивает и отворачивается.
В последнее время отец целыми днями рисует на принесенных картонках пейзажи, весь краской заляпался. Закончит миниатюру, вешает на стену и немедленно за следующую. Видимо расплачивается. Два доллара умножить на двадцать дней – сорок долларов.
Но вот упакованные сумки подтаскиваются ближе к двери, ночью звенит будильник, мы встаем и одеваемся.
— Давайте посидим на дорожку, — предлагает мать.
Сели, помолчали, и с Б-гом. По пока безлюдному шоссе в аэропорт.
А в аэропорту уже регистрация полным ходом, и человек в форме, подозрительно косясь на набитые сумки, спрашивает:
— Вы провожающие? Вы его знаете?
Отец краснеет. Я смеюсь и объясняю:
— Обычная процедура.
После регистрации ему надо подниматься на второй этаж, нам с мамкой туда хода нет, и мы останавливаемся. Отец, будто делая последнюю фотографию, напротив нас.
— До свидания, — выговаривает с усилием.
— До свидания, — послушно повторяем.
Мать бодро говорит:
— Учти, если будет война, придется тебе нас принять.
— Да нет, — отвечает, — вас всех в Америку заберут.
Он отходит, и чуть спотыкаясь, шагает на эскалатор, медленно съедающий его силуэт. А мы, оторопев, стоим и смотрим, как бесконечно поднимаются и поднимаются пустые ступени.



ЛАБОРАНТ

Мужчина, уже не очень молодой, неулыбчивый, полноватый, медленно, о чем-то раздумывая, подошел к прилавку в аптеке.
— Дайте, пожалуйста, аспирин? — Произнес рассеяно.
— Скажите, — услышал, — а вы откуда?
Недоуменно ответил:
— Из Питера, а что?
— Да так, — пожала плечами девушка в белом халате и отвела глаза, — интересно.
— А вы? — помедлив, в свою очередь спросил мужчина.
— Из Минска, — легко ответила, — кстати, за аспирин пятнадцать шекелей.
И опять отвела глаза. Высокая, сероглазая, чуть скуластое лицо, русые волосы, завязанные сзади в пучок. Под белым халатом грудь. Не большая, не маленькая, средняя. Голос хороший.
Приходит мужчина и заказывает аспирин. Никуда не смотрит.
— Откуда вы?
— Из Минска.
Получив ответ, получив аспирин, мужчина отошел от прилавка — большой суперфарм, работники скользят по начищенному полу — экономят на уборщицах, прохладный кондиционированный воздух, запах духов, ряды зубной пасты. О, зубная паста! О, белость и розовость! Интересно, какие у нее соски?
Мужчина застыл и, выйдя из отрешенного состояния,  сжал кулаки. Ему стало жарко.
— Со мной же хотели познакомиться! — Вдруг понял. — Со мной хотели познакомиться! А я?
Развернулся и пошел обратно. Но в аптеке уже образовалась очередь. Ровно в затылок друг к другу стояли три эфиопа разной степени коричневости, пять русских в мятых костюмах, причем у одного был баян,  шесть англичан, мурлыкающих старые ливерпульские песенки, и один очень маленький недовольный араб в белой куфии, белой одежде, черных сандалиях на босу ногу, задумчиво шевелящий для себя под куфией ушами. Все с рецептами.
Действительно, приходит человек и заказывает аспирин? А что такое аспирин? Обычная белая таблетка. Лучше бы по сторонам смотрел.
— Вот всегда я так… Не вовремя. Упускаю.
И девушка-фармацевт сердито работает, дает пилюли. Настроение у нее изменилось. Не хочет поднимать глаза. Движения дерганые. Злится на себя, что попыталась.
Как-то мужчина стоял на перекрестке в одном очень азиатском юго-восточном городе, и мимо сплошным потомком шли смуглые черноволосые люди, а вместе с ними приближалась светловолосая, высокая девушка в юбочке и блузке. Поравнялась.
— Вы случайно не меня ждете?
Мужчина растерянно сказал:
— Нет.
Он ведь действительно ее не ждал. Он просто стоял в своей цветной рубашке и коротких пляжных шортах, не зная, куда идти в этой толчее.
— Вы случайно не меня ждете?
— Нет.
Девушка задорно рассмеялась и пошла дальше. Потом оглянулась и помахала рукой. Конечно, надо было побежать, догнать, превратить все в шутку, пригласить выпить горький кофе из маленьких чашечек, вдвоем съесть спайси-суп из осьминогов и кальмаров, взять по бокалу темного прохладного пива с накопившимися на поверхности медленно лопающимися пузырьками, показать ей, светловолосой, свой номер, где замучено стоит повидавший виды чемодан, шумит кондиционер и открыта дверь в ванную комнату с бесконечным кап-кап из прохудившегося крана. Но мужчина просто врос в асфальт на том перекрестке и чтобы сдвинуть, его надо было вырывать с корнем.
— Вы случайно не меня ждете?
— Вас, но я не умею открыть рот.

Девушка помедлила, решительно шагнула и затерялась. Пропала.
Дайте, дайте мне аспирин! У меня высокая температура, у меня не двигаются руки и ноги, я все время опаздываю, безбожно запаздываю жить.
Рядом с суперфармом, где фармацевты в шкафчик аккуратно складывают использованные рецепты, находится больница, чтобы, если рецепт не помог, было куда забежать за помощью. В этой больнице с осыпающейся побелкой если миновать приемный покой с усталыми медсестрами и крикливыми интернами-врачами и спуститься в длинный подвал, то между канализационных и прочих труб обнаружится  биохимическая лаборатория, в которой, неизящно двигаясь между сложными машинами, работает он, тот самый опаздывающий, любимый сероглазой девушкой из аптеки. Днем работает и ночью работает.
Ночь, улица, фонарь, девушка, аптека, больница… Дежурство. Вокруг никого. Машины, мурлыкая сцепившимися частями, делают анализы.
Нет, он был дурак, есть дурак и будет дурак, а вокруг все сволочи. Это и так понятно, но ночью доходит до сердца. Почему днем не доходит? Днем им плотно женщина руководит — толстая такая с очень высшим образованием и все грызет. Одиннадцать лет он работает и одиннадцать лет она его грызет.
— Алексей, — кричит визгливым голосом, — вы работаете без огонька! Алексей, вы почему собственно? Алексей, встряхнитесь! Алексей, быстрее! Алексей, точнее! Алексей, я до сих пор жду вашей реакции…
— Да, госпожа профессор, сейчас, госпожа профессор. Госпожа профессор, я исправлюсь…
И его милостиво оставляют работать дальше с мурлыкающими машинами.
Два года назад начальница потеряла ребенка. Была за границей на очередном симпозиуме, муж повез ребенка в школу и попал в автокатастрофу. Сам не получил ни царапины, а ребенок погиб. Начальница вернулась из симпозиума прямо на кладбище, на которое пришли все ее лаборанты и торжественно одетое по случаю начальство — один рыжий, один лысый и один безликий. Начальница в черном костюме, очень идущем к бледному лицу, захлебывалась от плача, не забывая бормотать:
— О, какой коллектив! Как я тронута, господин распорядитель! В такой момент, господин заместитель! Я вам благодарна за поддержку, господин организатор!
Стоял февраль. Было ветрено, над кладбищем, подгоняемые холодным ветром, летели дымным рваньем облака, смешав слезы, пролился дождь, табличка над свеженабросанной землей извещала — мальчик десяти лет закончил свою жизнь.
Через положенные дни, стиснув зубы, начальница появилась на  работе, и все кругом солидно закивали:
— Сильная собака. Молодец. Только так и надо. Не раскисла.
Через год начальница получила звание профессора.
— Алексей, вы опять?!
Да, опять. Алексей упрямо повторяет прежние ошибки, чтобы почувствовать, что остается хоть в малости самим собой. И смотрит в ее глаза, пытаясь увидеть там что-то домашнее, человеческое. Пытается представить, как она варит обед, смотрит телевизор, делает мужу минет, плачет о потерянном ребенке.
— Да, госпожа профессор, простите госпожа профессор, госпожа профессор, вам черное к лицу.
Ночью, один, среди анализов и машин, с налитыми от усталости красными глазами. Уже шатает, и в этом есть особая сласть. Удовольствие устать, а потом медленно идти домой с чувством, что полностью прожил ночь. Вокруг лихорадочный огромный мир, в котором делаются великие дела. Берутся взятки, и какие взятки! Перекраиваются границы, расторгаются договоры, торжественно произносятся слова, запускаются ракеты, и каким-то загорелым мускулистым в цветастых трусах отдаются самые главные женщины. А он, невидный усталый дурак всего лишь идет с работы — никому ничего не должен. Заработал чуть-чуть и уехал в Азию. Почему в Азию? А из скромности. Если не умеешь завоевать беленькую из аптеки, приходится ехать и покупать смугленьких на улицах. Скромно покупать, тщательно считая мелочь в кармане. И расчетливо отрываться, не портя себе жизнь. Не умирая желтой ночью под чьим-то окном, не звоня по синему маленькому телефону, удивительно вмещающему в себя желанный голос, и бояться до слабости в коленях, до дрожи, что услышишь в нем ледяные нотки.
Не улыбаться, мечтая о той рыжей из новостей, она еще играет на гитаре и задушевно поет романсы. Лаборант так и представлял в своих грезах, как просит ее раздеться, встать на четвереньки, раздвинуть половинки своей пышной высококультурной попы и ее же гитарой хлоп по этим половинкам. Струны зазвучат.
Сесть напротив этого ожидания, этого удивительного телевизора и, глядя в его разъем, запеть подрагивающим от возбуждения голосом:

Когда простым и нежным взором
Ласкаешь ты меня мой друг,
Необычайным цветным узором
Земля и небо вспыхивают вдруг…


Рыжая призывно качнет замечательной попой, повернет свою демократическую тщательно ухоженную голову и произнесет в такт песне глубоким, очень глубоким чарующим контральто:
— Милый мой, ты где? Я жду…

Веселья час и боль разлуки…

Нет милого. Милый опять уехал и в одном из самых грязных жарких азиатских городов, где все торгуют презервативами, купил девятнадцатилетнюю девушку. Привел в номер, в котором замучено стоит повидавший виды чемодан, шумит кондиционер и открыта дверь в ванную комнату с бесконечным кап-кап из прохудившегося крана.
— Сколько тебе лет, девочка?
— Девятнадцать.
Подростковое узкое тело, совсем неразвитая грудь, тонкие руки, черненький трогательный пушок внизу, обрамляющий слабо розовую чуть приоткрытую раковину, откуда в будущем родятся смуглые тихие дети.
Девушка доверчиво прижимается, тихонько вздыхает и, не зная, как дальше, беспомощно спрашивает взглядом.
— Лежи, лежи, — покровительственно разрешает мужчина.
Со своим неспортивным телом, толстым животом, вместившим столько еды за прошедшие годы, он не торопится, осторожно обнимает, рассматривает, трогает, наконец, целует слабо отвечающие губы. Проникает. Отваливается. Но его рука еще рассеяно касается девушки: притрагивается к щеке, соскам, к чернеющему внизу треугольнику. Девушка молчит, не слышно дыша. Тихая, тонкая, но жар будто от пухового одеяла. Так престарелый царь Соломон брал в постель юных девушек, чтобы они его согревали. И они лежали точно также, испуганно сжавшись, не умея ни о чем говорить, одним своим присутствием возвращая царя к жизни.
Но он-то не царь, а самозванец. Не бизнесмен с множеством потайных карманов в тесных штанах на жирных ляжках, не политик с влажным причмокивающим ртом, не адвокат в костюме, скрывающем искривление позвоночника, а лаборант, и женщина с бульдожьим характером гавкает на него.
— Вы у меня попляшете, Алексей!
— Я уже пляшу, госпожа профессор, а в перерывах трахаю девятнадцатилетних.
Лаборант, у которого нет даже галстука, и вся деятельность заключается в том, чтобы открывать пробки в пробирках и ставить эти пробирки в умные машины.
— Можно я пойду? — робко спрашивает девушка и в ее незамутненных глазах ничего не отражается.
Он еще раз проверяет, какая у нее грудь. Кладет ладонь, ощущая тонкую горячую кожу — затаившаяся остаточная страсть.
— Иди.
Самое беспощадное — момент расставания. Еще несколько часов назад они улыбались друг другу, шли в гостиницу, так или иначе были вместе. И вот — кончилось. Он отдал, девушка вобрала. И деньги. Несколько очень нужных бумажек перешли из рук в руки.
— Так может, я пойду?
— Иди. Конечно, иди.
Все.
Трогательно. Неловко. Навсегда.
Девушка начинает собираться. Надевает белые трусики, закрывая использованное интимное, продевает руки в бретельки лифчика. Зачем ей лифчик на такую маленькую грудь?  Лифчик никак не застегивается, и девушка просит застегнуть. Получает деньги, смущенно смотрит, хочет что-то сказать, но не решается, и, чуть замешкавшись около двери, уходит. Лаборант ложится на смятую постель с отброшенным к краю кровати одеялом и смотрит в потолок — в душе пустота. Вот всегда — вспышка вожделения, а потом пустота. Все эти девушки, как вода, которой невозможно напиться. Девушка уходит, ты остаешься наедине с собой, и пустота внутри углубляется.
Да и сама чужая страна не дает сытости. Как на перекрестке — ты стоишь, кругом идут, в том числе и сквозь тебя. Разные мы обезьяны. Не только по цвету кожи.  Шарик движется в пустоте.
Лаборант закладывает руки за голову, и его опять скручивает злость. Ведь когда сидел в баре, рядом танцевала именно та, которую он хотел — красивая, гибкая, с черными волосами и жадно играющими под блузкой грудями. Он загляделся и танцовщица, заметив, блеснула молодыми глазами.
— Купи мне дринк, а то сегодня жарко! Очень жарко! — подмигнула.
Внутри немедленно задрожало злое.
— Еще чего! — Отрывисто гавкнул. — Нашлась тоже! Не люблю, когда вымогают!
Танцовщица отшатнулась.
— Извини, извини… — защищающе выставила ладони.
И он взял эту, безответную. Второй женский сорт. Самое то для мужского второго сорта.
Нет, сил быть одному больше не было. Он вскочил и стал одеваться. Выбежал на улицу, немедленно окунувшую его в закрашивающую все насыщенным черным азиатскую ночь. В ночи слышался смех, близко играла музыка, подвижные блестки автомобилей искали дорогу. Впереди шли люди и выглядели такими счастливыми… Как они могут? Он заторопился, попытался примазаться, отстал.
— Зайдите в мой ресторан? — услышал.
Обернулся — на ступеньках около вывески с рекламой шашлыков, стоял молодой парень и улыбался.
— Зайдете? У нас вкусно.
Лаборант посмотрел на часы.
— Зайду, — решил с заминкой, — пожалуй, да, зайду.
Поднялся по приглашающим ступенькам и огляделся: ресторан был сделан основательно — кряжистые деревянные столы и такие же массивные стулья с высокими спинками, раскрашенная фигура индейца с местным флагом. Цветочки на столах со сдавшимися,  склонившимися к зеленым стебелькам бутончиками, еле слышная мелодия из семидесятых пытается создать настроение, экран телевизора с футболом — ноги, ноги, ноги....
— Что вам принести?
— Суп, только суп.
— Минуту, господин.
Он откинулся назад и поморщился — спинка стула была неудобной.
Когда лаборант  летел сюда, в зале ожидания он  обнаружил некое отграниченное пространство с приглушенным освещением и мягкими креслами, которые почему-то никто не занимал. Было направился туда, но был остановлен служащей.
— Простите, это только для бизнес-класса.
— А может я и есть бизнес класс!
Служащая позволила себе легкую улыбку:
— Вряд ли.
— Ваш суп! — появившись, торжественно провозгласил официант.
В глубокой тарелке  мясной, исходящий паром, со свежими листочками кинзы, суп выглядел очень привлекательно.
— Приятного аппетита, господин! — официант подчеркнуто вежливо поставил на стол хлеб в плетенке.
Господин принялся за еду, медленно, расстановочно съел и откинулся назад.
— Вкусный суп! — счел возможным похвалить.
Но деньги дал точно по ценнику. А как же иначе? Если уж не бизнес-класс, то и вести себя надо соответственно. Что б понимали… Очертить яростные границы.
Официант скосил глаз на протянутую купюру и позволил себе легкую улыбку.
— Да, вкусный.
Господина бросило в жар.
— Ишь, еще и недоволен!
Резко поднялся и вышел, не прощаясь.
— Муссина… массаасс….
Около двери массажного салона женщина лет пятидесяти, чем-то неуловимым похожая на его начальницу, делала приглашающие знаки. Грубое лицо, толстый живот, короткие ноги.
— Массаж? Мужчина — массаж?
Он остановился. Домой возвращаться не хотелось, ночь была впереди, и чем-то надо было ее занимать.
«Толстые — самые сильные, старые — самые опытные», — подумал, а вслух сказал: «Мне нужен жесткий массаж. Можете сделать?»
— Смогу, — с готовностью согласилась массажистка.
Он, как принято в этой стране, снял на входе сандалии, и, голыми ступнями ощущая прохладу пола, зашел внутрь. Вслед за  женщиной поднялся на второй этаж, в полумрак красного ночника. Пахло притираниями, на полу в ряд лежали матрасы, отделенные друг от друга занавесками.
— Раздевайтесь, — показала массажистка и задернула одну из занавесок. Вышла.
Он разделся и лег.
— Сейчас попляшем, госпожа профессор… — потянулся всем телом.
— Так вы хотите все-таки жесткий массаж? — Спросила еще раз женщина, вернувшись с влажным и горячим полотенцем.
— Да.
Она села в ногах и, сминая мышцы шершавыми пальцами, стала глубоко массировать. Взмокший от напряжения, но с наслаждением отдающийся этому своеобразному болючему удовольствию он лежал, закрыв глаза и чуть постанывая от особо сильных захватов. Массажистка перешла на спину. Потом спустилась обратно на ноги, попросила повернуться и неожиданно начала уделять особое внимание самому интимному месту на теле лежащего.
— Жесткий массаж, говоришь? — спросила со смешком.
Тело реагировало должным образом, мужчина молчал, а женщина вдруг моляще попросила:
— Заплати мне, и я все для тебя сделаю, я очень прошу. Мне очень важно, не тебе, а мне! Ну, пожалуйста! Прошу тебя!
Лаборант, было, хотел буркнуть заветное:
— Не люблю, когда вымогают…
Но, ошарашенный натиском, кивнул, соглашаясь.
Женщина буквально содрала с себя одежду, обнажив в больших складках живот, вялые распластанные груди, и, разведя толстые короткие ноги, опустилась на него. Следующие несколько минут  выпали из сознания, как раз до того момента, когда она издала такой крик, что, наверное, было слышно на улице. Вся мгновенно мокрая упала и благодарно зашептала:
— Как я устала! Боже мой, я устала…
Целый день она одного за другим массировала туристических мужиков своими жесткими пальцами и не уставала, а тут устала.
Закрыла лицо руками и тихонько засмеялась.
— Я тебя сразу заприметила, — вливался в уши счастливый шепот, — все гадала: зайдет, не зайдет, зайдет, не зайдет… зашел! Надо же, зашел!
Едва не взлетающий от легкости, удерживаемый в правилах нахмуренного приличия  лишь брюками, в карманах которых скопилось столько тяжелой мелочи, он благостно зашлепал вниз по прохладе лестницы к сбившимся в кучку ее товаркам с недоумевающими взглядами. Горделиво спускавшаяся рядом женщина казалась помолодевшей на десять лет. Вышел за порог, и женщина, неожиданно опустившись на колени, начала надевать ему сандалии, придерживая и как бы дополнительно лаская в ладонях ступни. Медленно застегнула ремешки и с сожалением выпрямилась.
— Если нужен будет жесткий массаж — приходи, — сказала севшим голосом, — я каждый день здесь.
Он молча кивнул и, развернувшись, пошел к своей гостинице.
Зашел в номер, где замучено стоит повидавший виды чемодан, шумит кондиционер, и открыта дверь в ванную комнату с бесконечным кап-кап из прохудившегося крана. В который раз за такой длинный день разделся, лег, подтащил к себе одеяло, накрылся им и попробовал заснуть. Но вот беда — опять не спалось. Совсем не спалось. Встал, включил свет, и вернувшись в кровать, по своей привычке заложил руки за голову.
— Как то жизнь складывается... — Лениво подумал. — Мне уже столько лет. Вернусь и опять в подвал?
— Алексей, вы работаете без огонька! — Вспомнил. — Я вернулась из Вены, а вы без огонька!
— Госпожа профессор, а не сделали бы вы мне массаж?
На самом деле мир безумен и нормальному человеку в нем нет места.  Бизнесмены, таксисты, политики, газетчики, чиновники... Все бегут, царапаются, лезут, бояться прогадать... И меня тоже толкает вперед — день, еще день. Как собака Павлова на одних рефлексах, думать некогда, настолько подхватывает общий ритм. А вываливаешься, когда неприятности. В прошлом апреле украли кредитку, полдня такие нервы.
Он раздраженно дернул головой:
— Наедине с собой тоже ни о чем не думается. Отвык, разучился. Наконец-то без телевизора и компьютера, а толку. Только глупости в голову лезут. Кстати о глупостях.
Лаборант устроился поудобнее.
В последнее время он пристрастился смотреть старые порнофильмы. Всматривался в лица этих тогда еще молодых женщин, как они весело хвастаются своим телом, великолепно раздвигают ноги, принимают мужчин, подмигивают, наряжаются. Какие поразительные легковесные глупости, наполненные чувственностью и жаждой денег, показывали эти скандальные фильмы. И где все? Умерли и скандалы и эти женщины.
Господи, какие мы жалкие! И как все по-человечески.
Перед его глазами прошла череда картинок из фильмов, и он неожиданно снова возбудился. Внутри нарастало томление...
Восторженно запел:

Гори, гори, моя звезда! Звезда любви весенняя.
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет у меня...
Ты у меня...


Вспышка.
Перевел дыхание: комната, смятое одеяло, потрепанный чемодан, кап-кап из ванной комнаты. Серость. Опять серость. Ему еще семь дней здесь находиться, не зная куда себя деть. Потом лететь домой и опять жить, стоять в очереди за аспирином. Жить, жить, жить. Продлевать всеми силами, ходить в аптеку, глотать таблетки, смотреть на свои морщинистые руки, тяжело кашлять, лежать в больницах, с трудом подниматься с постели.
Ничего не хочу. И жарко. Кондиционер замолк. Надоело. Живите сами. Хватит.
Он встал, покопался в чемодане и пошел в ванную. Срезал веревку от занавески, сделал на ней петлю и закрепил конец веревки на стенном крючке. Вспомнил женщин из порнофильмов.
— Так что вы делаете за кадром? Скоро узнаю.
Задумчиво посмотрел на себя в зеркало, провел большим пальцем по щеке — небритый
— Когда-то читал, — сказал вслух сам себе, — что казнь через повешенье есть величайшее половое удовольствие.
Надел петлю на шею и повис всей тяжестью. В последнее еще осознанное мгновение его скрутила судорога невиданного оргазма.
И под ним, разбив корнями кафель плитки, выросла мандрагора.
Кап-кап.







_________________________________________

Об авторе: ЛЕОНИД ЛЕВИНЗОН

Родился в городе Новоград-Волынский, живет в Иерусалиме. Окончил мединститут в Санкт-Петербурге.
Автор книги «Ленинград-Иерусалим». Принимал активное участие в появлении  «Иерусалимского журнала». Публиковался в журналах «Октябрь», «Сибирские огни», «Зарубежные записки» и др. Лауреат «Русской премии» 2010 года, финалист премии Марка Алданова (США).скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 593
Опубликовано 21 апр 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ