ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Александр Блинов. МИУССКОЕ

Александр Блинов. МИУССКОЕ


(сказка)


ЧАСТЬ 1

 — Вот и мы, мама, — женщина говорит нарочито громко. На вид ей — лет сорок. На женщине серое, обуженное пальто, три четверти и синий в крупный горох крепдешиновый платок на шее. На ногах черные боты на каблучке.
— Сейчас развяжем косыночку и войдем, — поворачивается она к мальчику, — Сашенька, ты чего ножками-то сучишь? Писать хочешь? Вот отвернись от могилки и писай… И ботиночки зашнуруй, ходишь вечно расхристан, как капуста…
Желание сразу проходит. На мне — серая дурацкая шапочка с ушками, короткое серое пальтишко (такое называли крапчатое), короткие штанишки на помочах, вечно сползающие бязевые колготки и черные высокие неудобные ботинки фабрики «Скороход». Мне скоро пять лет. Я неотрывно смотрю, как руки женщины распутывают узелок на тряпочке в уключине кладбищенской ограды. Женщина — моя мать. Мне страшно.
— Бабушкин платочек, — говорит мать. — Она его знает и развязывать без нас не будет… Да, мама...
— Проходи, Сашенька, — мать подталкивает меня в спину и по-хозяйски притворяет за нами кладбищенскую калитку. Становится уютно. Я сижу на скамейке и болтаю ногами. Так безопасней и меньше страшно.
Мать, по очереди, протирает фарфоровые овалы прикрепленные проволокой к крестам.
На овалах два строгих лица: одно мужское, другое  женское. Мать их по очереди целует. «Здравствуй мама», «здравствуй папа».
Садится рядом на скамейку.
— Поздоровайся с дедушкой и бабушкой — говорит мать. Я что-то бурчу.
— Вот, — говорит мать, — я вам внучка вашего, Сашеньку, привела. — Достает платочек и начинает вытирать слезы. — Видите, как он за лето-то вымахал? На даче под Расторгуево был. От моей работы.
— Понравилось тебе на даче-то, — поворачивается мать ко мне. Я перестаю болтать ногами.
— Угу, — говорю я в землю, понравилось. Мне кажется, так им, деду с бабкой,  будет лучше слышно…
— Встань, Сашенька, поцелуй своих дедушку с бабушкой, — я вцепляюсь в скамейку и еще сильнее болтаю ногами, отрицательно мотаю головой.
— Ладно, вздыхает мать, тогда цветы сажай, — и начинает прикручивать проволокой новые, купленные веночки на кресты.
Цветы — это несколько искусственных, на проволоке, тюльпанов из провощенной бумаги и кустики анютиных глазок с корнями в газетных кулечках, купленных у бабок на Миусском рынке, через дорогу.  «Тюльпаны» — надо просто «втыкать», а анютины глазки —  закапывать… Это хуже!
У меня за скамейкой припрятано свое маленькое ведерочко, детские грабельки и совок. Я осторожно ковыряю совком эту землю с мертвецами. Неглубоко… Деда с бабкой я не боюсь, не тронут. Но эти, что вокруг… Их тьма…
Я незаметно завязываю калитку на косынку. Так надежней. Делаю вид, что ковыряюсь в земле…
— Да что ты все возишься? — вскидывается мать. — Я сама. Беги вон за водой. На три копейки: возьми у сторожа лейку и живо сюда.
Наконец венки повешены, цветы посажены и политы. Мы сидим на скамейке.
— Надо бы цветники вокруг могилок сделать и черным кафелем облицевать, — вздыхает мать, — будет красиво… Страх постепенно проходит.
Я смотрю под землю: дед с бабкой лежат в своих гробах и улыбаются мне. Лиц я их не вижу. Они умерли до моего рождения. Но улыбку чувствую. Гробы стоят в небольшой  пещерке, как у гномов в книжках на картинке, и красные крышки их гробов прислонены к земляным стенам. (Как три дня стояла крышка гроба, этажом ниже, по Яблочкова, где мы жили с родителями в коммуналке. Там, под нами, кто-то помер, и когда я скатывал на нижнюю рекреацию свой велик, то старался не дышать и не смотреть в ту сторону…  Но все равно помню ту красную крышку гроба и каждую на ней складочку ситца, до сих пор.)
«Пещерка», где лежат мои дед с бабкой, соединены с другими пещерками — проходами, как кротовьими норами. Одни пещерки большие, другие — совсем крохотные. Если на одного ... Все освещено, как ночью. По проходам прохаживаются мертвецы, как отдыхающие в парке ЦПКО. Некоторые поднимают глаза вверх. Тогда я стараюсь внимательно рассматривать крупную серую птицу на соседней кладбищенской ограде.
Но это не скелеты, которые мы рассматриваем с моим другом Пехтерем в окне магазина у красного кирпича школы. (Там продавали учебный дидактический материал для медиков.)
«Мертвяки — не скелетоны», — говорил Пехтерь,  кивая в окно, — «этих»  выварили, на мыло… Понял».  
«Эти», под землей, кажутся теперь мне грустными и уже не страшными.
— Сашенька наш через два годика в школу пойдет, — мать снова вытирает слезы. — Видите, как время-то бежит.... — Мать слюнявит платок и вытирает мне губы: — Хочешь в школу?
— Не-а, — я с раздражением вырываюсь кручу головой,  — не хочу!
— Вот и  скажи тогда дедушке с бабушкой, как ты себя ведешь, — мать складывает платок в сумку.
— Нормально, — я болтаю ногами. Дед приветливо машет мне рукой. Я незаметно ему.
— Не обманывай, — говорит мать и поправляет шапку на моей голове. — Они все видят. Мог бы послушней быть! — Встает. Целует фарфоровые лица. — А ты? Я отрицательно мотаю головой.
— Как хочешь, вздыхает мать. Мы выходим за оградку. Мать завязывает косынкой калитку. Веселые дед с бабкой сидят в гробах и машут нам. Я незаметно машу им в ответ.
Мы идем к воротам. Я стараюсь не топать и, задирая колени, цаплей иду за матерью нарочно глядя на деревья. Но все равно чую, как подземные жители провожают мои пятки глазами.
За воротами кладбища вопит, гудит, крутится Москва. Я с облегчением оглядываюсь. «Этим» сюда хода нет. Мне их становится жалко. Я незаметно машу им. Они мне в ответ, прижавшись под землей лицами к невидимой ограде…

На кладбище мы ходим часто. Почти каждую неделю и обязательно четыре раза в год: на Родительскую Субботу,  Рождество,  Пасху и яблочный Спас (если я не на даче).
Но со временем, все реже.
Понимая, что это «все выдумки и враки» и этого «в жизни не бывает», я все равно ощущал этот кладбищенский город и жизнь моих мертвых под землей. Но никому об этом не говорил. Даже моему другу Пехтерю. Никогда.
Возможно, я бы видел и тех, что надо мной, но в семье об этом  говорить было не принято… поэтому и ангелы и демоны делали свое дело, оставаясь невидимыми. Исподтишка, как часто мы с Пехтерем.

Постепенно я привык к тем, кто под землей. Иных уже узнавал в лицо и по походке, как прохожих, когда долго ходишь по одним улицам, или совершаешь покупки в одном магазине.
Но с возрастом другая, более сильная настоящая жизнь вытеснила из меня те, другие жизни: и мертвых, и ангелов.
Я стал жестким и плотным, как выдавленный тюбик с зубной пастой «Клубничная», любимым лакомством пионерских лагерей. А может и «Поморин», паста гадкая, но полезная  от кариеса.
Ангелы и мертвые жили сами по себе, я — сам по себе. И не было нам друг до друга дела… Как с дальним родственником: знаешь, что жив и все. Пока.
Пока не умер мой отец.
И когда его красный гроб, покачиваясь, плыл на полотенцах в осклизлую глиняную яму, и потом медленно погрузился по крышку в коричневую жижу, то я наклонился и увидел, что там никого нет. Вообще. Это не то, что подглядеть случайно в детстве, как родители, тайком, подкладывают подарки под елку и воздух тогда стал какой-то прозрачный, и пустой, словно компот из которого сцедили сухофрукты. А под землей просто пусто стало: сколько не долбась по ней ногами — одни камни, песок и глина.
«Похоже, мои ангелы и мои мертвецы покинули меня», — решил я. Но никому об этом не сказал. Даже моему другу Пехтерю: мы с ним уже как лет десять не общались.

И я перестал ходить на кладбища. Вообще. Даже на похороны родных. Это очень плохо и не по-христиански. Зато, когда я теперь закрываю глаза они все передо мной — живые. Как на школьном фото: в центре на скамеечке отец с матерью, а дальше, по бокам и вверх те, кого я почти и не помню. Они не стоят плотно. Между ними есть свободные места, как в вагоне метро не в час пик.  Со временем свободных мест — все меньше.


ЧАСТЬ 2

«…так ты любезный, Саша, хочешь лишить меня права на захоронение…» — судя по смс, на «мыле» мой дядя Виталий, неистовый восьмидесятилетний блоггер, настроен решительно. Война за отеческие гробы началась.
А что? Место элитное и денег стоит. Это как дача в Барвихе, в соснах на излучине Москвы-реки. По случаю и вставить можно: «…мои, дескать, родственники на Миусском…» Конечно, не Новодевичье, но все же… И, по документам, наша мать была ответственной за могилу.
«Ситуацию надо закреплять», — сказал брат, и через неделю мы стояли перед кладбищенскими воротами…
Место я не узнал, был здесь лет двадцать назад, а то и больше.
Кладбище, огороженное со всех сторон беленым бетонным забором (в конце — часовенка), занимало пространство двести на двести метров, зажатое со всех сторон московскими многоэтажками и торговыми центрами, и напоминало скорее зафрактованное элитное проблемное пятно под застройку, чем место последнего пристанища.
Однако внутри кладбищенской ограды на меня обрушились благость и покой: заснеженные деревья, переливчатый  щебет птиц и эта особенная кладбищенская тишина…
На удивление я быстро нашел могилу. Все по оградку завалено снегом. Калитка приоткрыта. Следы… Внутри екнуло: «эти» выходили…
— Шурыгин уже был, — печально сказал брат, — видишь следы видны, а третий день — поземка… Помяни слово — будут проблемы…
Но солнце, хрустящий снег под ногами и рыжий кот в каптерке администратора — все дышало покоем и миролюбием. Администратор, невысокий крепыш в валенках, был услужливо вежлив и отстранен. «Бывалый» — окрестил я его..
Делая почтительно скорбное лицо, он искоса обшманал нас с братом глазами: увиденное сбивало его столку.
— Мать у нас умерла, — сказал я, — вот хотим могилу переоформить.
— А удостоверение есть, — спросил в валенках.
— Есть, — брат протянул маленькую коричневую книжечку. Тот с удивлением причмокивая, как нумизмат редкую монету, крутил перед носом кусочек коричневого коленкора. Документ был реликтовый, послевоенный…
— Ну, пошли, — сказал крепыш ритуальным голосом, — показывайте.
— Книжечку отдайте, — сказал брат.
— Возьмите, — «бывалый» нехотя протянул корочки, закурил, и мы не спеша тронулись к могиле.
— Эта, ваша, — крепыш недоверчиво вскинул брови. Достал следующую сигаретку и нервно закурил: — Да-с, — и вошел за ограду.
— Значит ваши два холмика, — с неудовольствием сказал он, — и кто там?
Под снегом метнулись черные тени.
— Дедушка с бабушкой, — хором ответили мы.
Под землей раздался тихий скрип, и дед с бабкой сели в гробах.
Крепыш стал счищать носком ботинка снег с табличек:
— А это кто?
— Тетки наши, — сказал я, — по матери, в урне потом похоронены.
Тетка Полина и тетка Маруся сидели за столом и вприкуску пили чай. Тетка Полина мне приветливо махнула. Я незаметно тоже.
— А наш то, как вымахал и не узнать, а Марусь? – тетка Полина достает из кармана своего вечного байкового халата в цветочек платок и вытирает глаза, — не узнать…
— А и впрямь не узнать, — вторая тетка вытирает слезы, — ну вылитый Лидушка, в мать свою…А второй-то, глянь — Борька…Ну, вылитый отец…
 Я заревновал. Мне всегда больше хотелось походить на отца, нежели на мать, и я даже развернулся в профиль — так с отцом сходства больше…
— Выходит вам принадлежат оба холма, — опять с сожалением сказал администратор. Дед с бабкой и обе тетки уверенно закивали.
— Да, — хором ответили мы с братом, — оба.
Крепыш вышел из оградки и снова закурил.
— Придется доказывать родство со всеми усопшими, — сказал он в сторону, — и холмики ваши.
Мы с братом переглянулись: место «центровое», по главной аллее, третье от входа. «Бывалый» опять сделал скорбное лицо.
— Мы подумаем, — сказал я. Он потоптался и ушел. Брат стоял и маялся.
— Андрей, сходил бы в контору, глянул, что по документам, а я подойду, — попросил я, — ладно…
Брат  поканючил и пошел следом.
Я вошел за оградку и притворил за собой калитку. Стало уютно. Достал из кармана перчатки и протер фарфоровые овалы на крестах: мужчина и женщина на фото выглядели неловко молодыми. Сел на скамейку и плотно поставил подошвы кроссовок на мерзлую землю. Оглянулся.

«Здравствуйте, — сказал я, — это я к вам пришел, ваш Саша… На мне красная дутая куртка, дурацкая вязанная шапочка с помпонами и огромные клетчатые штаны с карманами. Такая мода такая. Я совсем седой и во рту у меня половина искусственных зубов. Отец умер сорок лет назад, мать  — в том году.  И еще собака — дратхаар, в Питере, пять лет назад. От старости. Ей сделали умертвляющий укол и унесли в ее квилтовом одеяле из службы животных…  Пока все.
И еще: Я живу на два города. У меня две жены и один сын, и я могу весной посадить вам анютины глазки. Глубоко. Мне не страшно».

Под землей захихикали. За шиворот с ветвей большой березы над головой  посыпался снег: словно большая птица, пролетая, коснулась нечаянно ветки крылом.

Теперь это была не «пещерка», а коммунальная комната, где родился брат, по Яблочкова: узкий длинный пенал с одним окном во двор на четвертом этаже. Только окно было —  ненастоящее. Не выходило никуда. Комната очень длинная. Конца не видно. Дверь открыта. Все время входят и выходят. В центре длинный стол. За столом сидят все мои мертвые. Сколько их помню, как раньше в детстве, на праздниках. Часть стульев между ними пусты и перед ними пустые белые тарелки и приборы наизготовку.
Многих из них я забыл, и где похоронены — не знаю. Видно у них там лазы есть, догадался я,  все соединено. Одни поднимали головы и приветливо махали мне. Я отвечал. Другие просто ели.

— Мам, ну я пойду, а — сказал я.
— Иди, — сказала она и подняла голову. Я отвернулся. — Я тебе в окошко помашу.
(Она всегда так делала, когда в конце жизни жила в маленькой двушке, по Полесскому. Прижимала ладонь с лицом к стеклу и махала мне уходящему вечером в темноту. Вряд ли что и видела.)
Я встал и притворил за собой железную калитку. Порылся в карманах. Завязать было нечем.

Я медленно шел по хрусткой алее к конторе и нелепо поднимал ноги, как страус, стараясь не топать. Подо мной, задрав головы вверх,  прогуливались мертвецы. Многих я узнавал в лицо. Но было много и новых.

Вышли за кладбищенскую ограду в жизнь города. Два толстых мента, как оглашенные, тормозят на выезде на Третье кольцо машины. Работают. Оглянулся.
Под кладбищенской оградой, плюща лица о невидимую стену, стоят мои мертвые.
Как я в детстве на даче от материнской работы, просунув голову меж облезлых на солнце штакетин забора, провожал взглядом силуэты родителей, спешащих на последнюю электричку от Расторгуева. Родители оборачиваются и машут мне. Я им в ответ. 
Но мне кажется, что они не вернутся никогда.







_________________________________________

Об авторе: АЛЕКСАНДР БЛИНОВ

Родился в Москве, живет в Москве и Санкт-Петербурге. Окончил Московский Авиатехнический Институт и Академию художеств Штиглица. Лауреат премии Сороса. Публиковался в журналах «Медведь», «Частный корреспондент», «Вокзал» и другие.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 640
Опубликовано 21 апр 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ