ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Яна Жемойтелите. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Яна Жемойтелите. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ


(два рассказа)


ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Вообще, это был просто хороший повод надраться. Пили до тех пор, пока было что пить. Про кофе и десерт, естественно, никто не вспомнил. Никто не вспоминал уже и про Новый год, про наилучшие пожелания и т.д., просто пили, и мой муж собирался бить морду какому-то Роме, которого никто не знал и который неизвестно как затесался на этот творческий вечер союза художников.
И вот я с трудом вытягиваю мужа на улицу, попутно соображая, а на фиг мне нужен был это праздник: ни потанцевать, ни поговорить не с кем, все вокруг очень пьяные. А теперь вот еще и пьяного мужа домой транспортировать. И как назло ни одной маршрутки. На счастье подрожит троллейбус, следующий в депо. Депо от нашего дома в двух кварталах, но это можно осилить.
Муж, конечно, ни черта не соображает, зачем мы садимся в этот троллейбус. Потом, когда немного берет в толк, куда мы едем, все пытается расплатиться с кондуктором, доказывая свою мужскую состоятельность, хотя я уже расплатилась сразу на входе, но этот момент выпал у него из памяти. Вообще, когда мой муж выпьет, он начинает слишком громко разговаривать — незаметно для себя, но слышимо для окружающих — о том, что наблюдает вокруг. Что Зою, например, к сорока годам разнесет, а  у Кошкина лицо желтое — видно, больная печень. Теперь в троллейбусе он рассказывает, сколько у него в бумажнике денег и что с ним наконец расплатились в издательстве. Я все боюсь, что он вытряхнет деньги в троллейбусе, тогда будет их не собрать. «Я соображаю, что делаю!» — муж отталкивает меня, размахивая бумажником, но так и не может добраться до кондуктора, потому что сильно мотает. Вообще-то я еще ни разу не видела, чтобы пьяный мужик признался честно, что ни черта не соображает.
Наконец приезжаем в депо. Кондукторша выскакивает через переднюю дверь, а я кое-как выталкиваю мужа на улицу. Он не сразу соображает, где мы находимся, поэтому приходится взять его под руку и тянуть за собой в нужном направлении.
— Я знаю, где я живу! — он еще сопротивлялся немного, но потом обмякает, осознав, что это бессмысленно, и двигает вместе со мной вперед по улице, терявшейся в сизой морозной дымке. Двухэтажные бараки по обе стороны дороги темны, горят только два-три окошка, как будто для антуража, просто дать понять, что эти дома, похожие на гнилые зубы, обитаемы.
Иногда я думаю, что именно такой дорогой души обитателей наших кварталов уходят на тот свет. И никаких тебе полетов в туннеле — та же плохо освещенная дорога, которой они при жизни ходили в магазин за хлебом, сосисками и пивом. В этом состоял весь смысл их пребывания на земле, и то же ожидает их детей, которые видели остальной мир только по телеку… Впрочем, я сама хожу этой улицей вот уже двадцать лет — с тех пор как вышла замуж и поселилась в этом квартале для небогатых людей. Прежде все думалось, что временно, однако бедность — это состояние души, а не кошелька. Пожалуй, и мне когда-нибудь предстоит уйти навсегда этой же улочкой, раствориться в сизой дымке зимы и забвения. Однако теперь мне просто хочется достичь убогого своего приюта и доставить туда мужа живым.
Он идет, чуть приседая, на полусогнутых, как обычно ходят пьяные. Больше всего я боюсь, что он поскользнется или упадет, тогда мне будет его уже не поднять. Попутно он поругивает дорогу, изрытую постоянным ремонтом теплотрассы, городские власти, министерство культуры и — меня, за то, что я как-то не так иду и что сегодня опять надела трикотажные штаны, в которых моя задница выглядит слишком обширной.
Вообще, он прав насчет моей задницы. Корма у меня широкая, но она не всегда была такой. Задница у меня появилась после того, как я некоторое время сдавала кровь. Донорство по-разному влияет на людей: кому ничего, кого-то несет, как на дрожжах из-за этого обновления крови, а у меня неожиданно появилась круглая упругая задница. Почему, из-за каких таких процессов, — по-моему, уже не важно. Кстати, кровушку-то я пристрастилась сдавать, когда у нас совсем не было денег. В моем учреждении зарплату не платили месяцами, а муж был еще проникнут романтическими настроениями и считал, что торговать собственной продукцией, картинами то есть, художнику ни к лицу… В общем, сидели мы по уши в долгах, и никакого просвета не намечалось там, впереди.
Когда я впервые сообразила продать свою кровь, очень странным показалось, что за продукт, который мне  самой ничего не стоит, дают живые деньги. Я накупила окорочков, капусты, картошки. Нажарила мяса, сварила борщ. И вот, когда мы этот борщ ели, я так соображала про себя, что это же все равно, будто мы меня едим, мое тело…
Муж внезапно останавливается, будто вспомнив что-то очень важное.
— Я не купил сигареты, — говорит он, судорожно обшаривая карманы.
— Ничего, не помрешь до утра, — я тяну его вперед. К ночи подморозило, и  у меня порядком закоченели пальцы в легких ботинках.  
— Ты не представляешь себе, что такое сидеть без сигарет.
— Да, не представляю. И все равно сигареты ты сейчас нигде не купишь.
— Там возле стадиона ларек.
— Ларек давно не работает.
— Тогда зайдем в магазин. Он двадцать четыре часа. Куда ты тянешь меня?
— К магазину, — я стараюсь отвечать коротко, по делу, чтобы не раздражать его. И все-таки он  вздрагивает, как будто я сказала что-то резкое.
— Знаешь, а ведь мы с тобой совсем чужие друг другу, — он произносит это совершенно спокойно, будто даже чуть протрезвев.
Однако он глубоко неправ. Мы связаны моей кровью, за счет которой некоторое время держались на плаву. И ведь он даже не предполагал, что я сдаю кровь. Он думал, что мне просто дают очередную зарплату, покупал на эти деньги сигареты, однажды купил тюбик краплака красного, чтобы закончить картину «Маки». Их, кстати, он  так и не продал. Не потому, что «Маки» написаны плохо. Напротив, очень даже неплохо. Поэтому ему не захотелось расставаться с ними, и теперь «Маки» висят у нас в прихожей. Там тусклое освещение, «Маки» теряются, но больше повесить некуда, потому что все стенки уже улеплены от пола до потолка.
Лет десять тому назад я продала свои волосы. У меня была коса — густая, пушистая. Потянула на кило-двести. За нее в парикмахерской дали офигенные деньги. Столько денег зараз мне ни за что не заработать — ни тогда, ни сейчас. И вот я тоже удивлялась, как это мне заплатили за что, что досталось мне совершенно бесплатно. Косу не жалко: она снова выросла, правда не такая длинная, но длинной уже и не надо, я хочу распущенные волосы носить иногда, а слишком длинные приходится закручивать в пучок, а это сильно старит…
— У нас даже нет общей темы для разговора, — продолжает муж, неуверенно скользя по обледеневшей дороге. Колдобины  и трещины асфальта теперь только на пользу: подошвы находят хоть какую-то опору. — С тобой можно говорить только про еду и про то, что  денег не хватает даже на эту еду. Не так уж много я ем.
«Зато много пьешь», — отвечаю я про себя, но вслух сказать не решаюсь.
Тогда продажу косы, естественно, нельзя было скрыть, поэтому мужу поначалу было немного стыдно. Но когда волосы отросли, все вроде бы стало на свои места, и факт забылся. Остался телевизор, который мы купили с продажи моей косы, да еще пылесос. И то, и другое работает до сих пор. Однако это не главное. Почему-то сразу после этой истории дела у него пошли в гору. Думаю, не случайно люди приносили всякие жертвы, чтобы боги послали им урожай или удачу на охоте. Когда я сняла косу — это же все равно, будто бы я отдала часть себя. Доказала кому-то, сама не знаю кому, что способна пойти ради него на некоторые неудобства… Хотя — почему только ради него? Ради себя тоже. Не хотелось терпеть лишения, залезать в долги…  Я бы с удовольствием продала бы еще что-нибудь свое, к примеру, кожу со своей обширной задницы, да кому она нужна. Нет, конечно, если муж по пьянке уснет с сигаретой, получит ожоги — я без сожаления отдам ему кожу, пускай натянут ему на лицо. Он порядком поистрепался за прошедшие двадцать лет …
Наконец мы добираемся до магазина на перекрестке. К дверям его с тротуара, чуть под горку, ведет раскатанная дорожка, по которой можно только проехать. Похоже, на холоде муж уже немного протрезвел, потому что тоже понимает, что к магазину просто так не пройти. Вцепившись друг в друга, мы связкой съезжаем вниз и впечатываемся в стеклянную дверь. На секунду я как бы вижу нас с той стороны — два тела, расплющенных о стекло. Потом мне удается потянуть дверь на себя, и мы кое-как проникаем внутрь.
— С утра под дверью песком надо посыпать, — говорит продавщица кассирше. — Люди на ногах не стоят.
Муж некоторое время препирается на кассе, почему в продаже нет сигарет, которые нужны ему, а я тем временем решаю прикупить чай, булку и колбасу, потому что не успела сделать это после работы. Собиралась на этот дурацкий вечер.
— Будет чем позавтракать, — говорю я, когда мы выходим из магазина.
— Ты опять про еду, — нервно отвечает он. — Мне сейчас даже кажется, вот дай я отмашку, и ты пойдешь вперед одна. И даже не обернешься.
Взмахнув рукой, муж грохается на спину, и внутри него даже что-то булькает.  Усевшись на землю рядом с ним, я выталкиваю его с этой ледяной дорожки. 
Может быть, когда-то именно так и произойдет, что я молча пойду вперед, не оглядываясь. Может быть, это случится даже завтра. Но сегодня мне нужно доставить его домой. Не только потому, что у него бумажник набит деньгами. Нельзя же бросить пьяного человека на полпути. Осталось совсем немного.




НЕПУТЕВЫЙ ХРИСТО
История, услышанная в Киселчово

Случилось это давненько, еще при советской власти.
В общем, веселый парень был Христо Лачев, чернокудрый, с крепкими, как у молодого жеребца, зубами. Горло, правда, промочить любил, да кто откажется от дармовой ракийки? А угощали Христо частенько, потому как здорово на праздниках пел, на чужих свадьбах. Своей невесты у Христо не было: жили Лачевы столь убого, что несколько лет кряду ютились в хлеву: был у них некогда кой-какой домишко, да сгорел, а нового они так и не нажили, поскольку старший Лачев на том пожаре погиб, мать для работы была уже слишком стара, а сам Христо ни к какому делу предрасположен не был. Поговаривали, что хорошо бы его в артисты определить, поет больно душевно, да кто деревенского парня в артисты примет? К тому же прежде надо спуститься с гор в училище, в котором на артистов учат, а у Христо всего одни штаны, и те дырявые. В горах, предположим, сойдет, но как в таких в городе показаться? Сразу засмеют. Так и пробавлялись они материной пенсией, ну и там чем еще бог пошлет.  
Меж тем надвигалась осень. В горах где-то с полуночи ощущалось дыхание близких холодов, когда нагретые за день камни успевали отдать свое тепло до последней капли, и в лощинах сгущался густой молочно-белый туман. По всему ощущалось, что зима будет лютой, поскольку небо прошивали крест-накрест косяки перелетных птиц, тянувшихся к югу, а уж птицы знают лучше людей, где им жировать и куда не долетят белые мухи. К тому же сверху видней. Здесь, на земле, многие вещи предстают в искаженном виде, а может, кое-чего мы сами не желаем замечать … 
Сидя на скамье возле своего хлева, мать Христо то и дело заглядывалась в небеса и то ли постанывала, то ли вздыхала. Может, чувствовала близкий уход — в деревне к смерти готовятся заранее и спокойно как-то, потому что само зрелище смерти  деревенскому жителю привычно: там все рождается и умирает на глазах в свой черед. Хотя не старая еще была женщина, но, видна, от жизни устала и ничего уже не ждала, только бы Христо куда пристроить, а там можно и помирать.
И вот ближе к ноябрю, когда траву подернул первый иней, поднялась к ним в деревню Йорданка из Кошницы, известная как деревенская фельдшерица, а заодно и сваха. Медработник частенько наблюдает жителей в их натуральном виде, поэтому может предположить, кому на ком следует жениться. Однако Христо ничего такого в голову не приходило — ну, зашла Йорданка и зашла, мало ли у матери какая хворь приключилась. Однако тем же вечером мать сообщила Христо, что нашлась для него в Кошнице невеста, Зорина Босева, и что лучше свадьбу сыграть еще до наступления зимы, поскольку хлев новых морозов уже не выдержит, расползется по швам, и останутся они на улице, аки дикие волки. А за невестой целый дом, да еще посадки тютюна [1] и фасоли, за которыми мать сможет ухаживать по мере сил, и вообще человек в семье что брынза в соляном растворе, сохраннее то есть. А штаны на смотрины можно одолжить у дядьки Митко. С этими словами мать угостила Христо ракийкой, которую Йорданка принесла авансом от родителей Зорины Босевой, они жаждали лицезреть жениха не позже среды, чтобы — ежели Христо и Зорина друг другу понравятся — к концу недели и свадьбу сыграть.
Ракийка ударила в голову. Размечтался Христо, как заживет с молодой женой в собственном доме и как по утрам будет выходить на веранду, чтобы приветствовать солнце, встающее из-за гор. Ни о чем другом он, честно говоря, не думал, плохо представляя себе, что такое семейная жизнь. И как же такое случилось, что за него, босяка без гроша в кармане, богатая невеста сама захотела выйти, Христо тоже не удивился. Влюбилась, вот и все объяснение, и какой парень думает иначе, собираясь жениться. А мать знай ракийкой его угощает, малыми дозами, так, чтобы он в своем уме оставался, только слегка затуманенном, и ногами шевелил при этом.
И вот, одолжив у дядьки Митко приличные штаны — правда, чуть коротковаты они оказались, жених-то был рослый — отправился Христо с матерью на смотрины в Кошницу. Там родители Зорины уже на пороге встречали, нарядные, веселые. Отец ее, Радан Босев, тут же рюмку Христо налил для храбрости, чтобы, значит, дыхание у него при виде невесты не перехватило, —  и в дом. В гостиной ковер во весь пол, салаты в хрустальные вазы уложены, бокалы на столе с золотой каемкой — отец у Зорины был не хухры-мухры, а директор магазина. Прочую обстановку в доме Христо толком не разглядел, потому что будущая теща невесту в горницу вывела и ласково так сказала: «Доченька, познакомься с Христо». Зорина стоит — глаза опустила долу, черные локоны по плечам ниспадают, сама ладная, стройная, пышногрудая… Христо даже облизнулся нечаянно.
Потом за стол сели. Христо кусок в горло не лез, а тесть будущий знай ракийкой его угощать, видать, сам любил за воротник заложить, — так Христо про себя смекнул. Ну, оно и к лучшему: будет с кем пропустить рюмашку, вот это так подфартило! А Радан меж тем соловьем заливался, что Зорина у него ученая, с дипломом учительницы математики, а это и в хозяйстве пригодится, рациональность еще никому не помешала, и что возьмет он Христо на работу в свой магазин. Кем? Да хоть грузчиком для начала. А что? У нас любой труд в почете. И ежели молодые ему наследника родят, так он и машину Христо подарит, и дом отдельный построит — вон там, видишь, синяя будка стоит? Так вот за этой будкой хороший участок с видом на долину…
И тут Христо наконец немного кольнуло: а за что ему вдруг привалило такое счастье и все блага земные? Ведь могла Зорина выбрать кого угодно, а выбрала его, деревенского раздолбая и пьяницу… Неужто только за красоту и сочный голос? Поглядел на мать, а та улыбается и слегка кивает ему, мол, все идет как надо. Ну и забыл Христо про свое удивление, зачем вообще углубляться в раздумья, когда такая удача сама в руки прет...
Потом Зорина танцевала, и юбка ее цветастая так заманчиво обвивала колени, а икры у нее крепкие, молочно-белые… И это было последним впечатлением вечера, дальше Христо ничего не помнил. И свадьбу саму не помнил. Вроде обрядили его в новый костюм, сказали, куда подпись поставить… За столом Зорина рядом сидела — нарядная, как кукла, фатой укутана так, что и глаз не видать. Только не танцевала на этот раз: невесте с женихом принято танцевать, а жених едва на ногах держался, какие там танцы.        

Очнулся Христо через пару дней под утро в супружеской спальне. Едва себя обнаружил, даже ощупывать пришлось снизу доверху: он ли это и на месте ли руки-ноги. Лежит, значит, на белье в розовых бутончиках, рядом Зорина сопит. Рассмотрел наконец ее по трезвому делу: миловидная, чуть курносенькая, губки бантиком… С такой женой детишек наделать можно полный дом, дело-то нехитрое. И даже хохотнул полувслух, эх, не каждому еще так повезет. А когда подняться пришлось по малой нужде, ноги на пол спустил, попытался босые ступни в тапки сунуть — нога уперлась во что-то твердое и холодное, Христо аж к кровати прирос. Потом все же совладал с собой, руку под кровать засунул и вытащил оттуда протез ноги — небольшой, женский. Вот тут ему наконец весь сюжет от начала до конца прояснился. Окрутили его, как последнего олуха. Да и кто он есть, как не олух, ежели так просто на крючок попался? А все она, ракийка проклятая, затуманила мозги, не разглядел деталей-то в пьяном угаре, сам в петлю голову сунул. С радостью. Никто его силком под венец не тянул и вроде бы даже не обманывал.
Нет, постой, но как же тогда Зорина перед ним танцевала? Он же прекрасно помнит: цветастая юбка так заманчиво обвивала колени… Христо со злостью стащил одеяло на пол. Левая нога у Зорины была оттяпана чуть ли не по колено. Грубая синюшная культя торчала из-под кружевной сорочки. Зорина меж тем во сне сладко причмокнула пухлыми губками и едва слышно сложила: «Христо».
На месте Христо другой бы запил по-черному, однако Христо, обозлившись одновременно на ракийку, Зорину, тестя с тещей и собственную мать, напротив, протрезвел. Сделался угрюм и немногословен и с утра до ночи торчал в саду, подпиливая у яблонь высохшие ветки и наводя прочий порядок по мелочам. И вот как рана на яблоне, замазанная варом, постепенно затягивается и превращается в культю, так и душевное ранение Христо с течением дней затянулось бесчувствием, прекратило зудеть, а может быть, он просто привык. Тем более что его одноногая жена оказалась женщиной покладистой, доброй и ничем не попрекала своего непутевого Христо — ни пьянством, ни коротким умом. Юбки носила длинные, в них почти ничего заметно не было, кроме легкой хромоты, так что если взять Зорину под ручку, то и пройтись по улице с такой женой было вовсе не стыдно. Через год они уже нянчили ребятишек. Принесла Зорина сразу двоих, мальчика и девочку, правда, родами чуть не померла — сложно было ей упираться одной ногой, но все обошлось. Когда детей только из роддома привезли, Христо на всякий случай сразу ножки у них проверил: одна или две. И обрадовался, что ножек у каждого, как и полагается, по две. И тогда даже какое-то чувство проклюнулось в нем к своей убогой Зорине, вроде робкого ростка на покалеченной яблоне. 
Радан Босев обещание свое сдержал и подарил Христо машину, а потом и новый дом начал строить на участке за синей будкой. Жизнь вроде наладилась, чего еще-то желать? Но вот однажды подрядился Христо в город съездить, прикупить одежды для ребятишек, а заодно арбузов, персиков и прочего, чего в Кошнице не было. Оставил машину возле ворот и решил сперва прицениться, чтоб не подсунули абы чего. Постоял возле груды арбузов, посмотрел, как торгуются люди, потом выбрал плод потемнее, с сухим хвостиком… и вдруг зацепил взглядом цветастую юбку, которая обвивала молочно-белые круглые колени, со страхом поднял глаза… Перед ним стояла она — пышногрудая стройная Зорина, та самая, которую увидел он в первый раз в доме Радана Босева и на которой хотел жениться. Так вот оно что! Танцевала перед ним одна Зорина, а женили его вовсе на другой!
«Это она! — завопил Христо Лачев так, что слышали на другом конце рынка. — Это была она!» И долго еще не мог успокоиться, путано пытаясь рассказать каждому встречному про подлог. И бил арбузы. И к молодым женщинам приставал.
Из каталажки его выручал тесть. Уважаемому человеку отказать не посмели и отпустили смутьяна и дебошира под личную ответственность, так сказать. По дороге домой оба молчали. Да и потом Христо Лачев почти всю жизнь молчал, только иногда, если выдавалось особо светлое утро, выходил на веранду и смотрел на долину, окрашенную легкими тонами юного дня. Некоторое время стоял сумрачный и безмолвный, а потом, насытившись сквозящей в воздухе радостью, начинал петь — сперва робко, для себя, но вскоре его густой, сочный голос разливался над всей деревней и слышен был в соседних селах. И все, кого настигала песня Христо, начинали плакать.
Однако это давно прошло. Христо и Зорина Лачевы состарились и до сих пор живут вместе в своем доме в Кошнице. А дети их выросли и не захотели остаться в родном селе.
Зорина уже много лет не покидает своего двора. Она подолгу сидит на скамейке возле дома, как некогда сидела мать Христо Лачева, и смотрит на долину, синие горы, провожает взглядом косяки птиц, которые каждую осень прошивают небо в поисках убежища от скорой зимы. Птицам виднее оттуда, с высоты, кто прав, а кто и не прав. Во всяком случае, им точно известно, что сама жизнь порой исправляет то, что там успевают натворить люди по неразумию или корысти. И кому в конце концов хуже оттого, что Христо женился на одноногой Зорине? Зато теперь дети есть. Уже и внуки родились, целых пять, и все пятеро, представьте, о двух ногах. И Христо не замерз по пьянке в кустах, и Зорина стала мужней женой. А что каждому из них пришлось пострадать, так то, говорю, уже давно прошло.    



_______________
1 Тютюн – табак





_________________________________________

Об авторе: ЯНА ЖЕМОЙТЕЛИТЕ

Родилась и живет в Петрозаводске. Окончила Петрозаводский госуниверситет по специальности «Финский и русский языки и литература». Библиотекарь, директор издательства «Северное сияние», председатель Союза молодых писателей Карелии.
Автор 9 книг прозы: «Недалеко от рая», «Все, что успели», «Люди, которые говорят» и др. Публиковалась в журналах «Урал», «Север» и др.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 669
Опубликовано 07 апр 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ