(рассказ)
Лето
Я родился и вырос в северном поселке. Мои сверстники были русыми, рыжими или сивыми. Мы не знали, кто такие «черные», не отличали евреев от неевреев или цыган от молдаван. Да и вообще об этом не задумывались. Не помню, чтобы в детстве мы над кем-то потешались или, тем более, издевались за то, что он нерусский. Может, потому, что все говорили только на русском языке, не знаю. В школе нас учили, что в нашей огромной и самой свободной стране проживает множество национальностей, и все они дружат между собой. Набравшись смелости, мы как-то спросили самую красивую девочку в школе, отчего у нее такая непонятная фамилия, Рахматуллаева, и она гордо ответила, что фамилия татарская, и означает она благодарение Богу. Понятно? Теперь-то чего уж непонятного, Бог не пожалел для нее красоты.
Когда мой сосед Коля ушел служить в армию, учительница сказала, что он выполняет интернациональный долг перед дружественным народом Афганистана, истекающим кровью в борьбе против империалистических хищников. Значит, правда была на стороне нашей армии, и на Колиной стороне тоже. Он потом вернулся в красивой форме с аксельбантом, с импортным магнитофоном под мышкой и немного прихрамывал. Сказал, что был в армии сапером, и все, больше ничего не рассказывал. Наверное, выполнил долг, а может, хранил военную тайну. Ребята из нашего поселка умели хранить военную тайну, впрочем, как и все наши люди, наверное, еще со времен Мальчиша -Кибальчиша.
Как-то летом в наш поселок приехал стройотряд из города Грозного. Вот так название для города, удивлялся я. Мне казалось, что над ним всегда должны нависать грозовые тучи. Или, может быть, раньше он был грозным для врагов? Но темноволосые и загорелые строители белозубо улыбались. С нами они говорили с непривычным акцентом, а между собой — на непонятном гортанном языке, много смеялись и шутили, много работали. Мы с мальчишками смотрели, как они разгружают и укладывают кирпичи, размешивают цемент с песком и водой в гудящей бетономешалке, таскают тяжелые носилки с этим раствором. Строители все как один были крепкие и жилистые, работали почему-то не в оранжевых касках и синей робе, а в майках и расстегнутых рубахах с закатанными рукавами и завязанными на животах в узлы. Вместо касок некоторые носили на головах круглые тюбетейки, а другие сделали себе из газет ковбойские шляпы. На наших строителей их делали похожими только тяжелые сапоги и рабочие рукавицы, да еще оседающая на лицах цементная пыль.
Общежитие стройотряда стояло рядом с нашим домом, стройка тоже была недалеко, и целыми днями мы слонялись вокруг. Когда отец с мамой уходили на работу, за нами присматривала мамина младшая сестра, красивая тетя Шура. На нее, прищурившись, поглядывал повар строителей, дядя Гена. Он смастерил из газет три ковбойские шляпы, для нас с братом и для нашей Шуры. И угощал нас горячим шашлыком, пловом и другими чудесами. Мне было лет восемь, и я не только впервые все это попробовал, но даже и слова такие услышал. Оказывается, шашлык — это запеченные на углях куски баранины, насаженные на металлические прутики, шампуры. А плов — совсем не рисовая каша с тушенкой. Смотреть, как готовит дядя Гена, было так же интересно, как, наверное, в цирке наблюдать за выступлением фокусника. Пока вымачивалось мясо в вине с душистыми приправами, он мелко наколол березовые и ольховые чурочки, разжег эти полешки в специальном мангале и раздул огонь, обмахивая картонкой. Даже запах дыма уже казался аппетитным, не говоря уже о мясе, которое дядя Гена, чтоб не подгорало, вращал на прутиках и ловко сбрызгивал маринадом, обмакивая в него пальцы. Угольки щелкали, жир пузырился и брызгал, а мясо румянилось. Надрезая его, дядя Гена проверял, не готово ли, и вытирал нож о фартук. При этом он что-то напевал, улыбался и хитро нам подмигивал. Есть шашлык надо было с красными помидорами, зеленью, крупно порезанным луком и огненной аджикой, доводящей до слез. Поэтому приходилось заедать ее дяди Гениным сладким арбузом. На жестяное блюдо он ставил темно-зеленый арбуз светлым пятном вниз, хватал сухой кончик пальцами, и двумя полуоборотами длинного ножа вырезал круглую верхушку с сочным розовым конусом. Конус он галантно протягивал Шуре для пробы, потом накрывал вырезанное отверстие ладонью с растопыренными пальцами и с треском разрезал арбуз сверху вниз на широкие ломти.
Рабочие возвращались со стройки, и что-то говорили дяде Гене, смеясь и прицокивая языком. Он отшучивался и знакомил их с нами. Впечатление волшебного представления усиливал непонятный язык и удивительные имена. Угостив нас, дядя Гена говорил, что ему нужно идти на стройку, «сварить арматуру». Это не имело отношения к обеду, просто он, оказывается, был еще и сварщиком.
За лето строители отремонтировали сельскую баню и облицевали котельную белым кирпичом. На ее фасаде красным кирпичом они выложили название своего отряда — «Арго». Словно корпус корабля, баня заблестела свежей краской и новыми окнами, а пристроенная к ней белая котельная с дымящейся трубой была рубкой. Пусть пароход, а не парусник, но и после, читая об аргонавтах, я всегда поначалу вспоминал грозненский стройотряд. Ясоном я определил дядю Гену, потому что он был высокий, добрый, щедрый, и, лукаво улыбаясь, добывал свое золотое руно.
Несколько раз строители играли с нашими мужиками в футбол, с переменным успехом, но очень азартно. Игроки кричали, болельщики свистели, вскакивали со скамеек, спорили с судьей. Но до драки дело не доходило, впрочем, как и на сельских танцах. Наша Шура говорила, что с девушками они вежливы, ботинки у них всегда начищены, и водку они не пьют, а отец добавил, что строители, как настоящие аргонавты, стоят друг за друга.
Потом они уехали. Казалось, насовсем. Жаль, ведь с ними в поселке было веселее и интереснее. И все же повар дядя Гена, единственный из них, кто говорил без акцента, через год вернулся, взял в жены нашу Шуру и увез ее с собой в далекий и удивительный Грозный город.
Когда мне исполнилось десять лет, мы всей семьей поехали в гости к дяде Гене, тете Шуре и их маленькому, только что родившемуся сыну. Мама сказала нам с братом, что город Грозный — столица Чечено-Ингушетии, и живут там чечены и ингуши. Кто-кто, спросил я, а мама объяснила, мол, мы — русские, а там живут чечены и ингуши.
— А дядя Гена?
— Он русский.
— А почему он там живет?
— Он там родился и вырос.
— А его мама и папа?
— Они живут вместе с ним.
— Значит, они там все вместе живут? Чечены, ингуши, тетя Шура, дядя Гена, его папа и мама, и даже маленький сыночек? — перечислил мой младший брат. На этом мамино объяснение и закончилось.
Сначала нас поразила жара и яркое, белое солнце. Небесный свод вокруг него переливался и сиял, пронизанный светом. На огромном небе — ни намека на облака. Все многоэтажки от солнца тоже были белыми, а частные домики прятались от него в зеленой листве садов. К металлическим воротам дядиного одноэтажного дома нельзя было прикоснуться — обожжешься. Знойный воздух дрожал над асфальтом. Ни ветерка. Пекло. Это потому, объяснила нам тетя Шура, что город лежит как бы в котле между горами. Неподвижный воздух к вечеру нагревается почти как в печи для выпекания лаваша, вырытой в земле посреди двора. Дядя Гена смастерил для нас шляпы из газет, чтобы не напекло головы, и мы осторожно отправились на разведку, прячась от солнца в тени деревьев. Теперь нас удивили вишневые и абрикосовые деревья, растущие на улицах вместо берез и сосен. Мы хотели было залезть на абрикос, но папа дяди Гены, дед Федя, сказал, чтоб мы шли во двор и помогли ему собрать абрикосы в саду, потому что там они намного вкуснее. Но на вкус они, вроде, были одинаковые. Дед Федя был седой и загорелый, а на голове носил выцветшую тюбетейку. В остальном он одевался точно так же, как и мы: майка, холщовые штаны и сандалии. Только майка в черно-белую полоску, и называлась тельняшкой. Поэтому, хоть он и хотел казаться строгим, мы его не боялись. Дед приставлял к стволам деревьев лестницу, хмурил брови и командовал нам: «Свистать всех наверх! Ветки не ломать!». Мы залезали и наедались абрикосами до изнеможения, а он поливал нас из шланга прохладной водой и ворчал: «Чтобы не было солнечного удара…»
Через пару дней мы познакомились с соседом Мишкой, который был на год старше. Он увидел, что мы опасаемся далеко отходить от своих ворот, и позвал нас «попинать мячик» на дороге. И тут же познакомил со своим другом Рамзаном. Рамзан был высокий, кареглазый и черноволосый, говорил с уже знакомым акцентом, и отлично знал все окрестные дворы. Как-то вечером они с Мишкой сказали, чтобы мы попросили у мамы по пятикопеечной монете. Мама думала, что это на какую-нибудь газировку, и дала. Рамзан увел нас за два квартала и показал трамвайные пути.
— Смотрите! — сказал он, вытащил из кармана свой пятак и положил его на рельсу, — кладите свои так же, только подальше от моего, чтоб потом не перепутать.
— Зачем?
— Сейчас узнаете!
Мы спрятались за забором, и спустя пару минут земля задрожала, а из-за поворота появился красный трамвай с рогами-ромбами до проводов. Впервые увидев трамвай, мы с братом восхитились. Гудя и позвякивая, он прогрохотал мимо, и мы помчались смотреть, что же стало с нашими монетами. Такого я не ожидал! Монета стала плоской, гладкой, блестящей и намного больше в размере. Да еще горячей. Герба Советского Союза совсем не стало видно, и только на обратной стороне еле различалась цифра пять.
— А у меня только полмонеты сплющилось, — расстроился мой брат.
— Так еще лучше! — успокоил его Рамзан. — Сейчас снова трамвай поедет, ты опять клади, она будет овальной, как блесна. Можно на этом же трамвае ехать в Черноречье, на море, и там рыбу ловить.
— У вас в городе еще и море есть? — окончательно поразился я. Рамзан важно кивнул:
— Искусственное! Люди сами делали. Называется Грозненское водохранилище!
Гуляя как-то вместе с Мишкой и Рамзаном по дороге, мы столкнулись с несколькими мальчишками из соседнего квартала. Они появились из-за угла и направились прямо к нам. Их было много.
— Эх, мало нас, — с сожалением заметил Рамзан, — а драпать не охота. Лезьте на дерево, — приказал он нам с братом, — вас хоть и не знают, все равно пристанут, мы все время деремся против них.
Мой брат залез на абрикосовое, Мишка за ним, а мы с Рамзаном — на большое тутовое дерево. Стоя внизу, мальчишки что-то кричали нам на своем языке, а Рамзан отвечал им, видимо, обидно и язвительно, потому что они стали кидаться в нас лежащими на земле абрикосами. Особого вреда эти мягкие желтые плоды нам не принесли, а мне со страху даже было не очень обидно. Побродив вокруг и подождав еще немного для порядка, мальчишки ушли, а мы слезли с деревьев и быстренько вернулись в свой квартал.
— Что они кричали? — спросил я у Рамзана.
— Сказали, что это ихний квартал, и чтоб мы забыли сюда дорогу. Спрашивали, кто это со мной, и называли всех нас трусами.
— А что ты им ответил, почему они так разозлились?
— Сказал, что мы будем гулять, где хотим, а вы наши друзья и гости. А еще сказал, если они такие смелые, пусть попробуют залезть на наше дерево.
За эти жаркие дни и теплые вечера мы с нашими новыми друзьями облазили все соседние дворы и сады, а Мишка и Рамзан знакомили нас с другими мальчишками. С младшими и старшими братьями, с друзьями и соперниками. С ингушами, аварцами, русскими, чеченами и кумыками. Я запоминал названия национальностей больше из-за того, что в каждом дворе мальчишки увлекались чем-то своим. Два взрослых брата-аварца из нашего квартала занимались дзюдо на зеленой траве своего сада. У них были настоящие белые кимоно. Они из Махачкалы приехали, сказал Рамзан, у них там, в Дагестане много дзюдоистов, а некоторые (он перешел на шепот) даже изучают каратэ. Ингуши были «вольники», то есть боролись по правилам вольной борьбы. Рамзан тоже ходил бороться, а заодно учился у Мишки боксу, потому что не успевал посещать вместе с ним боксерскую школу. Почти в каждом дворе был вкопан турник и висел самодельный боксерский мешок. Но всех объединял футбол.
Город был не очень грозный. Под конец даже совсем не грозный, потому что дядя Гена позвал мальчишек из соседнего квартала сыграть в футбол с нами. Они пришли очень серьезные, мы разделились на команды. Дядя Гена руководил подготовкой к игре, смешивая русские и чеченские слова, обговаривал с командами правила. Он стал играть за соседских, а в нашей команде из взрослых был мой отец. Мы играли на дороге, кирпичи обозначали ворота. Машины были редки и почти не мешали нам. Но в разгар игры мимо проезжал грузовик, и пока мы с нетерпением пережидали его, кто-то случайно выронил мяч. Водитель мяча не заметил, тот попал под заднее колесо и оглушительно лопнул. Не помню, какой был счет, но все так растерялись и огорчились, что согласились на ничью. Отец немного успокоил игроков, сказав, что обязательно заклеит камеру и зашьет кожаную оболочку. Мы пошли домой, и дома я услышал, как наша Шура говорит моей маме, что уже хорошо понимает по-чеченски, а все женщины у нее на работе, наоборот, говорят теперь при ней по-русски. Может, потому, что все понимает? Но, в общем, ничего не скрывают, нормально относятся.
Мы радовались и удивлялись этому большому, красивому, бело-зеленому городу. Ходили в кино на взрослый фильм, в зоопарке видели павлинов и лам, в парке играли на автоматах в морской бой и катались на высоченном колесе обозрения. Смотрели с качающегося подвесного моста на бурную желтую Сунжу и купались в теплом Грозненском море. А самым любимым нашим занятием осталось закладывать, как мины, пятаки под трамваи.
Не помню даже, писал ли я в тот год, вернувшись в класс, сочинение на тему: «Как я провел лето», но если писал, оно было таким.
Ваха
Потом мы выросли. И однажды с городом Грозным началась война. Дядя Гена с тетей Шурой оставили свой дом и уехали к нам на север. А я снова оказался у них на юге.
Стояла грязная и сырая зима, и солнце не показывалось. Даже в котле, в самом пекле бывало промозгло. От прямых попаданий истерзанные многоэтажки теряли подъезды и этажи. В изрубленных осколками деревьях не отличить было абрикосы от вишен. Трамваев не было вообще. Трамвайные пути разобраны. Но герб Советского Союза все-таки уже был раздавлен. Дядиного дома я не смог найти среди ничем не отличающихся друг от друга пыльных и обгорелых развалин. Ни Мишки, ни Рамзана я встретить не надеялся. И не хотел. Даже если бы мы узнали друг друга, что смогли бы сказать? Русский Мишка, в лучшем случае, уехал, а Рамзан, скорее всего, воевал против меня, если был жив, конечно.
Грозненское водохранилище горело из-за разлившейся по нему нефти. Дым был черный и жирный, а желтый огонь день за днем все никак не гас. Потушить его было нельзя, потому что к горящей скважине ближе, чем метров на десять не подойти — сам сгоришь. Купол цирка, стоящего на берегу обмелевшей Сунжи, рухнул, а бывший новый кинотеатр «Юбилейный», куда я пятнадцать лет назад ходил на американский фильм «Каскадеры», через пробоины просвечивал насквозь, и, казалось, ему больше незачем открывать свои двери. Я смотрел, думал и не мог понять, почему так получается, что аргонавты помогали нам, что-то строили, а мы на их земле только рушим и жжем. Всю зиму солнце не показывалось в городе, и только весной оно стало изредка согревать окружающие горы. До нового лета было еще ой как далеко…
Наш отряд стоял почти в самом центре города, возле цирка, в полуразрушенной четырехэтажке. Мы заделали выбитые окна колотыми кирпичами, мешками со смесью земли, камней и битой штукатурки, стаскали из окружающих домов уцелевшую мебель. Установили свои металлические печки. Во дворе под пожарной лестницей тарахтел армейский бензиновый агрегат, вырабатывающий электричество. Пока не кончался бензин, свет был. Воду приходилось возить издалека, из скважины в Заводском районе. Поэтому экономили. На дрова переломали все оконные рамы, все двери, паркет из квартир, да еще иногда их завозили из Ханкалы вместе с другими припасами.
В округе жило еще несколько русских, пожилые женщины, которым некуда было уехать из своих развалин. Это, скорее, было существование, а не жизнь, поскольку средств к ней у этих людей не было. Не представляю, как они выживали в своих бывших когда-то благоустроенными квартирах без стекол на окнах, с пробоинами в стенах, без воды и печек. И, главное, без надежды. Конечно, мы относили им часть своих пайков, давали дрова, возили воду, нас это не напрягало, но в такие моменты все, и мы и они, старались не смотреть друг другу в глаза. Стыдно было понимать, что больше мы ничем не можем им помочь. А они благодарили нас с потухшими взглядами.
Город пустовал из-за зимы и войны. Чеченских семей поблизости тоже было мало. Они опасались. Но меньше, чем в квартале от нас жил чечен Ваха с семьей. Семья была большая: жена, молчаливая незаметная женщина во всем темном, пять дочерей разного возраста и два взрослых сына. Сам Ваха — крепкий и коренастый мужчина лет пятидесяти, постоянно улыбающийся полным ртом золотых зубов. Мы познакомились с ним, когда первый раз обходили прилегающие к цирку улицы. Его семья жила на первом этаже пустующей девятиэтажки. Окна, как и у нас, были замурованы — заставлены снятыми с петель железными дверьми. Во дворе у Вахи днем и ночью горел огонь — он протянул с улицы шланг от толстой газовой трубы, пробитой осколком. Когда мы вошли во двор, он сидел на корточках у этого огня и грел руки. Увидев нас, он встал, заблестел золотой улыбкой и пригласил выпить чаю. Мы с Вовкой переглянулись и согласились. Чай сварили из той же воды, что и у нас, но свежий хлеб и абрикосовое варенье были очень вкусные. Думаю, он волновался за семью, хотя и был внешне спокоен. Может, поэтому в конце разговора он намекнул, что его жена и дочери могли бы печь для нас хлеб.
— Нам много нужно, — предупредили мы.
— Ничего, главное, муку привезите и масло растительное.
Теперь мы через день приходили за теплым и вкусным хлебом. Это было гораздо лучше, чем ломать зубы на сухарях или давиться спиртовым хлебом из полиэтиленовых мешков, совершенно безвкусным и бесконечного срока хранения. К тому же, его жена иногда баловала нас какими-нибудь сладкими плюшками. В ответ мы подкладывали в коробки с маслом более-менее приличные консервы или шоколад. Ваха делал вид, что не замечает этой контрабанды.
Мы спросили его, как относятся соседи к тому, что он помогает нам.
— Каждый выживает, как может. Они это знают. Я сам решаю, как прокормить семью. Да и соседей-то почти не осталось. А те, кто остался, может, сами мне завидуют. Никто из них меня ни в чем не упрекнет. Я не хотел этой войны, и не я начал. Раньше мы тут в городе все мирно жили, когда Союз был. А теперь? Как говорят, хозяева спорят, а у холопов чубы трещат.
— А как же священная война? Ваш президент ведь объявил джихад?
— Вы не обижайтесь, ребята, только молодые вы еще, чтобы об этом судить. Ваш президент велел вам сюда приехать, вот вы и приехали. А мне никто ничего приказать не может. Я сам себе приказы отдаю. Командовать все горазды, а сказать, как людям выжить, когда работы нет и все кругом разрушено, никто не может. И война эта мне не нужна. Вот жена моя, из деревни, сильно верующая, говорит, в Коране нигде не сказано, чтобы один человек другого убивал. Вам, что ли, воевать нравится?
Мы ничего не могли ему ответить и переводили разговор на другие темы. Ваха был веселый человек и шутил над трудностями, выпадавшими на его долю. Заметив, как кто-то из нас с интересом поглядывает на его взрослую дочь, выносившую нам хлеб, он, посмеиваясь, сказал:
— Что смотришь? Нравится? Забирай в жены!
— Нельзя же, мы ведь не мусульмане! — возразил я.
— Ничего, мулла быстро обрезание сделает, а большого калыма мне не надо. Договоримся! — блестел зубами Ваха.
— Так ведь надо еще и верить в Аллаха!
— У Бога — девяносто девять имен, и Аллах — одно из них. Так, Индира? — он хитро подмигнул дочери. Та смутилась и ушла в дом, вытирая руки полотенцем.
— Индира? Имя-то какое красивое, только ведь оно …индийское? — удивился я.
— Почему индийское? Обычное имя, — ответил Ваха и вздохнул. — Не просто пять девок замуж отдать в теперешнее время, ну да ничего, лишь бы мир наступил. Шучу я, конечно, насчет нее, про калым и обрезание шучу, только моя жена не стала бы хлеб вам печь, если б не доверяла.
Подходили к концу трудные новогодние праздники, отряд нес усиленные посты и приходил в себя после пьяных салютов. Оставалось только Крещение, но накануне, восемнадцатого января, погиб Серега «Гоблин». УАЗ-«буханка» с красным крестом, на которой они с пацанами везли в цирк врача и четыре бочки с соляркой, наскочила на фугас, и праздники резко закончились. Взрывом из машины выбросило почти всех, даже смертельно раненого водителя. Серега один не смог выскочить, скорее всего, был сразу убит осколками. Бочки с топливом вспыхнули, и Серега сгорел почти весь.
Это произошло на одной из центральных улиц города, возле единственной уцелевшей православной церкви. На другом конце улицы стояла наша колонна. Мой друг Андрей, сидевший на броне, все видел и заставил механика-водителя БМП домчаться до места подрыва. Они помогли раненым и контуженным, которые в шоке стреляли во все стороны, и вытащили из горящей машины то немногое, что осталось от Сереги. Убитых и раненых отвезли в госпиталь. Серегу, запаянного в цинк, надо было везти домой, к родителям и жене с сыном.
Поминали его молча и тяжело, потому что еще утром, не прощаясь, разъезжались по городу на работу. Серега был сто двадцать килограммов жизни: веселых похабных историй, доброты и дружбы…. Ближе к вечеру из госпиталя вернулся Андрей. Ему предстояло везти гроб. Он умылся, переоделся и запихал на дно рюкзака испачканный сажей и пропитанный человеческим жиром камуфляж. Мы выпили, и он стал собирать вещи.
— Короче, хули рассказывать? — нарушил молчание он. — Вот столько от него осталось.
Он показал, сколько.
— Мы что-нибудь придумаем, так не оставим, — сказал я. Он кивнул. До утра мы пили, потом разошлись по своим делам. Никто не видел ничьих слез.
Утром Андрей улетел, а мы сожгли в округе шесть «самоваров» , замаскированных во дворах брошенных домов. Кое-где вместе с домами. Командиры запретили некоторым из нас выходить в город. Но всем запретить нельзя, и еще сложнее это контролировать. У меня в паре был отчаянный и надежный человек, Степан. Ночью мы с ним, заранее договорившись со своими постами, залезли на чердак пустующей девятиэтажки и стали дожидаться, когда пулеметчик Димон сообщит всем в эфире, что видит движение у цирка и начнет предупредительную стрельбу. Сверху хорошо был виден свет газового факела в доме, на железном заборе которого днем я прочитал самодельную надпись:
КАФЕ
Шашлык
Плов
Манты
Лагман
Услышав пулемет Димона, я выстрелил в окно этого дома весь магазин из винтовки, взятой для такого дела у контуженного в машине снайпера. Первые три патрона в магазине были с трассирующими пулями, и две из них ушли в стену левее окна, но третья все-таки попала. Думаю, остальные тоже. В это время Степа сравнительно бесшумно закидывал во двор кафе выстрелы из подствольного гранатомета. После третьего точного попадания газовый факел погас. Возможно, его просто погасили жильцы. Но теперь уже со всех постов началась стрельба, и под шумок мы уползли к себе.
Утром к посту на въезде в наш большой двор подошел Ваха. Он остановился метрах в тридцати, возле повешенной на фонарном столбе надписи: «Стой! Стреляют!», и поднял пустые руки.
— Ребята, послушайте, — закричал он, — не стреляйте! Мы не причем! Ко мне во двор мины падают! А мы не причем!
Пост молчал. Не дождавшись ответа, Ваха повторил свои слова еще раз, осторожно повернулся и медленно ушел домой.
Следующей ночью не стреляли, но утром недалеко от нас, возле рынка, подорвался автобус с людьми, приехавшими из окрестных деревень в город торговать. Офицеры контрразведки, мгновенно появившиеся неизвестно откуда, сообщили, что на противотанковой мине. Пять убитых, сказали они. При этом лица у них были напряженно-отсутствующие, а взгляды подозрительные, но в то же время как — будто задумчивые. Исчезли они так же, как появились. А поздно вечером наши привезли в кунге «Урала» двоих пленных. Сказали, что поймали их на том же самом месте, возле церкви, с готовым фугасом в чемодане. Их били молча, ни о чем не спрашивая. Ломая кости пулеметным стволом. Когда прибежал врач и закричал, что они нужны живыми, было, мне кажется, уже поздно. Их утащили в подвал.
Мы не ходили к Вахе дней десять. Когда пришли, а это был плановый обход нашей территории, он не улыбался, но сказал, что у него дома все живы. Я воспринял это равнодушно, мне было все равно. Ни он, ни мы не знали, с чего начать разговор. Я вообще сомневался, стоит ли.
— Жена просила передать, что если вы не против, она снова будет печь хлеб… — наконец, сказал он. И это было нелегко. Мы согласились.
Не было больше никаких сладких булочек и ответных шоколадок.
Проводив Серегу, отряд точно так же продолжал выполнять свои задачи. Вспышка ярости угасла и уступила место равнодушию, иногда переходящему в усталую злобу. Все отбывали срок и ждали конца командировки. Из-за лени, страха или подлости я не давал себе труда задуматься над тем, что вообще происходит с нами и вокруг. Но схема получалась такая: один человек велел другому, тот пошел и убил третьего. А как все это обставлено, уже другое дело. «Война все спишет». Понимать это не хотелось. И когда это все-таки понимаешь, жизнь на время из прекрасной превращается в отвратительную.
Город жил своей жизнью, а с нами боролся, как организм борется с болезнью. Обволакивая гноем, будто занозу. Но справиться с этой занозой не мог. Хоть мы и перебрались потом из центра на окраину, но это была самая высокая в городе точка, удобная и относительно безопасная. Гражданское население здесь было еще беднее, и нам тоже пекли хлеб. И даже торговали с нами, не в убыток себе. Заноза превратилась в жировик, в застарелую мозоль. Мы уезжали домой, перегруппировывали там свои мысли и снова возвращались в Город, стараясь не признаваться себе, что нам этого уже хочется. Нам казалось, мы что-то ему должны. Или сами себе. Понять что-то, наверное.
Три с лишним года мы ничего не слышали о Вахе. Теперь было жаркое лето, нам приходилось искать тень. Город зато быстро оживал, и нам жилось спокойнее. Вот в такой солнечный полдень нам крикнули с поста:
— Эй, пацаны! Тут к вам чечен какой-то! Говорит, знакомый!
Мы с Вовкой вышли к шлагбауму и увидели Ваху. Он стоял на солнце и держал в руках два пакета, с вином и фруктами. Был он в шелковой рубашке, светлых брюках, блестящих остроносых ботинках и сверкал полным ртом золотых зубов. И я, чтоб мне сдохнуть, был рад его видеть! Действительно, рад. Он поставил пакеты на землю, и мы с ним обнялись, по местному обычаю, соприкоснувшись плечами. Потом привели его к себе, пили его вино, ели фрукты, рассказывали о себе и спрашивали, как он живет.
— Вообще-то я пришел вас в гости позвать. Поехали, покажу, какой ремонт сделал!
Мы переглянулись и опять согласились. Как он ни протестовал, мы набили ящик из-под гранатометных выстрелов разными баночками, коробочками и пакетами, сели в УАЗ-«буханку» и поехали к нему в гости. Когда его постаревшая жена увидела нас, она заплакала. Радуется, что видит вас живыми, объяснил Ваха. Потом он показал нам своих внуков, добавив, что женил сыновей и выдал замуж двух старших дочерей.
— Индиру? — спросил я.
— Я же тебе предлагал обрезание и калым! — ответил он, и мы рассмеялись.
— А ремонтик-то по-богатому сделал, молодец! — похвалил Вовка. — Правильно, семья-то растет!
— У нас тут, сам знаешь, без этого нельзя. Народ-то маленький, вот и рожаем, все кругом родственники. Обо всех надо помнить. А как ваши семьи? Волнуются, наверное, по-прежнему?
— Волнуются… - заверил я, подсчитывая в уме, сколько же пацанов ушли из семей за последние годы. Получалось, чуть ли не половина отряда. Димон, Андрей… Степа вообще погиб и вымотал мне последние нервы. Серегину жену и сына я видел только раз, когда приезжал на годовщину…
— Да, трудное время было, когда мы с вами познакомились, — продолжал вспоминать Ваха, — но ничего, пережили как-то. Сейчас вот город потихоньку отстраиваем, видели, как дом отремонтировали? А меня еще назначили управдомом! — он хитро ухмыльнулся.
— Строители понаехали со всей страны, кто не боится, — радовался он. — Работай, зарабатывай, только не ленись. Что хмурые такие?
Мы не знали, что ответить, почему не веселит нас оживающий город. Опять повисло молчание. Ваха понял его по-своему.
— Я ведь всех помню, и живых, и кого нет уже. И наших, и ваших, — он задумался.
— И слезы ваши я тогда видел, хоть вы и не плакали, — спокойно и негромко заговорил он. — Когда я был маленький, дедушка рассказывал мне, кто самые страшные враги. А мой дедушка еще помнил те времена, когда чечены у казаков через Терек табуны угоняли, а казаки у чеченов.
— Кто же?
— Дедушка говорил, русские. Он говорил, дерись с русским до крови, это не страшно. А если увидишь у него слезы, лучше помирись. Потому как никогда не знаешь, что от него ждать. А еще говорил — в драке все может быть, чтобы выстоять, много надо духу иметь. А еще больше, чтобы помириться.
На днях мне приснился Цирк. На рассвете. Нет, не представление, приснилось само здание, огромное, как римский Колизей. В розовом от восходящего солнца тумане его черный купол был нечеток, но огромен. Великолепен, как на широком экране, и, почему-то, страшен. Над шпилем медленно и беззвучно кружились птицы. У стен колыхалось море людских голов. Мне казалось что сейчас, вот-вот, по взмаху властной руки начнется бой гладиаторов. В восторге, перемешанном с ужасом, я вскинул вверх руки и закричал, а потом засвистел. И проснулся со сжатыми кулаками.
Три года уже я не в отряде. Я не хочу писать о своей жизни теперь. Я хочу рассказать об одном дне из этой жизни. И даже не о целом дне, а всего лишь о трех коротких его эпизодах.
С моим другом Иваном мы ехали по городу на машине и между делом слушали радио. Среди прочих новостей передали, что сегодня годовщина бомбардировки Хиросимы.
— Вот молодцы америкосы, — подхватил он зло, — хлоп, и минус сто тысяч японцев. Главное, как все рассчитали, суки! Мирный город, люди не при чем, жестокостью узкоглазых запугали. А то, что там людей сожгло и засыпало без счета, так мировая общественность этого не видела. И никто ни за что не ответил. Война! И кто только грех на себя такой взял?
— Думаешь, в таких делах помнят о грехе?
— Да я не о политиках. Но летчик-то в «Иноле» должен был призадуматься. Знал же, что везет.
— Я вот думаю, ладно, солдаты, они для того и созданы, чтоб погибать. Вот японцы и разбомбили Перл-Харбор. Кстати, по-самурайски. Солдаты против солдат. А янки так подло и жестоко ответили, что у самураев руки опустились. И религия не помогла.
— Да-а, не то, что вы там, в Грозном, с ними дипломатию разводили!
— Это уж точно, — я не стал вдаваться в детали и заговорил немного о другом: — помнишь напарника моего?
— Снайпера, что ли? Усатый такой? Серега, по-моему…
— Да. Так вот он, как пить бросил, опять за книги взялся. Голова-то у него не чета нашим репам. Он мне все по полочкам разложил, и про войну, и про религию.
— Что-то насчет опиума для народа?
— Представляешь, так и есть. Любая религия, оказывается, дитя войны. Идеологическое обоснование военного грабежа и разбоя.
— Объясни по-нормальному.
— Короче, людям вдалбливают, что те, кто не верит по-нашему, для нас опасны и вредны. Что они хотят нас поработить, ну, или хотя бы, получить с нас денег.
— Нет, мне кажется, тут дело не в религии. Дело — в самом человеке. Человек так устроен, что если он с другого ничего не получает, то другой будет с него что-нибудь получать. Если не мы, то нас. Других вариантов нет.
— И я про то же! Религия просто примиряет человека с этой истиной. Снайпер вообще хорошо сказал. Смысл христианства в том, говорит, что, если ударили по правой щеке, подставь левую, а кто в это не верит, тех в расход.
— Может, лучше о чем-нибудь хорошем поговорим?
— Давай. Поехали, мяса поедим! Закажем по шашлыку на берегу.
Мы подъехали к шашлычной на берегу, заказали шашлык. Пока его готовят, вышли покурить. Стоим возле машины, наслаждаемся летним вечером. Подкатила еще одна машина, черная, блестящая, остановилась рядом с нашей. Из нее вышли четверо молодых джигитов и уверенной поступью прошли в кафе. Слышно было, как они здороваются на своем языке с хозяином. Тут из полумрака кафе на свет вышел рослый мужик моих лет. С сильного похмелья. На его толстое пивное пузо была натянута черная майка. В руке он держал большую пластиковую бутылку с ядовитым напитком. Свернув пробку, он жадно присосался к бутылке, и некоторое время стоял в позе горниста. Когда бутыль опустела больше, чем наполовину, он завинтил пробку, рыгнул и обвел мутным взглядом округу. Увидел нас, и в мозгу у него что-то щелкнуло. Он подошел ко мне вплотную, приблизил свое мятое и небритое лицо к моему и заговорил. Я задержал дыхание, не желая чувствовать тошнотворный запах.
— Тут у меня вчера деньги сняли из кармана, — заявил он, глядя мне в глаза, — случайно, не ты?
— Ты че-то попутал, что ли?
— А может, ты? — он повернул поросячью голову на толстой шее к Ивану. — Или мне вас всех тут начать…
Он хотел ткнуть в меня пальцем, но я ударил его головой в лицо. От неожиданности он пошатнулся, а я со всего маху приложился правым кулаком. Он стал падать назад, вскинув руки, я сделал шаг вперед и влет пнул его ногой в голову. Он упал, ударился головой о черную машину джигитов, закатил глаза и застыл. Руки повисли вдоль тела. Машина завыла сигнализацией, а под затылком на крыле образовалась вмятина.
Из кафе выскочили владельцы автомобиля, все четверо. Они увидели полусидящего у машины человека, подозрительно глянули на нас, и один из них, самый коренастый, спросил:
— Что случилось?
— Упал, — сказал я, кивнув на мужика, и закурил вторую сигарету. Пальцы у меня слегка дрожали, и в горле пересохло. Молодые люди смотрели на нас, как видно, соображая, что делать. Водитель отключил сигнализацию и наклонился к мужику.
— Эй, вставай! — он пошлепал того ладонями по щекам. Мужик медленно пришел в себя и сел. Посидел минуту и попытался встать, опираясь на машину.
— Эй, не трогай машину! — повысил голос водитель. — И так помял уже!
— Пошел на … — с трудом выговорил мужик, и изо рта у него потекла кровь.
Коренастый подскочил к нему и сильно толкнул в грудь, в сторону от машины. Тот сделал по инерции шаг назад, снова упал, ударившись головой, теперь уже о пыльную землю, и остался лежать. Джигиты исподлобья смотрели на нас, мы на них. Потом они перемолвились о чем-то между собой, коренастый махнул рукой, и они ушли обратно в кафе.
— Хорошо, что ты ему первый навинтил, — сказал Иван, — а то я уже целился, но тогда он упал бы на нашу машину.
Иван улыбнулся и добавил:
— Жестковато!
— Если сразу не прорубить, пришлось бы тут с ним еще бороться, — сказал я, — смотри, какая туша свиная.
— Вообще-то, да….
— Джигиты-то не рискнули нам ничего предъявить.
— Что нам предъявишь? Они же чувствуют и, думаю, понимают, что с нас им ничего не получить.
— Мужчины, ваш шашлык! — сказала вышедшая из кафе официантка, глянула на лежащего, отдала нам горячие пакеты и ушла обратно. Мы сели в машину и уехали.
Еду я домой из супермаркета на машине. Накупил всего, что душа желает. Вернее, желудок. Еду и соображаю, что же я забыл купить. Вижу слева — рыночек. Вместо пола — грязь, вместо неоновых ламп — пасмурное небо, вместо стеллажей — синие ларьки. Точно, хлеб забыл. Захожу на рынок и чувствую, кто-то на меня смотрит. Оглядываюсь — люди вокруг суетятся, и движутся быстрее, чем в супермаркете. Не ходят медленно, задумчиво вращая в руках блестящие пакеты, а озабоченно склоняются к ларечным окошкам. Вижу, стоит пожилой мужик и смотрит на меня. Узнал, что ли? Только я его не узнаю. Разве что, взгляд знакомый. Потухший. И мужик какой-то изможденный, напряженный. Стоит, не шевелясь, руки опустил. Словно в последней приличной одежде. Пиджаку лет тридцать, наверное. Где же, все-таки, я его видел? Где же.… Где же.… У русских старух в Грозном был такой взгляд, вот где. И руки опущены, и последняя приличная одежда.
Мой друг Андрей, помню, с очень серьезным лицом доказывал нам, когда мы смеялись над песней про бомжа, что, мол, это же и наше будущее, большинство из нас такими станет. Слова еще там простецкие:
«Я бычок подниму, горький дым затяну,
Люк открою, полезу домой.
Не жалейте меня, я прекрасно живу,
Только кушать охота порой» .
Смотрю я на мужика и думаю, вот подойду я сейчас к нему и подам, а вдруг он не возьмет? Вдруг он еще на что-нибудь надеется? Хотя, на что? Ну, я и не подал ему ничего, прошел мимо. Здесь же не Грозный, и сейчас не война. И вокруг — не мой отряд. А жаль.
Я поставил машину на стоянку и шел домой. Во дворе увидел играющих детей. Они напряженно замерли в причудливых позах по команде «морская фигура, замри!». Тут были и девочки и мальчишки, разных возрастов, белобрысые и темноволосые. Одни были очень серьезны, другие сдерживались, чтобы не рассмеяться.
Рядом стоял совсем маленький, трехлетний, наверное, мальчик в бело-синей клетчатой рубашке навыпуск, джинсовых шортах и сандалетах. Он смотрел на старших. У него были густые черные волосы, смуглое лицо и большие черные глаза. Мы встретились взглядами, и я ему подмигнул. Он удивленно поднял брови. Я шел и оборачивался, он внимательно смотрел на меня, а потом улыбнулся и помахал мне своей маленькой ладошкой. Что мне оставалось делать? Я сделал то же самое.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР БУШКОВСКИЙ
Родился в селе Спасская Губа. Живет в Петрозаводске. Служил в СОБРе. Пять командировок в Чечню. Награжден медалью «За отвагу», медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» 2-й степени. Окончил Санкт-Петербургский юридический институт МВД РФ.
Публиковался в журналах «Север», «Дон», «Октябрь», «Вопросы литературы», «Дружба народов». Автор книги «Страшные русские».
скачать dle 12.1
