СОНЕТ Салижану Джигитову
Чадящие лики шумера,
берцовые кости омара
хайама. Царица тамара
с котлом. Юрты горняя сфера.
Гомеровская химера —
осенним распадком отара,
окутана облаком пара,
грядет, словно высшая мера.
Все это — киргизская лира,
сплав бедного палеолита
с латиницею алфавита,
оплеванная пальмира,
где в зеркале видно полмира,
а прочее — смертно и скрыто.
ПРЖЕВАЛЬСКИЙ
Соленая чаша полна тенгрианскою синью:
приляг на попону над каменно-злобным карнизом —
с высот Арашана стекает пропахший полынью
немолкнущий ветер; учебник зовет его — бризом.
Тяжелые птицы неведомой хищной породы
на стенах мазара торчат, как столетья покоя.
И жирные песни творят под шатрами рапсоды,
и старая нота пронзает истертой тоскою.
Тяжелое небо прогнулось над горной долиной —
вот, кажется, звезды, как мелочь для нищего, бросит:
пока собирались мы к веку явиться с повинной,
кочевка пришла — и настала пустынная осень.
Усталые кони остатки травы подбирают.
С котомкой кашгарский шиит — будто оптинский инок.
В потемках безмолвно на мир незнакомый взирают,
встречаясь, глаза казаков и замужних бугинок.
Мы мир свой забыли и стали бесплотною тенью,
не помнят и нас, поклоняются богу иному:
дорога к ущелью длиннее, чем век поколенья,
спешили домой — а прибились к подворью чужому.
Что было в начале пути — ни к кому не вернется,
с озерного дна ухмыльнется дворец Тамерлана,
оступится конь на тропе, и казак встрепенется,
и серп в небесах обернется судьбой без обмана.
В тифозном бреду разве вспомнить, зачем начинали
дорогу в полмира — чтоб путь оборвался в полсвета.
И мнится: пичуга, тоскуя на черной чинаре,
по-русски поет, генерал!.. Впрочем, глупость все это.
СУМЕРКИ
Гора, перегораживающая закат и рассвет,
съёживается под восходящей луною.
Дремлют собаки, измученные тишиною.
Шумит река. У времени имени нет.
Местная живность, о четырёх ногах,
дарит двуногим зренье всего на свете.
На сосцы матерей притязают дети – и те, и эти.
Млечный шёлковый путь, в небесах начавшись, зачах.
Осёл, откликающийся на имя Ишак,
повелевает судьбой, т.е. хвостом и ушами.
Ветер ущелья свистит в человечьих ушах,
нескромно липнет к оконной раме
чабанского домика, чей фасад
остановился взором вниз по теченью,
как бы не придавая значенья значенью
будущего. То бишь – не оглядываясь назад.
У девочки, замершей за оконным стеклом,
недоброе солнце зажгло недобрый румянец
на монгольских скулах. Платья ситцевый глянец
оттеняет взрослеющих губ нежный и злой излом.
Безмерные ели на той стороне реки
в упор не видят отар, рассыпавшихся на склонах,
и всадников, к изученью пейзажа не склонных,
хотя оглядывающих всё сущее из-под руки.
Равнодушной кобыле железный кляп вдевая в уста,
путник думает о далёкой и вздорной подруге,
хотя больше о потнике и надоевшей подпруге,
ибо ехать придется через глухие места.
Ехать, в сущности, некуда. В никуда
устремляется вслед за рекой свет звезды. А звезда
сквозь ночь уставилась навсегда
на большие и малые исчезнувшие города.
Свет меняет свой цвет. Вечер озяб на ветру.
О поездке, как видно, не может быть и речи.
Варится мясо. Текут слова человечьи.
Девочка выходит из дома и молча идёт к костру.
ЭЛЕГИЯ
На лету умирает комар, прозевавший летнюю пору,
паутина летит над страной обветшалых крон,
кобыла, не зная, зачем, поднимается медленно в гору,
взрывчатка сама собою прячется в старый схрон,
обыденную интригу время вновь затевает
с временами года, толпящимися у дверей,
детским голосом смерть пионерский куплет запевает
под отеческим взором дремлющих концлагерей…
* * *
Бахыту Кенжееву
в пламенном потоке ветров и соли
неземная музыка нам играла –
где стоишь ты там и твое застолье
ибо эмигрант и сын эмигранта
та же смесь бездомной любви и боли
всем иным обещанная награда –
где умру я там и мое раздолье
ибо эмигрант и сын эмигранта
всяко в сердце сложится но дотоле
мы чужих одежд вроде не носили
не молили Бога о легкой доле
неприлично просить – мы и не просили
вот бы дом построить да только кто там
станет жить в безвизовом этом гаме –
за недальним знаешь ведь поворотом
глядь и нас потащат вперед ногами
от судьбы не будет нам эвтаназий:
менестрелей стреляных мир астральный –
вне примет америк европ и азий
и зеландий и прочих иных австралий…
РУССКОЯЗЫЧНЫЙ
Отец майорские погоны
носил, словно казак с иконы – аж набекрень.
А сын в промозглом интернате
всё прятал хлеб в ногах кровати
на черный день.
Отец после ночных допросов
был беспробуднейший философ – он молча пил.
В казенной курточке шершавой
не грезил сын теплом и славой,
язык учил.
Что в молчаливом мальчугане
копилось – ненависть изгнанья или любовь?
Рождён со злобной кровью в венах,
он лишь бледнел на переменах,
где били в кровь.
Отец допёк врага народа,
сам ухитрившись до восхода свинец глотнуть.
Сын, без того в сиротской доле,
в детдомовской холодной школе
не смел всплакнуть.
Но выжил. И промчались годы.
И сам полковничьи погоны, сказав: кирза! –
примерил сообразно званью
и душ людских большому знанью.
Закрыл глаза...
Ему бы жить суди природа,
но рак скрутил его в полгода – и рвётся нить.
Неузнаваемо измучен,
открылся он:
язык изучен – с кем говорить?!
Что было дальше – так ли важно...
Легко ли умирать отважно, не скрыв лица?
Обоих погребла лавина.
И Бог молчит,
во имя Сына простив Отца.
КИРГИЗИЯ, КУКУРУЗНЫЙ ХРИСТОС
"О теле электрическом я пою!..”
У. Уитмен, Р. Бредбери
Неистовый крик в переулках из роз
и черным вином беременных лоз,
где селился местный орус:
— Жжярр-ный Кокурус!
— Жжярр-ный Кокурус!
В зените лета являлся Христос:
огромный курджун на смуглом плече,
зрачок горит в золотом луче,
воды, земли и солнца союз,
промеж робертин и прочих каруз —
Нагорной проповеди груз:
— Жжярр-ный Кокурус!..
Одинокий гребец в одиноком челне,
черноликий бродяга в красной чалме,
дымный Хорог, отчий порог,
о чем возвещает Пророк
оттуда, где никто не бывал,
с неистовым светом в смятенном уме,
где льдов переплавленный перевал,
чей след по памирам путь прорывал,
извилистый, как макраме,
узбек да таджик, верблюжий кадык,
ва-алейкуму-ассалам
с одышкою пополам! —
во дни сомнений гремит сквозь ад
бездомный имперский язык,
блещет стеганый рваный халат,
в курджуне — яблоневый сад
от плоти тандыра, что так нежна,
цветок кукурузного зерна,
тронутый тленом забытых лет
урюковый цвет,
огня поцелуй, черно-белая плоть —
Твой адский плод, наш общий Господь! —
сладкая горечь и детства вкус,
на зубах — зажмурься! — победный хруст,
солнца аскеза, страсти искус:
— Жжярр-ный Кокурус!..
…Промчались дни. Обратились в прах.
Еду с гостинцами в руках
в свой дом на чужом коне.
Чьи это лики явились впотьмах —
кустарник в пророчествующем огне! —
мой сын и дочери — рок и блюз —
"Жареный Кукуруз”!..
…О, снова года! И всё горше груз
безмолвья, что исходит из уст,
и новый мир бесприютен и пуст.
Но ликующий крик наполняет собой —
снятся внуки веселой толпой:
"Дед Жареный Кукуруз!”
И черный архангел, горящий куст,
ответствует им и крутит свой ус:
— Йе! Жжярр-ный Кокурус!
_________________________________________
Об авторе:
ВЯЧЕСЛАВ ШАПОВАЛОВ
Русский поэт, переводчик тюркской и европейской поэзии. Автор 12 книг стихов. Народный поэт Киргизии, лауреат Госпремии КР и Русской премии. Печатался в «Арионе», «Дружбе народов», «Знамени», «Иерусалимском журнале», «Литературном Киргизстане», «Новой Юности» и др.
Доктор филологии. Живет в Бишкеке (Киргизия).
скачать dle 12.1
