* * *
Так вот однажды играли в бутылочку.
Мою любовь тогда звали Ирина.
Колготок еще не было, чулки что-ли.
Попало на нас, вышли в переднюю.
Я точно не знал чего делать, стоял и маялся.
Она, оказывается, уже спала с Мишкой.
Он потом рано умер, инфаркт, кажется.
Потом призналась: как вышло, так вышло.
А теперь что ж, они-то где, а я там же.
Ищу-свищу, пепел ворошу, сплю с кошкой.
Есть ПМЖ, бухло, но все же
думаю, чем еще доказать, произвести впечатление —
орлом ли решкой?
Но режет ветер навзлет навыворот.
Водка сквозит невозвратным лезвием.
Может, все же возьмет да вынесет? —
Но здесь время другое, проснешься чуть свет:
ее давно, давно уже нет, лишь стол да порог
да рассветный иней.
НОЧЬ
Часа в четыре,
когда уснули мысли о налогах,
о подвигах, о доблестях, о сексе,
возникнут в предрассветных городах
и в отдаленных весях
и поплывут невидимые волны
из точек боли.
Они дойдут до волноломов молов и разобьются,
как школьниками битые бутылки,
только бесшумно.
Шевельнутся бомжи
и захрипят на рваных одеялах.
Патруль очнется в дремлющей машине,
коснется рации и кобуры.
В "колониальном" доме, третьем с краю,
постройки девятнадцатого года
она во сне вздохнет и улыбнется,
протянет руку: три часа,
а через три часа, когда
Pink Floyd взорвет эфир
на середине длинного аккорда -
она проснется и подарит день
еще двум-трем привычным подопечным,
озябшим за ночь.
* * *
Я читал Чехова у постели матери в больнице для престарелых.
Короткие рассказы. Поздний свет несмелый
сочился сквозь окно – рама стояла на томике Куприна.
На крики болезных семенили медсестры, филиппинки, цветные.
Места нагорные висели в закате, ей недоступном. Была весна.
Я дочитал, проверил растворы, тронул мел лба
и вышел, размышляя о том, что время течет для нас по-разному.
Для меня неделя, для нее – минута, месяц ли, годы,
и бормотанье, слов предтеча, становится также праязыком
другого молчания. Что еще вспомнить? В такие погоды
на расстоянии "Еврейский дом” на холме
кажется усадьбой Набокова или Бунина,
то есть почти родной речью,
перенесенной в таинственную индейскую долину.
И чем дальше маячит тот дом за пределом,
тем все более и более ткань бытия,
цвета, запаха, боли – для тебя,
да и для меня
постепенно становится
ветром в кронах,
в овраге мелом.
ЛЕПРОЗОРИЙ
Так живут прокаженные: варится суп,
капуста из соседней деревни,
крепкий запах в сенях
застоявшейся жизни.
Осень стоит над Загорском,
синяя осень в прожилках зимы.
Листва улеглась, но жива
донной жизнью существ,
не способных вернуться,
и ждущих морозов.
Кожные признаки, твердая лепра,
шесть миллионов по миру
по скромных подсчетам.
Но здесь под Загорском –
тихая заводь для палочки Ганзена,
тлеющей тихо
под белесой кожей.
Часовня, конечно, забита
и галки громко взлетают
с бессмысленной крыши в пустынное небо.
До электрички по полю обратно –
сорок минут, запах сульфатов приносит
стынущий ветер,
сменяясь затем на запах
навоза, горящих сапог – близость свалки
за городом близким.
В том, что я видел тогда,
логики нету – только
течение жизни
в одном направлении за горизонт,
на невидимый остров.
БОРГЕЗЕ
Это место, где время остановилось.
Пахнет хвоей, платаны немногословны.
Дышит прекрасным склепом, а не глухой могилой.
Мысль ящерицей скользит, слава Богу, мимо
по камню, выжженому солнцем,
тронутому старой кровью.
Наконец я спокоен. Все со мной, и более,
дышу настоем лучшего, что осталось.
Этот отвар крепче, если настоен на боли,
но на вкус не скажешь – много ли, мало.
И когда отплываешь – в тебе навсегда остается
брат Бернини, друг ненаглядный, сестра Мария,
и небосклон невозможно синий,
вода из глубин бесконечно льется, –
давно позабытое, но родное имя.
ЭКСКУРСИЯ
Вместо тригонометрии - Театр Советской Армии.
Пергамент кожи красноармейца,
содранный колчаковской контрразведкой.
Неразвеянный пепел Лазо под стеклом.
Беззвучно звенящий ледяной лафет во дворе.
Сырые темные недра шалаша в Разливе.
Парное пиво в разлив у кольца трамвая.
Неподвижные облака в тяжком полете
над пятиконечным горным массивом театра.
"Вас вызывает Таймыр".
"Бронепоезд 14-69".
Ледяной трамвай, трехгрошовая драма.
Еще теплом мерцающие души,
плывущие мимо сказочного серебрянного парка
Института туберкулеза РСФСР,
с бездонной каверной арки,
к их последнему исходу -
к высадке у кольца конечной.
* * *
Вести доходят сквозь долгий висячий дождь.
А от себя вообще давно ничего не слышно.
Иногда звонит о детях родная дочь,
И еще кто-то порой прерывисто в трубку дышит.
Я давно размышлял: не послать ли себе самому e-mail.
Так, мол, и так: давно от тебя ни крошки.
Иногда к моему окну прилетает случайный эльф,
Но его прогоняет прыжком моя черная кошка.
Ау, дорогие, пишите, мой адрес —agritsman@msn.com.
Отвечу, когда снег завалит дороги и скаты крыши.
Верую: строка взметнется смертельным витком,
Если услышу — издалека ты в трубку прерывисто дышишь.
ПИСЬМО ОТ НЭНСИ
Моя жизнь протекает как обычно:
заботы, поддержание очага, борьба со стихией.
Жуки поели настурции,
которые я бережно растила из семян.
Пришло время сбора нападавших яблок.
Они лежат вперемешку
с замерзшими мышиными тушками,
добычей нашего кота.
Сколько ни сгребай листву,
земля становится желто-бурой к утру,
будто никто тут никогда и не жил.
Последнее время ветры вносят полный хаос,
газон усыпан сломанными ветвями и похож
на перекопанное кладбище деревьев.
Холодная ранняя осень нагрянула,
и теперь кажется, что мы проведем остаток жизни
на дне истлевающего лиственного моря.
Однако отъезд и побег от домашних забот
никакого покоя не сулят:
одевать детей, наскоро есть
в придорожных кафетериях, переругиваться
с мужем в машине по поводу семейного бюджета,
сдерживать мочевой пузырь до последнего,
съезжать с шоссе в незнакомые городки,
спрашивать дорогу у местных жителей,
заглядывать в их глаза, жалеть их
за то, что у них такая жизнь,
как и они, наверное, жалеют нас за нашу,
лежать в ничьей постели в мотеле
ночью с открытыми глазами,
сквозь наглухо закрытые окна
осязать запах стерильных поверхностей,
мертво-синего квадрата воды во дворе,
слушать дыхание большой реки,
несущей свои воды среди
незримых темных холмов
до самого конца, туда,
где начинается бесконечность,
где океан сливается с небом,
тлеет восход, и где не надо
вставать утром и будить близких.
_________________________________________
Об авторе:
АНДРЕЙ ГРИЦМАН
Поэт, эссеист, редактор международного журнала поэзии «ИНТЕРПОЭЗИЯ». Родился в в Москве. Окончил Первый медицинский институт им. Сеченова в Москве. С 1981 г. живёт в США, работает врачом. Пишет по-русски и по-английски. В 1998 г. закончил программу литературного факультета Университета Вермонта и получил степень магистра по американской поэзии. Автор более десятка книг поэзии, эссеистики и прозы на русском и английском языках. Последние две книги изд-во «Время» - «Поэт и город» (эссеистика и проза) и «Кошка» (поэтический сборник).
Публикуется в России в журналах "Октябрь", "Новый мир", "Арион", "Вестник Европы", «Дружба народов», "Сибирские огни”, "Новая Юность", за рубежом: "Новый журнал", "СЛОВО-WORD", "Иерусалимский журнал", "Зарубежные записки", "Крещатик" (Германия) и др. Стихи включены в антологию русской зарубежной поэзии "Освобождённый Улисс", в англоязычные антологии "Crossing Centuries" (New Russian Poetry), "Voices from the Frost Place", "Modern Poetry in Translation" (UK) и др. Является основателем и главным редактором антологии "Stranger at Home. American Poetry with an Accent" (Чужой дома. Американская поэзия "с акцентом").
Поэзия и эссеистика А.Грицмана на английском языке печатается в американской, британской, ирландской, новозеландской периодике. Член Российского и Американского ПЕН-клуба, в 2005 г. вошел в шорт-лист премии по поэзии Американского ПЕН-Клуба; несколько раз был номинирован на премию по литературе "Pushcart Prize". В течении многих лет ведет серию поэтических чтений «Межкультурная поэзия» в Нью-Йорке. Стихи А.Грицмана переведены на несколько европейских языков.
скачать dle 12.1
