* * *
Вот и ты возвращаешься в благословенную землю.
Пахнет воском и вереском в старых московских церквах,
там, где у Богородицы плечи в узорных платках,
где прилежные лица святые к высотам подъемлют,
где багровое золото гневно горит в небесах.
Да, и ты возвращаешься, перегорев до конца,
ничего не жалея из жизни, разменянной мелко.
— Вот я — наг и безроден...
Материнские плечи померкли,
и печалью полна драгоценная чаша лица.
Возвращаешься в трудный круговорот бытия,
в жернов мельничный.
Гулит вода, уходя из запруды,
мальчик гонит козленка, и мать его шьет у ручья,
и тяжелого света стекает на жернов струя.
Все — в начале пути, в ожидании чуда.
* * *
На болотистой почве
в обветшалых домах
сельсовет или почта,
баня или сельмаг.
Выше — теплая туча
пожелтела с краев...
Я не знаю, что лучше —
это детство мое.
Там пространство раскрыто,
как пустая ладонь,
небо к ночи налито
золотою водой,
кротко потными лбами,
словно дети к окну,
избы, клети и бани
припадают к нему.
Их землею заносит,
прибирает во тьму,
и никто не прокосит
путь к крыльцу моему.
* * *
Мы в детстве спали на печи белёной,
и брата и сестёр скрывал отцов тулуп,
и воздух родины, густой, томлёный,
всей сластью оседал у спящих губ.
А время — неподкупный лесоруб —
следило издали за порослью зелёной.
Ладоням памятно живых биенье птиц,
а похороны отдают кутьёю,
и бабушка, в мельканьи светлых спиц,
уже отделена от нас чертою
улыбок навсегда отцветших лиц
и паром над кладбищенской травою.
* * *
Лепесток горбатый розы,
мышка за хвост продета в петлицу -
петиметр болотной столицы,
вот твой портрет.
Комната на рассвете -
из дома сирот. Кирпич, подрубленный косо.
Вечный ответ в вопросе:
- Ты меня любишь?
- Как никого на свете! -
Вопрос в ответе.
В чайное блюдце зимы мы дуем вместе,
ее узоры легли на сердце.
Режу из черной бумаги профиль. Сердятся
твои губы под мягким нажимом ножниц.
"Приснися, жених невесте!"
Приснится. Позже.
Петиметр болотной столицы
и насупленная девица
стоят под Петропавловским шпицем,
глядят на весну сурово.
Я тебя позабыла.
Помню, что имя было
детское: "Лева".
* * *
Нежность моя. Деревянные райские птицы
(прости их) сомкнули крылья,
теплятся их тела.
Мама несет керосиновый света круг
в хлев - и коровьи глаза навстречу
блеснут, как сливы в росе.
Все помню: жесткий льняной узелок
скатерти, запах столовых досок,
хлеба надломленный край.
Я прожила наизусть все твои имена,
нежность моя - о чем же ты просишь,
о чем деревянные птицы твои
крыльями бьют всю ночь?
* * *
Детства опара.
Ветрянки зеленый цветок,
да на воде подсоленной — тюря.
Выйдешь — торчит во дворе "воронок”,
наши мужчины охочи до тюрем.
Дом. Дом,
немцами строенный дом,
влажный барак.
Можно купить за пятак
завиток из пластмассы,
можно до ночи кататься
на карусели железной.
Мы засыпаем без слез —
девять душ в конуре. Тесно.
И среди нас расцветают искусства:
вот инвалид — гнет подвески для люстр,
есть и художница — голод и юность,
бант голубой, нежно-серая кожа.
Тридцать рублей — нарисует портрет маслом.
Нарисовала меня
на кошку-копилку похожей.
Родственник-летчик к нам залетел сгоряча,
морщился — мы неприглядны.
Куча угля за окном, пятна на потолке,
да голубые глаза на стебельке
узкого личика. Кожа в зеленке, ветрянке...
— Кем же ты будешь?
— Прачкой! Такие красивые тряпки! —
И ослепила — надежды птица в руке.
* * *
Итак, любил ампир. Ещё
его барокко привлекало.
В день смерти он хотел вина,
велел поставить два бокала
и видел – искрился один,
в соседнем – муха утопала.
Душа, прекрасная лицом,
воспитанная им на диво,
от тела всё не отходила,
глаз не могла отвесть, любуясь
ампирным, ветхим мертвецом.
Он был мудрец. И этот век
своей удавлениной грязной
его не накормил. Прекрасной
душа росла, хотя её
насиловали в коммуналке,
а в комнату несло со свалки.
Квадратных метров десять – плюс
шесть сантиметров – государство
им предоставило. Ведь загсу
был не объявлен сей союз
души и тела. В аморалке
их заподозрите, боюсь.
Но срок пришёл: явились боли
в лопатке, телу поневоле
приходится играть отбой
и вспомнить о земле сырой.
Теперь он умирал. Душа
напрасно продлевала муки,
оттягивая миг разлуки,
цеплялась, содрогалась... Крик!
Соседи глядь – готов старик.
Пока по мелочам они
тащили чашки из буфета,
вязали челюсти эстета,
случилось нечто: тот бокал,
в котором муха спиртовалась,
вдруг опрокинулся. Но малость
не испугала никого.
Не видели ничьи глаза,
как из последнего покоя,
качаясь, жалкая, хмельная,
душа взлетала в небеса
со сладкой мухой за щекою.
ДЕКАБРЬ
Окостенелый свет расправлен в декабре,
леса оголены и стали без дыханья,
и в длинной полынье на утренней заре —
волос безжизненное колыханье.
Угольного зрачка движенья неживы,
и тени на лице на смертные похожи.
Блестящий низкий лоб и скул монгольских швы
меж черною водой и ледяною кожей.
Восходит нежный пар — дыханья волокно,
колеблет волосы подводное движенье...
Лежит российская Горгона. Ей темно,
и тонкой сетью льда лицо оплетено,
и ужаса на нем застыло выраженье.
* * *
Старость не радость, но робость, почти слепота.
Будто бы скатерть цветастая с мира снята,
будто в учебнике изображенный цветок –
пестик, тычинки, в разрезе живой лепесток.
Солнце уже не греет, ничто для бессонницы тьма,
светятся старые здания сквозь новостроек дома,
и обнажается жизнь, обуглена и груба,
словно на пепелище оставшаяся труба.
Жутко прозревшей старости свое откровение несть:
всё суета – лес и вода, жаворонка песнь.
Помнишь, однажды на улице буйствовал инвалид,
кричал, бедолага: "Где стол был,
теперича гроб стоит!”
* * *
Долгая жизнь завершается плачем
о доме – пепел давно развеян…
Господи, если всё так, как мы верим,
верни ей тех, кого она кличет,
о ком плачет в смертном тумане:
о папеньке, маме.
Ведь Млечный Путь – та же небесная Волга,
только сады в звёздной степи не сжигает ветер,
а дом, где она росла, невесом и светел,
и каждую ночь, задыхаясь от счастья,
она выбегает навстречу мне,
ещё не рожденной тени,
с тёмной земли на неё в небесах глядящей.
_________________________________________
Об авторе:
ЕЛЕНА ИГНАТОВА
Поэт, прозаик, киносценарист. Одна из ведущих поэтов ленинградской неофициальной литературы 1960‑х — 80‑х годов. Публиковалась в самиздате, с 1975 года также в изданиях русского зарубежья. Стихи включены в русские и зарубежные антологии русской поэзии ХХ века, переведены на многие языки. Автор 6 стихотворных книг, а также прозы «Записки о Петербурге» и «Обернувшись». С 1990 года живет в Иерусалиме.
скачать dle 12.1
