* * *
в моём углу — бревенчатом, глухом —
такая тишина, что слышны крови
толкание по тесным капиллярам
да мерная работа древоточцев —
ни шеи, ни руки не разгибая,
в моём углу я словно гулливер —
то с этой стороны трубы подзорной
смотрю вокруг, то с этой
(меняя мир по прихоти моей),
но слышу только равномерный скрежет,
— пройдёт ещё каких-нибудь полвека,
изъеденный, дырявый — угол мой
обрушится под тяжестью себя
и только скобы новый гулливер —
изогнутые временем, стальные —
поднимет из травы на свет и скажет:
умели строить
* * *
прозрачен, как печатный лист
— замысловат и неказист,
живет пейзаж в моём окне,
но то, что кажется вовне,
давно живёт внутри меня —
в саду белеет простыня,
кипит похлёбка на огне,
который тоже есть во мне,
и тридцать три окна в дому
открыто на меня — во тьму
души, где тот же сад, и в нём
горит, горит сухим огнём
что было на моём веку
(кукушка делает «ку-ку»)
— и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня
«CALEM»
Я Новый год люблю встречать не дома —
не по душе мне здешние «забавы»:
мешочники на улицах, торговцы
с дешёвыми гирляндами на пальцах
и пьяные подростки в переходах.
Мне нравилось встречать его не здесь,
а сесть на Белорусском
в натопленный вагон и долго ехать
— туда, где из фарфоровых напёрстков
старухи тянут кофе на верандах
и пахнут морем свежие газеты —
где край земли и дышит горизонт.
И вот однажды я в последних числах
года, похожего на чешскую оправу,
оказался в городе на скалах,
где мост великого Эйфеля
висит над пропастью —
и лучший в мире делают напиток.
Итак, под Новый год я прибыл в Порто.
С утра меня будили крики чаек
и звон соборов. Я шёл в город,
измятый и окаменевший, словно
бельё, внесённое с мороза
— и гжельская посуда колоколен
и крыши зарастают черепицей.
Таким тогда я видел этот город.
А погреба? А лавки, где, сомкнув
ряды, стоит портвейн в бутылках?
А надписи на чёрных этикетках,
которые читались как поэма?
«Ferreira», «Porto Barros», «Porto Pocas»,
«Borges» и, конечно, «Calem» —
тот самый «Calem», что под бой курантов
я собирался выпить на мосту
и в сумерках к реке спускался.
Ближе к полночи, когда по небу
летают электрические боги
и порохом попахивает воздух,
я выбрался на знаменитый мост
и там, на высоте, бутылку «Calem»,
где трое стариков на этикетке,
откупорил, вздохнул — и огляделся,
и тут же вспомнил: боже, боже мой.
На Ленинских горах назад полжизни —
такой же точно ночью, на морозе
мы с друзьями Новый год встречали,
открыв портвейн «Алушта»
и разложив на сталинском ампире
закуску из буфета — как по кругу
пускали три товарища бутылку
и пили — жадно, долго, сладко,
горящими от холода губами...
Когда бы мне сказали в эту ночь
что век пройдёт, и век начнётся снова,
а я приеду в город, где мосты
работы рук великого Эйфеля
(и лучший в мире делают напиток), —
я рассмеялся бы. И я бы не поверил.
И вот теперь на этой высоте
я выпил «Calem», но не за соборы
и красную, как паспорт, черепицу —
а за Москву в те самые года,
когда голодная Москва,
раскинув рукава, в снегу лежала,
и будущее медленно, как парус,
вставало перед нами над Капотней —
за то, что мы его не различали.
* * *
когда размечены по небу
перед закатом облака,
мне безымянную планету
неплохо видно из окна –
она до сумерек пустыми
на небе звездами бренчит,
она одна в моей пустыне
– и пестрый сумрак сторожит
ПАЛЬТО
набрасывается на человека —
обрывает ему пуговицы, хлястик;
выкручивает рукава и карманы —
трёт/мнёт/рвёт/режет,
а потом выбрасывает на вешалку,
и человек висит в кладовке —
забытый, никому не нужный
— и тяжело дышит,
высунув розовую
подкладку
РАЗМЫШЛЕНИЕ В ЦЕРКВИ
SANTA MARIA DEI MIRACOLI
во время католической мессы
человек совершает поклонение,
преклоняя колени на низкую
деревянную скамейку —
тем самым он как будто говорит:
о создатель и владыка мира!
человек — не последнее твоё творенье
во время православной службы
человек совершает поклонение,
преклоняя колени на холодный
каменный пол храма —
тем самым он как будто говорит:
о создатель и владыка мира!
человек — твой последний раб
когда говорят о европе и азии,
о том, что нас разделяет, и как мало
между нами общего, я думаю,
что дело не в языке/культуре,
истории или географии,
а в одной скамейке —
в одной маленькой ступеньке,
преодолеть которую
невозможно
* * *
как долго я на белой книге спал,
и книга по слогам меня читала,
а розовый скворец вино клевал,
ему вина всегда бывает мало —
как сладко, проникая между строк
ловить ее некнижное теченье
пока во тьме земли копает крот,
мой город-крот, темно его значенье
ПРАДО
Мясные ряды Рубенса.
Битая птица Гойи, перья испачканы грязью.
Креветки Босха, требуха Брейгеля —
кипят, бурлят в огромных чанах.
Вяленая рыба Эль Греко.
Между прилавков снуют карлы, буффоны.
«Педро Ивановиц Потемки» в меховой шапке.
Крики, конский топот, лязг металла —
всё сливается в один базарный грохот.
Только в полотняных рядах Рафаэля тихо —
ветер играет голубым отрезом.
И снова стук, скрежет, брань.
Отрубленное ухо кровоточит на пол.
«Взяли, поднимаем!» — кричит кто-то
простуженным голосом.
В небе вырастает силуэт креста.
Всё замирает.
В эту бесконечную секунду тишины
слышно, как в пещере потрескивает огонь.
Плеск весла на переправе.
Шелест инкунабулы Иеронима
и стук прялки.
…На следующий день мы проснулись рано
и целовались в постели, не размыкая веки,
как летучие мыши. Два рисунка
— два наброска на холсте Мадрида.
Картина, которую никто никогда
не увидит.
* * *
В ночь на субботу шел последний снег.
Он был похож на кольца мокрой шерсти
— как будто наверху овечье стадо
стригут, а шерсть бросают вниз
и вздрагивают липовые ветки,
когда они слетают на бульваре.
В ночь на субботу шел последний снег.
По снегу, оставляя черный след,
шел человек, и снег ему казался
большой зимы немыслимым началом:
как если бы стоял не месяц март,
а приближалось время Козерога.
Смешно? Смешно. Конечно же, смешно.
В кармане у него билет на море
— к тому же дача, он хотел за лето
веранду перебрать и перекрасить…
А тут зима. «Хорошенькое дело!
Как незаметно лето пролетело».
Так думал человек — и улыбался.
И не жалел о том, что получилось.
А снег всё падал кольцами на землю,
раскачивая липовые ветки,
и стриженые овцы на бульваре
жевали снег, зимы не соблюдая.
* * *
что напишет под утро снежком,
я уже научился читать —
ковыляет старуха с мешком,
а могла бы как птичка летать
по такому снежку не спеша
хорошо до никитских ворот,
а старуха из-за гаража
— и качается стая ворон
ЁЛКА НА МАНЕЖНОЙ(декабрь 2010)
Моя жена — кореянка (этот факт
имеет значение для сюжета).
[13.00] Я вышел с ребёнком.
Как обычно по субботам, мы
гуляли на бульваре — как вдруг
мне пришла мысль
[13.20]
показать ребенку новую ёлку.
Мы [
13.30] спустились по Никитской.
Ёлка у Манежа оказалась
некрасивой (вместо игрушек реклама)
— и я
[13.50] решил поехать на каток.
На Чистопрудном
[14.15] шёл митинг.
Многие защитники старой Москвы
пришли с детьми, и те сразу
устроили у Грибоедова горку.
Наигравшись
[14.45], мой повис на руке.
Я вспомнил про каток.
На прудах
[15.00] в белых «фигурках»
катались девочки-подростки.
Они говорили по-французски.
«Странно! — подумал я
[15.20], —
вчера я был в деревне, сидел в бане
— а сегодня митинг, француженки…»
[16.00] …Пока не замёрз окончательно.
На бульваре я знал винный бар.
Выпив
[16.30] — и повторив
[16.35],
я сводил ребёнка в туалет. Теперь
можно было ехать на «Охотный ряд».
На эскалаторе
[17.00] я достал телефон
— 19 пропущенных! И набрал жену.
«Не спускайся в метро!» Она была в панике.
И: «Я не могу дойти до дома…»
…От погромщиков моя жена
пряталась в арке Рахманиновского зала.
Когда я
[17.40] втащил её в машину, она
схватила ребёнка и разрыдалась.
На её глазах они избили туриста.
Ей было страшно за ребёнка.
Она
[17.44] не хотела жить в этой стране.
…Недавно пустую и холодную, площадь
покрывала розовая пелена дыма.
Некрасивая ёлка исчезла, только
еловые лапы валялись — словно
в городе прошли похороны.
Полчища нацистов колыхались,
как водоросли, — и наша машина
плыла сквозь них равнодушной рыбой.
Ни отвращения, ни гнева
я не испытывал. Изумление —
вот что еще осталось: «Что если
я бы не услышал телефон?»
Миры, которые нас окружали
— людей, беззаботно обедавших
за углом на Тверской, и тех,
кто бесновался у Кремля —
фигуристок, и защитников
старой Москвы, — эти миры
выглядели пугающе разными, но
как никогда близкими. Их разделяла
тонкая (как стекло машины),
но нерушимая грань.
Она была тем прочнее, что
проходила не снаружи,
а внутри каждого. И я
эту грань чувствовал.
Что видел из машины ребёнок?
[18.30] Он спал.
МОЙ СТИХ
слепой как птица на ветру,
облепленный пером
чужих имен – как вкус во рту,
который незнаком –
на вечном обыске, по швам
всё ищет край времен,
как много будущего –
там
как холодно мне в нем
_________________________________________
Об авторе:
ГЛЕБ ШУЛЬПЯКОВ
Родился в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ. Автор нескольких книг стихотворений, прозы и путевых очерков.
Фото Анатолия Степаненкоскачать dle 12.1
