Марк Шатуновский. В ПРОЦЕССЕ ЖИЗНИ

ДВА ОТРАЖЕНИЯ

1.
в процессе жизни гасятся детали,
и остаются в комнате потухшей
под койкой две щекастые гантели
и в зеркале мальчишеские уши,
и майка промокашечного цвета,
через которую просвечивают окна,
которые морщит и комкает от ветра,
который вырывается с шипеньем
из четырех конфорок газовой плиты.

2.
еще из-под двери, прикрытой плотно,
сквозит полоска света или пенья:
там ангелы поют, вдевая свет в иголку,
и там растут бумажные цветы.
в замочной скважине торчит оттуда ключ,
но видно облака в дверную щелку,
и эту дверь, ведущую на небо,
с той стороны обугливает свет.

3.
с той стороны не наступает ночь,
а с этой — пыльный воздух щиплет нёбо,
когда садишься, кожаное кресло
вдруг издает туберкулезный свист.
и если в комнату опять впадает время,
то кресло опрокинь и сам садись на весла,
и в кресле кожаном ты поплывешь навстречу,
вверх по теченью, рассекая пламя
настольной лампы в рое мошкары,
поставленной в неосвещенный вечер...

4.
сон расположен вдоль метрической шкалы,
он снится женщине, уснувшей за столом,
подставившей настольной лампе щеку,
над нею плавится стеклянный абажур,
сон каплет закипающим стеклом,
она во сне сбивается со счета
и просыпается. ей снится коридор,
ей снится офицер морского флота:
высокий лоб напоминает глобус
с ранением на тихом океане.
ей снится крепдешиновое платье
и столик в прибалтийском ресторане.

5.
потом ей снится собственное тело
в проекции, как корабельный корпус,
со схемой органов устроенных в примате,
опутанных системой капилляров
с расчетной мощность в каких-то там ноль целых...
весь этот механизм, изъятый из футляров,
разложенный в гостиничной кровати,
сперва пульсирует, как водяная помпа,
а после курит в ситцевом халате,
испытывая чувство в форме ромба...




СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ИЛИ
ПОЧТИ СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

у заспанных полей однообразный вид,
вид несговорчивый у сумрачного леса,
на лицах деревень ни тени интереса
к тому, что с неба рванного сквозит.

и ни одной вокруг подогнанной детали.
взял на буксир пейзаж и за собой повез
автобус рейсовый, накручивая дали
вращеньем косолапеньких колес.

и в путешествии почти сентиментальном
попутчик мой — радищев — видит прок:
он, сидя у окна, кемарит в кресле спальном,
на тыщи верст — одна беспомощность дорог.

каким бы кто из нас ни следовал маршрутом,
одна и та же ширь на сотню лет вперед,
как будто окоем нам сброшен с парашютом,
как будто все пути в стране ведут в народ.

в дорогу взяв с собой спиртного полбутылки,
ты нежно говоришь радищеву: «отпей!»
он сильно постарел, он сдал с илимской ссылки
и стал как будто чуточку глупей.

он большей частью спит, поджав худые ноги,
а мимо за окном трусцой бежит страна,
и хоть посмертно он приговорен к дороге,
он плохо видит и уже не смотрит на

спряжения равнин, приученных к терпенью,
растительность равнин, растущую молчком —
она растет, ничье не выражая мненье,
ее не пристегнешь себе на грудь значком.

тоталитарно небо в захолустье,
оно внушает преданность и страх,
и жизнь при нем, как при глубоком чувстве,
приобретает подлинный размах.

а подлинность похожа на поселок,
где в центре — почта, станция, продмаг,
где каждый в очереди у ларька — филолог,
и ветер мысли дует здесь в умах.

ты по незнанью мог принять за пьянство
всю эту ширь, щемящую в груди,
помноженность пространства на пространство
при той же протяженности пути.




БАНАЛЬНЫЕ ВЕЩИ

близорукие годы стоят с виноватой улыбкой
в мешковатом плаще за зеркальным ободранным шкафом:
на отца не похожи — какой-то комплекции хлипкой,
и слегка оплывают и плавятся с медленным кайфом.

или выйдешь во двор с параличного черного хода —
есть еще и такое почти безобидное средство —
только ноги промочишь, пусть даже сухая погода,
в подсыхающих лужах времен алиментного детства.

кто вас так напугал, кто вас вытряс из фотоальбомов,
довоенные мальчики, в угол забитые бытом,
знатоки изречений и даже самбистских приемов,
с выражением лиц, совпадающих с чем-то забытым.

ваши длинные тени на лунной поверхности страха —
тени прежде стоявших на голой земле монументов,
вас знобит от любого волнения в области паха,
от лежащих в нагрудных карманах своих документов.

проживаешь в квартире, а рядом глухие отсеки
остановленной жизни, уже не способной продлиться,
кто-то смотрит оттуда, как смотрят с портретов генсеки,
и еще мельтешит в физкультурных разводах столица.

или встретишь себя на замызганной лестничной клетке:
не найдешь, что сказать, и не выйдет с собой разговора,
только смотришь просяще на этого в ношеной кепке,
мол, еще постоим, ну, чего разбегаться так скоро.

незаметные вещи ведут свою жизнь, как улитки:
вот баллончик губами обласканной яркой помады,
два английских ключа и билет — разве это улики?
это так ненарочно и просит позорно пощады.

эта мелкая жизнь вымогает себе упрощенье,
горстку сахарных слез намывая из детских обманов,
и как после дождя, получив для себя отпущенье,
выползает наружу из сумочек или карманов.

так зачем их щадить? разве так поступает убийца?
и куда уходить, а уйдя, для чего возвращаться?
что здесь можно найти или в чем захотеть убедиться?
в том, что дети растут и земля продолжает вращаться...




БЫТЬ ПРОХОЖИМ
                     
                        джону хаю

 

человеки проходят и смотрят в тебя как в проем
ты для них — промежуток
                                                они для тебя — объем

и
  при
        беспрепятственном прохождении сквозь друг друга
ничего не чувствуешь кроме незначительного испуга

так пугаются овощи вызревая на огороде
формируя свое представление о необходимости и свободе

но наедине со своими отпечатками пальцев
                                      со своей потливостью подмышек и ног
с угрызаемыми ногтями и совестью замусоленной как шнурок

со своими ботинками и засевшим в них кошмарным
                                                           гвоздем подсознанья
ты — с проставленным чернильным штампом
                                  небесного отэка второго сорта созданье

и воспринимая свое существованье
                                как не подлежащий обжалованию раскрут
перебегаешь через улицу и вскакиваешь
                                                        на пятнадцатый маршрут

едешь по пироговке до зубовской избавляясь
                           от частностей словно сбрасывая напряженье
ведь пободчные мысли — это зондер-команда
                                                         бьющая на пораженье

и вываливаясь из троллейбуса на остановке у садового кольца
ты вливаешься со среднестатистическим выражением лица

в циркуляцию жизни по венозной системе столицы —
можно здесь испариться
                                       но уже невозможно врубиться

для чего продолжать телепаться в каменистых ее берегах
если жизнь или смерть понимаются нами как страх

оказаться один на один со своим облапошенным бытом
стариком со старухой сидящими перед разбитым корытом

проклинающими
                          золотую рыбку
                                                   чей голосок инфернальный
на практике феней пестрит и сулит тебе рай криминальный

и векторно совпадая ты движешься в общей струе
изнывая в остаточном психологизме
                                             как в заношенном нижнем белье

ведь известно заранее
                       что нельзя навсегда зацепиться за это движенье
что сюжет неподвижен как апофеоз пораженья

что бессодержательна сумма варьируемых посещений
                         булочных кабинетов курортов больниц или касс
когда твое «я» отключаясь пускается в кроль или брасс

по житейским гольфстримам омывающим неравномерно
автобиографический материк
                    чьи широты вычисляются нами настолько примерно

что не избавляет от подавленности
                                           включенность в тотальный процесс
циркуляции по улицам города с рефлексией наперевес

и вот когда на автопилоте
                                переулками выруливаешь на старый арбат
больше уже не требуется доказательств
                                                и так каждый встречный горбат

поскольку не усомнится что исправить его может только могила
то есть мир невменяем
                         и его социальность всегда обойдет тебя с тыла 

и будучи ксероксом города неоднократно размножен
                                             со сроками жизни себе на уме
чтобы стать профессиональным прохожим нацарапай
                     ключом свое имя на свежеотштукатуренной стене

ты здесь был и довольно
                        и это максимально оправданное самовыраженье
безболезненнее египетских пирамид
                                           почти что Господне преображенье

ВЕСНА

в расстегнутом воздухе птицы
расчертят проемы пустот,
и смотрят слепые глазницы
дырявых апрельских высот.

и кажется, что распечатан
всем сущим лазурный проем,
что каждый зачуханный атом
в нем встретит радушный прием.

что там голубые дорожки
ведут по ступенькам наверх,
там встретят тебя без одежки,
и это не ставится в грех.

ведь в той глубине голубинной
в незрячей немой вышине
наш прах — первородная глина, 
тождественность мужа жене.

там главное вовсе не эта
резьба в сочленении ног,
а ветхое слово завета,
простое как ржавый замок.

что он запирает — не ясно,
что там воровать — невдомек,
и нет никакого соблазна
взломать и ступить за порог.

и что в том небесном амбаре?
поленница колотых дров
да утвари всякой по паре —
вил, кос, пил, лопат, топоров.

узришь раньше времени тайну
и сам себе будешь не рад,
впадая то в виру, то в майну,
а все же живешь наугад.




КОНЕЦ ИСТОРИИ

сюжет не важен его все время клинит словно аутиста
он даже сам себя не слышит как немое черно-белое кино
в него не вставишь от себя ни слова
                              не отклонишь банальностью убийства
мы не нужны ему в соавторы его предназначение ничтожно и темно

он нас ведет от пройденного к пройденному типа в назиданье
от башни к башне недостроенной до совершенства внутренних небес
под лучезарный будущий гулаг нас обложили половецкой данью
и на подпорках рукотворный рай скрипит как сломанный протез

и бестолку плутать в зеркальных отраженьях ложных ожиданий
конец истории – еще не значит жизни
                                 и надо досмотреть ее прощальные куски
не те где жаль себя и замороченный свидетель ждет глухих рыданий
а стряхивая блеск крупиц пропущенной сквозь пальцы мелюзги

горсть пляжного песка с ладони на ладонь пересыпая вхолостую
отлавливаешь взглядом только след пунктирных мимолетных трасс
я прожил эту жизнь как и хотел беспечно и практически впустую
чтобы она сама в конечный пункт согласно расписанью добралась

как будто должен был везти меня куда-то старый рейсовый автобус
прилежно отрабатывая купленный мне
                                                кем-то главным проездной билет
чтоб как радищев из окна я видел
                                           наш до дыр колесами протертый глобус
на выстуженном пятачке поверхности
                                                где на снегу и мой петляет след

_________________________________________

Об авторе: МАРК ШАТУНОВСКИЙ

Родился в 1954 г. в Баку. Окончил филологический факультет МГУ. Во время учёбы получил признание как поэт, в 1978-80 г. был старостой поэтической студии «Луч» при Московском университете, в 1979 и 1981 — участником Всесоюзных совещаний молодых писателей. Участвовал в поэтическом семинаре Кирилла Ковальджи, является одним из организаторов московского клуба «Поэзия». В 1993 г. издавал литературную газету «Благонамеренный кентавр», ориентированную на литературный андеграунд.

По приглашению Министерства культуры, образования и информации США выступал с лекциями и чтением стихов в университетах Нью-Йорка, Вашингтона, Сан-Франциско, Санта-Фе и Айовы. В рамках международной писательской программы Университета Айовы вместе с английским писателем Рольфом Хьюзом (Rolf Hughes) создал журнал «100 words» (1993—1998).

В 1992 г. заочно принят в члены Союза писателей. 1997 г. вместе с Джоном Хаем, Вадимом Месяцем и Евгением Бунимовичем входил в оргкомитет международного поэтического фестиваля «Русская поэзия глазами американцев». Участник и один из основателей Московского поэтического клуба при Stella Art Foundation (2007-2009). Участник поэтического проекта «Making words» 53-й Венецианской биеннале (2009).

Стихи, фрагменты из романа и многочисленные эссе были переведены на английский и французский языки и публиковались в журналах «Five fingers» (США), «6ix» (США), «100 words» (США), «Lettres russes» (Франция), «Glas» (Россия-Англия), в альманахе «Poesie des Regions d`Europe» (Бельгия) и др.скачать dle 12.1