Редактор: Сергей Баталов
Предисловие Сергея Баталова: в стихах Анны Маркиной есть одно нечастное в современной поэзии качество. Оставаясь лирическим поэтом, то есть передавая в стихах в первую очередь свои чувства, Анна Маркина внимательно смотрит в окружающий мир. И мир отражается, в её стихах, преломляясь через восприятие лирического поэта. В этих стихах мы ощущаем не только уже привычные нам эрос и танатос, не только вечные экзистенциальные переживания, при всём уважении к последним. Мы видим движение большой истории, мы видим мир как социальное явление. То есть всё то, что так очевидно касается каждого из нас, но что с таким трудом попадает в большую поэзию. Анна Маркина делает то, что трудно, и у неё это получается. ***
За городом, за клёнами
Такая бирюза,
Природа воспалённая,
Как мамины глаза.
Бывало, что работали:
Читали всё подряд,
Но вот они, но вот они
За клёнами горят.
Всё мается, всё шаткое,
Они следят весь день,
Как будто просят: «Шапку-то...
Ты шапку-то надень».
Спасут как будто что-нибудь,
Они, следя за мной...
Отрезок неба тоненький.
И голос за спиной.
***
Туман, туман. О, матовые сны
немытых окон! Воздух — из овчины.
Как будто острый ножик перочинный
расковырял до самой глубины —
до мякоти, молочной стекловаты —
октябрь мягкий. Тыквенные дни
ещё вчера стояли, сладковаты.
Нам обещали снег, но не включили.
Нам не включили музыку с небес.
А на дворе хозяйничала тайна,
дитя теней и шёпота ветвей.
Всё — контуры, всё — только очертания.
Смятения побелочная взвесь,
и тёплое безмолвие за ней,
с последним воздухом наперевес.
***
Как белый день, вся жизнь была туманна.
Декабрь уже дежурил за углом.
Ключи терялись в космосе кармана,
а находились где-то под столом.
Не доставало просто передышки,
как будто десять лет берёшь разбег…
Травинок утончённые ледышки
сияли: «Что несёшься, человек?»
Лес словно был написан под диктовку,
где выверяли каждую строку.
А наша жизнь была — как подготовка
к большому межпланетному прыжку,
где за туманом золотилось завтра,
невидное отсюда до поры.
И плыли мы с тобой, как космонавты,
в объятья галактической дыры.
***
Пока декабрь от слякоти разбух,
Пока часы бьют в барабаны времени,
Приблизиться на вытянутый слух,
Короткий взгляд, подснежное волнение,
На комнату, на локоть, прошептать,
Что мир, как мальчик, ждущий на продлёнке,
Провел по полю белого листа
Еловые каракули зелёные
И человечков. Это я и ты,
Как мишурой покрытые хребты,
Стоим под снегом, что от ветра прядает,
Окутанные ливнем золотым.
Приблизиться. Быть рядом.
***
Ненадетое колечко.
Надоело по уму.
Разыщу я человечка
И с собой его возьму.
Подниму его, отмою,
Буйный нрав его смягчу.
Хорошо, когда нас двое.
Будто едем по лучу.
По-над речкой, по-над кручей,
По земле и по углю.
Он потерян, он горючий.
Да ведь я его люблю.
Всяк мужик сейчас изношен.
Баба правит на возу.
Ни за что его не брошу,
В тёплый сумрак привезу.
Едем — кочка. Едем — тропка.
Разухабистый наш путь.
Едем-едем на растопку.
Едем-едем. Как-нибудь.
***
Раз в году приезжаешь к родне
и стараешься быть на волне,
но течение мыслей относит
от их быта, где стынет река
прокисающего молока
и опоры стоят на откосе.
Ты, зелёный тепличный побег,
чем поможешь ты им, человек
надувной, помидорка столичная?
Запечён под московской фольгой,
ты настолько нездешний, другой,
что они тебя ловят с поличным:
мало шлёшь о себе новостей,
до сих пор не заводишь детей,
будто чувство семьи не окрепло.
Переходишь молчание вброд.
Прополов небольшой огород,
уезжаешь в столичное пекло
от их дома, где печка чадит,
где надежда берётся в кредит,
от малюсенькой точки на карте.
И о маме скучаешь сильней,
и обрубки усталых корней
волочишь через темень плацкарта.
***
вместо солнца льняного такой одичалый лёд
что ни лом ни взрыв ни сверление не берёт
и не вскрыло б его поверхностное тепло
воспитал мороз порядочное стекло
но потом распустился свет потом появился ты
в гиблом царстве ядерной мерзлоты
закачался мир на цепочках твоих шагов
разошёлся звон вышли воды из берегов
и солёными стали от боли большой окрест
о тебя разбившись словно о волнорез
разломалось всё запечатанное с трудом
лучше бы покоилось подо льдом
***
Вырастая откуда-то с самого дна,
по кирпичику тянется в небо стена.
И мой медленный край, как ребёнок больной,
всё стоит, полуголый, за этой стеной.
А пока мы читаем ребенку стихи,
кто-то делает хлыстик ему из ольхи,
тычет в доску указкой и контур садов
белым мелом обводит мертвецких трудов.
Ты, быть может, не слышишь за этим стихом,
как стена обрастает отравленным мхом,
как, бессовестно ясны и даже легки,
из неё, словно стаи, взмывают штыки,
чтоб звучащее в небе большом, голубом
пригвоздить в запылённый советский альбом.
Как больного ребенка согреть и спасти,
как укутать его и куда повести?
Если это над нами. Всегда. Надо мной.
И веками растём мы за этой стеной,
с материнским терпением, вздохом «налей»
и платком оренбургским седых тополей,
если каждый кирпич, каждый метр и слой —
это я, это мы (помнишь, пели «Pink Floyd»?)…
Ходит яростный ветер по кромке страны,
бьётся в чёрные дыры стены.
***
Молоко моё кислое, будущий сыр,
будет день — и тебя примостят на весы,
скажут — ты привозной, скажут — ты пармезан,
в мышеловку давай полезай.
Но покуда минуло, скисай до поры,
игнорируй цепочек дверных кандалы,
пусть гремят тут и там, пусть гремят тут и там —
это просто мерещится вам Мандельштам.
Просто галочка ты, на которую — сто
обезличенных ластиков в серых пальто.
Просто бабочка… крыльев, где крыльев концы?
Вся страна на фундаменте чьей-то пыльцы.
Тихо-тихо! А завтра что? Тихо! А то…
Продолжаем глядеть в ледяное ничто.
***
Силу теряет венчик.
Чёрным исписан лист.
Жёрдочка-человечек,
Как по тебе прошлись!
Ах, человечек тонкий,
Если бы жизнь другая
И по тебе не топали
Болотными сапогами?
Был бы ты полнокровной
Чёрточкой меж слогами,
Что образуют слово
Над хлебными берегами,
А не больным трехзвучьем
Бешеных сторожих,
Жёрдочкой перекрученной,
Брошенной под чужих.
***
А мои дела, а мои дела,
Будто вобла в облаке проплыла,
А мои слова — васильковый срез.
Не смотри на них, унеси их в лес,
Чтобы их остатки земля спасла,
Чтобы ими тень моя заросла.
И меня, как маленький уголёк,
Всем морозам выживший поперек,
Схорони в ячейке, на самом дне:
Первый ключ — себе, а второго нет.
А замёрзнешь — будет огонь остёр —
Не жалей меня, подложи в костёр.
***
На станции, в тылу платформы сонной,
палят, палят минуты окаянные.
Все боль и свет без имени. Не я, не мы,
а призрак счастья, пение пионов.
Сияние, не мы, не мы, сияние,
подкожное цветенье диких роз,
их смерть, гудящая издалека мне.
Привычный путь терновником зарос,
а поезд сыт по горло тупиками
и потому скатился под откос.
Ты истреби, ты выпусти из тела
всех этих светлячков невыносимых,
моя война, Перл-Харбор, Хиросима…
Спаси меня, убей меня, спаси меня,
пока чужая пуля не задела.
ЖД-ДИПТИХ1.Не прислоняйся к стёклам между станций,
на них твой путь морозом накарябан.
Возьми меня себе в ориентир,
и мы помчим, земные арестанты,
по перегону из тепла в ноябрь,
и снег нас поведет, как конвоир.
Пока прохлада входит через дверцы,
и снег бродячий в тамбуре смеётся,
стекло от напряжения звенит,
прошу тебя — держи мой слух у сердца,
у самого глубокого колодца,
который тянет звёзды, как магнит.
2.В движение проросшие, мы стали
чёрт знает чем; к дверям не прислоняйся
и к людям, людям тоже — знаешь сам —
оборотятся общими местами,
волнением, землистыми нанайцами,
а поезд станет поездом в Пусан.
И в нём вдруг вместо женщин, стариков,
детей, друзей… вагоны зомбаков,
как в фильме, где никто нам не поможет,
помчатся, и ты дёрнешься бегом,
но зомби уничтожат перегон,
вишнёвый сад и дачи уничтожат.
И в конницу стальную, в толщу лет
платоновский вонзится синий свет
и снова машиниста огорошит,
и он, всё понимающий дедок,
Булгакова посадит за гудок
и поведёт наощупь через крошево
всех нас, всех нас, попавшихся в аркан,
и Венечка опустошит стакан,
смекнув, что никогда он не доедет
ни в Петушки, ни в счастье, никуда,
ведь свет живет на ранних поездах,
а те к Москве увёл его коллега.
И ночь вскипит, как кит, на берегу.
Ничто её уже не отогреет.
Перед концом земля забьется тихо,
и мертвецы возропщут: «Клейнмихель,
мы строили дорогу в Петербург,
какого чёрта движемся в Корею?»
И мы поймем, что всё, что кончен бег.
И я к тебе прижмусь сквозь смерть и снег.
А снег о нас расплачется в полёте.
Но Анна вдруг (не та, что на ветру)
наш поезд перепрыгнет на Фру-Фру
и закричит: «Я больше не умру.
И вы, вы все, вы тоже не умрете!
Не прислоняйтесь, господа, к стеклу».
***
Чтобы двигаться можно совсем не идти.
Потеплеет и тронется лёд.
Много лет уже, запертый на карантин,
гражданин никуда не идёт.
Переждать. И других, и себя поберечь,
отложить на потом Рагнарёк.
Сохраним тебя, славная русская греч —
катастрофы большой поперёк.
Нам поможет больница и универмаг.
Непреклонен природный конвой.
Что там ценится нынче на рынке бумаг?
То, что ты забираешь домой?
Через страх, через боль, соблюдая режим —
кто под землю, в нору, кто на травку —
мы когда-нибудь это всё перележим
да и с богом пойдем на поправку.
***
Морзянка утра: лиственные точки,
тире ветвей. Ворчание ОРВИ.
Иди, чумной, гулять на поводочке
у заскучавшей медленной любви.
На нежность и прощение скупая,
зима на простынях за белизной
лежит и от себя не отпускает,
как тихо умирающий больной.
За лебединым, дроздовым, вороньим,
по слёзному, по тающему льду
пройдём и это время похороним.
А я под снегом стёклышко найду
и под него у сердца где-то спрячу,
за светом в обрамлении чумы,
солёный гул, и поцелуй горячий,
и образ обессилевшей зимы.
_________________________________________
Об авторе:
АННА МАРКИНА Поэт, прозаик, критик. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Стихи, проза и критика публиковалась в журналах «Дружба Народов», «Волга», «Звезда», «Новый журнал», Prosodia, «Интерпоэзия», «Новый Берег», «Лиterraтура» и других. Автор книг стихов «Кисточка из пони» (2016), «Осветление» (2021), «Мышеловка (2021), повести для детей «На кончике хвоста» и романа «Кукольня». Лауреат премии «Восхождение» «Русского ПЕН-Центра», финалист премий им. Катаева, им. Левитова, «Болдинская осень», Григорьевской премии, Волошинского конкурса и других. Главный редактор литературного проекта «Формаслов».
скачать dle 12.1
