Александра Горбачёва (Пожарская). СЕБЕ РОДНОЙ

Редактор: Сергей Баталов





Предисловие Сергея Баталова: стихи Александры Горбачёвой (Пожарской) напоминают древние мифы с их обязательными атрибутами ухода из привычного мира, погружения во тьму и встрече с загадочным тёмным существом, весьма напоминающим тебя самого. Быть может, это вечный миф о встрече с Богиней, быть может – история обретения своего «я», а может быть – история открытия своей тайной и тёмной стороны.


***

Ноженьку — раз, ноженьку — два.
Пальцы рождаются из штанины.
Тянется светлая голова
Из горловины.

Рученьку вле-, рученьку впра-
Кисти рождаются из картины. 
Тело исполнено из добра.
Кости из глины. 

Так ты был создан, одет, обут.
Ключиком времени заведённый. 
Здесь и сейчас — или там и тут,
Новорождённый.



***

Снов ловец лёгким пёрышком снимет с твоей щеки
изморозь. Эхо вокзала. Очередь к водоколонке —
словно и не бывало.

Но ты продолжаешь спать, принцесса крестьянского толка,
без принца, башни и волка.
Вместо горошины — наледи крупных проектов
тешут друг другу спины
и шевелят матрас, будоражат простынь,
сбрасывая тебя
со счетов
древней женщины:
та смахнёт пару гирек с весов,
уравняет твой счёт пред Богом, и тихо уйдёт,
позвякивая ловцами в ушах.

Но ты продолжаешь спать,
гордая Несмеяна из городских прерий,
королева водоколонки.
И пока ты скачешь на лошади,
каждый индеец внутренний
оплакивает твой счёт в кресле у терапевта,
чтобы ковбойка жила.

Но ты продолжаешь спать — или скакать —
в сторону маленькой девочки, сгорбившейся у моря.
Это твоё начало или конец.
Тихо садишься рядом,
но та
не знает тебя,
грязная и босая
косится взглядом дикарки
на твои белые мокасины.
А ты продолжаешь быть…
Нежно берёшь её за руку —
и появляется шанс.
Щиплет горячая галька,
море накатывает на щёки.

Ты открываешь глаза:
Тёплой изморосью покрыты пёрышки на ловце.
И неотступная мысль: «Надо бы новый купить.
Старый похоже сломался».



***

В плотном потоке карьеры время течёт в аккурат,
В узкое горло бутылки втиснут настойчивый взгляд:
Как подобраться повыше? Вынырнуть и задышать?
Кляйна бутылка не слышит: вверх — и на донце опять.

Женщина кружит и кружит в здании стиля хай-тек,
Но хоровод её сужен до девяти человек. 
Лидер, начальство, команда, лифты, стекло и бетон.
Из-за такой вот армады с курса сошёл Фаэтон,

Тот, что казался успешным, чувствуя в небе кураж. 
Дама, скрывая насмешку, новый заложит вираж.
Но в переходах карьеры главный таится просчёт. 
В бабе глубинная мера: баба своё-то возьмёт. 

Ночью, на полке оставив цокот стальных каблуков,
Баба нутром прорастает из-под стеклянных оков.
Стопы, раздуты корнями, выбьют бутыльное дно  
Вырвутся ветхие днями пряди на веретено…

Древне-косматая муза утром распутает сны. 
В узкое горлышко блузы лозы дорог вплетены.
Шатко в хай-тек лукоморье, дева хромает good look: 
В правой стопе вросший корень, в левой — подбитый каблук. 



***

На берег ванны выползает моя химера:
— Тридцатое декабря, а ты ещё не на море,
Не на Бали, или хотя бы не на королевском бале.
Под худосочной лампой сидишь в Ярославле,
Кропаешь свои стихиалии,
Не под тропическим солнцем, маркирующим самых успешных,
От твоей томной позы взгрустнул даже Кай-пересмешник…

Ой да хватит этих недо-итогов года —
Я встаю из ванны, королева водопроводной,
Отполированная не жарким песком, а филфаком.
Я химере на вечер стану читать Пастернака,
Ночевать положу её между поэтов Италии,
Чтобы вспомнила, скользкая: правильно пишется «на балУ», а не «на бАле»!



***

Хорошо быть тонкой и молодой,
Хворостинкой гибкой, водой звенящей,
Берегиней, Ладой, живой водой —
Сложно быть настоящей. 

Procurator priscus любил девиц.
По-славянски округлых, любомудрых,
Ненавидел плакальщиц и вдовиц,
С горя иссохше-грудых.

И забыли женщины, что стары, 
И клубки косматых волос в угоду
Принесли на жертвенные костры
Рыночному народу.

Лягушачью шкуру свою спалив,
Забирает Долю себе славянка,
Но живет, Недоле свой дом открыв,
Женщина-самозванка. 

Бережёт молодку любой ценой:
Чем славнее та — тем страшней вторая.
По реке подземной себе родной 
Весточку отправляет.

Мол, однажды, встретиться суждено.
Знаком станет первая прядь седая.
И тогда из зеркала всё равно
Дикая проступает. 

И сплетутся пальцы, и притечёт
Ветхость к молодости. И так уж
Хороша ты станешь! И за плечом 
Тихо смеётся Макошь. 



***

Серый снег селёдкой взвивается под ногами,
Крепко посолен дворником, взбит сапогами.
Выстроен горькими горками пограничными
Между подавленным тротуаром и автомобильной опричниной.

Снег, воюющий сам с собой, весь в потеках от трупных пятен,
Заплывающим глазом ищет в небе белого брата.
И в попытке вернуть чистоту, что была до полного заземления
Снежный брат накрывает серого успокоением.



***

А зимой я становлюсь Сашей.
Снег выбеливает мне душу.
И Апостолы звучат чаще,
И ворчит закваска всё глуше.

Наша общая семья света
Засияет в городском чаде.
Сыпанёт в ладонь крупу с ветром,
Видно, каждому тот шанс даден. 



***

Скоро взлунеет над верхним течь,
И затуманенно проворкует:
— Перечно-тёплая междуречь
Любит тебя такую.

После элитных парчовых лож,
После успешного продаванья,
Где-то в засаленном между кож 
Тайном кармане

Неназываемый третий мир,
Тщетно в межбоги меня вербует: 
До называния этот Рим 
Любит меня любую



РЕКВИЗИТОР

                       Сергею Бублию

Реквизитор плывёт над залом,
завершая свое земное.
На столе полотно льняное
и графин полыхает алым.

На актёров надела платье,
в пятисвечник вдохнула пламя
и взмахнула ввысь рукавами,
став невидимей и крылатей.

Постановка к финалу близясь,
вновь для зрителя чудом станет.
Только мы догадались с вами:
Реквизитор сегодня был здесь

 

***

За проповедью будет понедельник,
раскрученный спиралью в рай.
На совесть смазанный затвор оконной рамы
скользнёт наверх,
и под шумок срывающихся в небо птиц
я вырасту в проёме.
На дом одноэтажный, вросший в мох,
стекает свет из тонких облаков,
но тёмным остаётся тело.
Моё окно равняется с землёй,
а я — с Праматерью, не знающей покоя.
Так выступим, родная, из окна,
на изумрудно-ароматную траву,
и наконец представимся друг другу:
— Я враль. Ты враль.
— Я червь. Ты червь.
Ну вот, поговорили…
аж полегчало,
а теперь за дело:
— Ты в рай? — Я в рай.
— Ты в дом? Я в дом.
Ласкает изумрудная трава. Соседние мелькают ставни,
и каждое окно равняется Вселенной,
и в проповеди спрятан понедельник.



***

С яркой звездой, расчёсанной на спине,
Острым шипом короны взрезая воздух,
Всплескивая руками навстречу мне
Движется кто-то серьёзный.

Гадина сплетен ползёт по его стопам.
Он не Георгий, но гадину попирает,
И в театральной позе при взгляде дам
Творчески замирает.

Он шестирук, златоустен и многоглаз,
Вьётся при нем историк, лицом придворен.
Рядом Алатырь, правленный много раз,
Зрит по привычке в корень.

Ринутся граждане, радостно вереща,
Чтобы открыть разрешённый секрет успеха,
Камень погладить, коснуться Его плаща,
Сфотографироваться в Его доспехах,

И расходясь, умилиться Его шуту,
Что-то лопочущему о древних славянских генах.
Поговорить бы — да царский обол во рту.
Поздно уже, блаженный!

Граждане исчезают — народ стоит,
Верит шуту, вспоминает свои истоки,
И погружается — благо историк спит —
Вглубь своего кровотока. 



***

Молитва жарко нашептывает саму себя, 
как берег моря спрессована из осколков ракушек, камней, песка,
из бабьих слов, жерновов колёс, из солдатского сна,
с верхней полки он внутривенно молится: «Мамочка, мамочка, я привёз…»
Молитва не обрывается и тогда, 
когда поезд вытряхивает нас на питерский полигон-перрон,
с которого солдаты тренируются уходить на фронт.
Нет, уже уходят наверняка.
И ты, не зная по такому поводу слов, молча крестишь их широко.
И чем шире захватываешь, тем больше всплывает молитв:
«За страну, за папу, за брата, за дядьку маво…»,
как шептала бабуля моя в сорок первом, когда вроде нельзя,
и молитва в подлёдный бормот на самое дно залегла,
где искринки с рождения светятся в лапках женщин-лягушек, квакающих своё.
От сестры к сестре — молитва не обрывается никогда.
То стучит на машинке, что спальники шьёт на фронт.
То в стихах защитный складывает орнамент. 
С чёрных досок Морского собора она течёт, 
Причащая Финский залив, молящийся с нами. 
Видишь, схлынуло лишнее, сотни камней молитвенных обнажив?
Мы с тобой не святые, но на них помолиться встанем
За солдата, которому звёздочкой в поезде намазали грудь, 
чтобы больше не кашлял сталью.  



***

Я всё время рождаюсь, застряв в этом тесном узле
Перекрученной кофты, что Бабушка Мира связала.
Вот она приникает любя, рукавами к Земле,
Вот погладила Сфинксов, вот пару молитв в Ройял Тетон сказала,

Вот насыпала пальцами ласково координат:
Пик Гластонбери, Меру, Паленке, хребет Гималаев…
Вот очки её строго в узлы старой кофты глядят,
Вот и мы встрепенулись, задачи игры вспоминая.

Кто хромой, кто больной, кто в себя безоглядно влюблён,
Кто пугается, кто причитает, кто борется с тенью.
Не для нас ли Витрувий писал свой великий канон?
И не нами ли он постепенно был предан забвенью?

Оглянувшись на бабушку, я на груди растяну
Чёрный узел — и сердце моё вспыхнет пламенем горним!
Ах какую впервые на небе увижу луну,
Выпадая из старой растянутой связанной формы!

Благодарно ловлю в тишине тёплый бабушкин взгляд.
Вижу сотни огней, что рождаются и нарастают…
И бабуля впервые довольна, что внуки шалят,
Эту старую кофту на нити любви распуская. 



***

Оттолкнёмся и бережно поплывем,
В то, что тесно, и то, что давит —
Но стоит на своём.

Проплывем по старым дворам, мимо бабушкиных икон,
Тех, что рядом с подушкой ставят,
В головах испокон.

Нашу утлую лодку зазывает музей чудес:
— Заплывайте, любимые, отоварьтесь:
Чудеса до небес,

Чудеса в решете, чудеса интеллекта, и гномий Чуд.
На Причудье на сушу выйдем,
Эльфы вас проведут

Воробьиной тропой, в меж-деревню из ваших снов,
Там вы встретите рукодельниц,
Волостных мастеров

И уездных красавиц тонких, как березовый стан.
Удивитесь экскурсоводу: 
Как ещё не устал?

Вот он хмурится строго: эти мысли сейчас нельзя.
Нужно думать в синхрон с плывущими в лодке…

Но противится: -льзя!

То большой вселенский ребёнок — от воды к берегам 
Разгоняет волною выдох,
Говорит по слогам.

А на вдохе будет пыльцу сбирать 
С крыльев бабушки луноликой.
Но кому черёд умирать?

Если кожа стала мироточить —
Знать, бабуля метит в экскурсоводы.
И ребёнок молчит. 

 

НА ПТИЧЬЕМ

На месте птицы — птица б не стала слушать человечий недоязык:
Ни тебе фьють-фьюить, ни тебе уалла-уалла, ни тебе цвик-чуик, цвик-чуик,
цвик-чуик.
Флюктуация смыслов, переход на неважный
немедля-потоковый звукоряд.
В перепонке ребёнка — дедуля прикладывает руку к сердцу, где в финале
времён ах как птицы шалят! ах как птицы шалят! ах как птицы шалят…







_________________________________________

Об авторе:  АЛЕКСАНДРА ГОРБАЧЁВА (ПОЖАРСКАЯ)

Поэт, филолог, переводчик, психолог. Начала писать в студии Анатолия Кобенкова в 15 лет. Автор книг стихов «Самосложение» (2012) и «На древнедетском» (2019). Живёт в Ярославле.скачать dle 12.1