Екатерина Агеева. ТОЖЕ РЫБА

Редактор: Сергей Баталов





Предисловие Сергея Баталова: стихи Екатерины Агеевой – поиск себя в распадающемся мире. Настоящее не даёт твёрдой почвы под ногами, и обрести её оказывается возможным только в истории своей семьи, своего рода.



* * *

Были у ёлок лапы,
Были у лапок ели,
Были и мама с папой,
Только уже поседели.

Коротко или долго,
Коротко или длинно,
Сердце замёрзло в Волге,
Влажен песок под глиной.

Вон из-под тучи снежной
Узенькая дорожка.
Соком гнилой черешни
Стынет закат в ладошке.

Снег в голубом наряде
Словно хромая птица,
Год до конца украден,
Шапка в трубе дымится.

Были вначале лапки,
И лапки были у ели.
Не разрешить загадку:
Кто мы на самом деле?



* * *

Маленький мальчик
из детских страшилок,
ты всего лишь однажды
задержался с друзьями
и не заметил,
что разрушили дом,
что уменьшился двор
и что сам ты –
немноголюдный и аскетичный,
как облезлый турник
без советских ковров
или клумба под окнами
без резиновых лебедей –
прародителей
уточек в ванной.

Ты не сыщешь сегодня
пустых дворов,
проводящих долгие вечера
в ностальгии по детству.
Такие дворы вычисляют и сносят,
их стирают с лица зимы,
ещё по весне затевая
полномасштабную стройку,
чтобы зачистить площадку
до сильных заморозков.

Из чего же ты вырос,
кроме старой своей одежды?
Что за мёрзлые пьяницы
и стылые гаражи
превратили ребёнка
в мелкую снежную пыль
над двором не колодцем,
но пугающей водокачкой?

Кладбище домашних дворов –
это любое из кладбищ,
ведь там тоже знают соседей,
с любовью выращивают цветы
и детям всегда можно конфеты.



* * *

Титаник многоэтажки
утопает в клёнах
да тополях.

В ледяные воды заката
корни свои запускает
солнечный айсберг.

Распахнула объятия,
подпирая телом
деревянные впалые щёки
у перекладин балкона:

«Джек! Джек!» – кричу.
Но вокруг
воробьи, воробьи.



* * *

Каждую весну мои мёртвые
плывут на нерест по Волге.
Я пытаюсь их выудить:
растормошить себя
и вытащить потроха им.

Мне говорят: «Катенька, угомонись,
пусть твои мёртвые поживут спокойно,
пусть они погуляют по городу вольно».

Вон Катенька с дедушкой покупает на базаре ёлку,
вон Катенька с мамой спотыкается на катке,
вон Катенька с бабушкой переходит дорогу
в неположенном месте через большой сугроб
(не волнуйтесь, тогда всё закончилось хорошо,
разве что в этом сугробе чуть раньше
замёрз Катин двоюродный дедушка).

Википедия сообщает, что «для многих рыб
характерен яркий брачный наряд для нереста»,
вот и у моих тоже не выцветает их – погребальный.
Нерестилище прогревается солнцем,
а моё чистилище-капище-пепелище
напитывается с гвоздик росой,
уготовленной в путь последний.

Я шагаю по влажному следу
и выслеживаю не плавники, хвосты или жабры
весенних сонливых покойников,
а уплотнённые маленькие икринки,
перекусывающие пыльными снимками с чердаков,
всплывающие на поверхность памяти и рвущиеся.
Я ищу камикадзе загробного мира,
извергающих живучих мальков боли.

В животе всё чаще воспроизводится
тихое, но настойчивое:
«Сматывай удила – рыбалка закончена,
доедай, как в анекдоте, червей
(только не дождевых, а могильных),
и поедем, поедем... поплыли домой!»

Ходишь по волжскому сну и приговариваешь:
«Есть кто живой?»
Имея в виду, конечно,
есть ли кто мёртвый, просто поразговорчивей,
или восставший, или, на крайний случай,
безо всякого злого умысла
похороненный заживо.

Сначала говорят на перебой:
«Веди нас, Катенька, как зомби на убой».
Потом вспоминают, что они не стадо, а стайка,
что у них на всех только дедовская фуфайка,
а во сне холодно,
ведь умирали во время заморозков.

И они торопятся уходить обратно,
в тёпленькие свои могилы.
Окидываю взглядом речку и думаю:
«Ну что за радость!
Сковородка чистая, рыбки целы,
ко мне в голову не ломятся браконьеры».

В детстве мои одноклассники обожали
прохладное деревенское молоко
со свежим домашним печеньем.
А я вот любила полакомиться поджаренными молоками.
И ох уж эти рыбные пирожки с добавлением манки,
где никаких комочков, кроме того, что в горле.

Когда грудное молоко сцеживают,
молоки мёртвой рыбы отцеживают
«лёгким надавливанием на брюшко».

«Дорогая, ты падала в колыбельке,
тебя качали как гроб роняли,
тебя роняли как гроб качали:
полюбовно, ответственно, осторожно.
Дорогая, ты плавала в колыбельке».

Мёртвые мои, мёртвые,
да это же сказка авторская,
о рыбаке-каннибале и любовнице его золотой рыбке,
да это же сказка народная, об инцесте,
с дураком-Емелей и матушкой его щукой.

Значит, я тоже рыба, ни дать ни взять.
Значит, я тоже рыба, ни сглотнуть ни сказать.



* * *

Вечернее небо напоминает
беременную солнцем цыганку:
цветастая широкополая юбка
колышет воздух на горизонте,
и от лёгкого взмаха
размывается
предзакатный
цвет.

Выклянчила-таки у каждого зонтик
на пятачке у вокзала.
Перепачкала тут же наряд.
Все мы сегодня готовимся
к чумазым
утренним
схваткам.

И лишь белоснежная доула
первой бездетной сестрой
тихо смеется в углу,
чтобы не стать
Вифлеемской.



* * *

Звёзды этого года
сияют последней затяжкой,
тлеющей сигаретой,
и кольца Сатурновы кружатся
как дыма колечки.

Кто-то курит
и в щель между пальцев
смотрит на нас.

Прокашляется
и сплюнет
планету
как бывшее лёгкое
здорового человека.

Вот бы уже потушили
о стенку мусорной урны,
имя которой – космос.



* * *

I
Ветер треплет растение на балконе,
как воспитательница детсадовская:

тащит ребёнка знакомиться с группой,
подготовительной, для первоцветов,
предлагая сыграть в снежный ком.
И это при живом-то апреле.

Но куда уж там, мальчику моему,
домашне-тепличному,
на рассвете сопящему
(потому что утром
роса – опасно),
с колыбели сидящему
на прикорме-подкормке
да торфяных таблетках.

И я говорю ветру: «Тётенька,
у нас сопельки-паутинки,
у нас аллергия на солнышко
пятнами по всему телу –
мы уходим на карантин бессрочно.
Уж как-нибудь выращу-воспитаю».

II
Мамочка, это не дом,
а балконный карцер.
Там сорняки внизу
пьют дождевую воду,
говорят, она сладкая,
как газировка,
и я тоже пойду,
поиграю в «крапивку».

III
Мама-мама, пора порывать с корнями,
знаешь, я уже в полном расцвете,
мы с горшком замутили группу,
и вообще я должен признаться,
что себя ощущаю
кошачьей травой.

IV
Мама, я встретил ветер.
Он ослаб, постарел,
поседел от пыли,
но сказал, что больше
мне нет тут места,
и я буду прыгать,
прости.

V
«Тётенька-ветер,
держите меня
за листик».



* * *

Город пивного ветра
смотрит мне в ноги
хрустящим осколком,
кольцом-открывашкой,
втоптанной кроненпробкой –
беретом канализации,
пришедшим на место
водочной бескозырке.

Снег на Волге улёгся
губчатой пеной в стакане.
Линзы жёлтые на очках
запотевают пузыриками.
Вечерний мороз
– поломанный алкотестер:
выдыхаю в два раза больше,
чем нужно.

Все мы переберёмся
в лучшее место.
Когда-нибудь.
Или когда-то.

Пьяный волжанин
с первой закуски заката
мечтает о тёплом похмелье.



* * *

Этот город застрял в теле моём по грудь.
Оглушенное солнце распято на шифере горячих ресниц.
В перекрёстках свободных падений ты прикрываешь лицо,
чтобы не быть обнаруженным.

Топни ногой, чтоб дорога коснулась тебя,
чтобы я зашуршала вместе с другими такими же:
тусклыми, надломленными, раскрасневшимися.
Но внутри.

Несколько важных встреч
застряло между
твоим неопозданием
и моим неприсутствием.
Отчего пусто так в животе?
Наполни/исполнись.

Влажность смахни под веком –
выйдешь на волю.
Но рука дрожащая тоже
имеет право на безразличие.
Равнодушные жесты
спящих немых.

Не уходи от меня
на свет двухстороннего зеркала,
в котором тело моё
на шлифованной грани,
на ребре эллипсоидном.
Смирись с боковым отражением кривизны
в плоскости чужой плоти.

Я начинаю двигаться
за твоими улыбками в толстых витринах.
Звук раздавит мгновение близости:
у тебя есть чувства за свитерным горлом,
у меня – за городом.

Преодолей внимание мира,
чтобы на ноги встать и в себе оглянуться.
Разгляди меня, там, на узости зеркала,
и проверни его, чтобы схлопнуться,
но не дать мне заснуть.

Хлебную корку сухих обещаний
выклёвывают уставшие глаза твои.

Когда встречу тебя в своём городе,
себе помашу как нестарой знакомой,
чтобы узнать, что живо во мне.



* * *

Месиво ванилина
В тесте ржаном на речке.
Эта зима повинна –
Ты же стоял со свечкой.

Город вздохнёт украдкой,
Сложит тебя под мышкой,
Ранку просушит ваткой
И отсечёт, что лишнее.

Всё, что укрыто белым,
Станет твоей могилой.
Так подселяют в тело
Ангелов шестикрылых.

Город зимою вспахан:
В инистом палимпсесте
Кости во имя праха
Спрячет на старом месте.

Вот и последнее слово
За сопричастность к тайне.
Здравствуй, первооснова,
С этой зимы – ты крайний.

Кости длиннее строчки:
Что-то застрянет между.
Мой непонятный почерк
Больше не твой валежник.



* * *

Пломбирная мельница  
вращается у меня во рту
вокруг мировой оси
деревянной лопастью.

Источник летнего счастья,
похищенный
тридцатиградусным пеклом.

Тонут обломки глазури
и последнюю каплю
в чёрные дыры первой травы
засасывает лягушка.

Тёплая Волга
засыпает под финские руны
мороженого "Сам-По".



* * *

Звёзды больше не сложишь
в любимый знак зодиака
одной силой воображения.

Распадаются схемы созвездий
на осколки в мутных глазах.

С детства мама мне говорила:
«Не ходи по пляжу босой,
битым стеклом порежешься –
будет инфекция».

Что же я, в самом деле,
как неродная.
Надо обуться.

Если небо – песок,
то смерть – это море,
за линией горизонта.

Спасибо,
что научила плавать.







_________________________________________

Об авторе: ЕКАТЕРИНА АГЕЕВА

Поэт, прозаик, критик. Родилась в 1992 году в Самаре. Окончила Самарский государственный университет по специальности «социолог». Выпускница магистратуры НИУ ВШЭ «Литературное мастерство». Публиковалась как поэт, прозаик и критик в журналах и на порталах «Кольцо А», «Лиtеrrатура», «Знамя», «Прочтение», «Пироскаф», «Формаслов», «Солонеба», «Полутона», «Пашня», «Фальтер» и других. Вошла в лонг-лист премии «Лицей», шорт-листы премий «Литблог» и «Болдинская осень». Член Большого жюри «Национальный бестселлер» (2021). Работает контент-маркетологом.
скачать dle 12.1