Редактор: Сергей Баталов
Предисловие Сергея Баталова: в стихах Андрея Таюшева веселое скоморошество подчёркивает трагическое восприятие действительности. И только культура оказывается способной пусть ненадолго, но противостоять беспощадном ходу времени. * * *
«Красный» Маяковский,
«синий» Мандельштам
нас вставляли больше,
круче, чем сто грамм.
Юность моя, юность
разлетелась в прах
по земле и небу
облаком в штанах,
журавлиным клином
пущенным в расход,
но пока мне глиной
не забили рот
пару слов скажу я,
песенку спою
не бог весть какую,
но зато – свою.
* * *
– А что случилось с Окуджавой?
– Прочь унесло его волной
вслед за Cоветскою державой,
вслед на Cоветскою страной.
Швырнёшь Высоцкого цитату –
в ответ, всё чаще – тишина.
Да, что-то всё не так, ребята,
не так ребята, ни хрена.
– А впрочем, что хотели мы-то?
Назад то время не вернёшь.
Мы – у разбитого корыта,
а Рыбку доит молодёжь.
В ходу другие песни, лица,
и впредь – до Страшного Суда
нам в нашу юность воротиться
уж не придётся никогда.
* * *
По Тифлису ночному мы кружим, и кружим, и кружим,
Словно пять мотыльков, без какой-то особенной цели.
Три двора проходных. Неприметная дверка наружу –
И не улиц уже, а как будто миров параллели.
Вот компания медленно движется (после застолья?),
Все поют «Сулико» (нет, ей-богу, друзья, не шучу я),
И поют очень тихо, спокойно, уверенно, стройно,
И услышав ту песню – душой, всем нутром её чуя –
Подхватили её (так же тихо, в треть голоса, в четверть)
Пацаны у подъезда, свои оборвав разговоры.
Поплыла «Сулико», расстилаясь в пространстве, как скатерть,
То стелясь вдоль земли, то взлетая стремительно в гору.
* * *
Посвящаю – со смертью священной борьбе.
Помню, в детстве пытался представить себе
что на этом вот месте, куда привела
меня бабушка – раньше деревня была,
а теперь ни двора, ни кола.
И по ходу, бабуля исчислила то
место, где находился их дом,
по деревьям каким-то, живым до сих пор:
«Вот стоял тут наш дом, тут был двор».
Предо мною возникло видение:
появилась прабабка – Евления
и мужик с бородой, что стоит рядом с ней,
познакомься, то – прадед Андрей.
Раздаётся вдруг музыка невдалеке,
расступается пыльный бурьян,
моя бабушка – девочка в красном платке,
братья – Павел и Пётр, и Иван.
Её старшие братья – ещё пацаны,
рождены до Германской войны.
Они, может быть, спросят у нас: «А вы чьи?» –
пёс Туман, не узнав чужаков, зарычит,
сбитый с толку, при виде бабули, притом
удивиться, замашет хвостом
(как оно совместиться в его голове
была Ася и стало их две?).
(Тот Туман позже с волком сцепился в ночи,
прадед с вилами в помощь ему подскочил,
но к несчастию в сумерках и впопыхах
псу проткнул то ли бок, то ли пах).
Тут работали в поле, трудились в поту,
тут росли и играли в лапту,
тут молились, женились, рожали детей,
помирали потом без затей.
Прадед помер. На Кольский сослали Петра
(ох, стара эта песня, стара),
Павел в город свинтил и служил в ГПУ,
а Иван с голодухи опух
в тридцать третьем и умер – вот просто упал
по дороге до дома и всё.
Подышал-подышал, а потом перестал,
жил да был – да в могилу снесён.
А сейчас той деревни давно уже нет,
девяносто без малого лет
как она опустела, исчезла. Её –
поглотило Небытиё.
Пусть она и родня моя вся эта тут
хоть немного в стишке поживут,
места много они ведь, ей-ей, не займут
перед тем, как навеки уйдут.
ПИДЖАК
Я много лет носил пиджак,
он был не нов, но вечно в моде,
и годен при любой погоде,
но что-то было с ним не так.
Его одобрила молва,
и осудил бы кто – едва ли,
хоть нитки белые сшивали
подборт, карманы, рукава.
Я вырастал из пиджака,
но оказалось вдруг – о Боже! –
он постепенно сросся с кожей
и в сердце врос, наверняка.
Он всё сильнее жал в плечах
и расползаться всё же начал,
порвался весь – вот незадача!
Увы и ах! Увы и ах!
* * *
Еду лесом ли я, полем –
снежный рой кружит вокруг.
Кто там, в поле – Гоголь? Голем?
Леший или же – диббук?
Пёс ли, волк, монах ли, бес ли,
иль неведомый раввин?
Всё лишь тени, всё лишь мысли,
я один среди равнин.
Встал столбом, стою и плачу
под унылый ветра вой.
Кто маячит там? – Маячу
я вдали перед собой.
* * *
И снова скальд чужую песню сложит…. О.М.
Я был в Африке в древне-былинные времена,
из тумана всплывают их песни и имена.
Помню – прятался в сквере от солнца и помню, как
на роликах, вдоль Фонтанки, мчался ветром крутой чувак,
чумовой менестрель, физик-лирик, спешащий уйти в полёт,
тот, чьё имя склеено было – из двух музыкальных нот,
алкоголик-романтик, автор многих баллад-хитов…
И его уже ждал на углу, тонкий, словно смычок, Белов.
А потом был концерт, были песни от Си до Ля,
и клубились дымы, и вращалась быстрей Земля.
Время ухнуло в бездну, ощущение – просто жесть!
Но если был туда вход, то и выход, наверное, есть.
ПРЕКРАСНОЕ ДАЛЁКО
«Ну почему бы не бросить работу,
на самом-то деле?
Чем не романтик я?
Чем хуже Коли?
В прошлое надо уехать – будет что вспомнить потом,
перед тем как отправят на свалку. Ха-ха».
Так говорил биоробот,
кем-то написанный Вертер
в фильме про Гостью из светлого завтра
(которую я не смотрел
в силу преклонного возраста
для фильмов подобных
в 85-м году).
Вертер ещё говорил:
«Я никогда не видел пиратов,
это совсем интересно…».
– Нет, дорогой биоробот, поверь,
нет ничего интересного в этих пиратах,
Крысах и Весельчаках,
и прочих подобных им тварях.
Жутко они расплодились у нас,
в нашем прекрасном далёко.
КУЛЬТУР-МУЛЬТУРМы, старые работники культуры,
считаем, что… считаем, кстати, что?
Что кровопивцы – хуже, чем, к примеру – воры?
Нет, нет, не то…
Работники культуры, мы, к примеру,
повсюду сеем семена добра
и тащим воз мы просвещенья в гору,
и выдаём рекорды на-горА.
Служенье муз не терпит уз цензуры,
прекрасен наш союз – мотай на ус! –
мы все готовы лечь на амбразуры,
войдя во вкус.
А варвар дикий, глядя сквозь прищур:
«Какой-такой, – кричит, – культур-мультур?»
* * *
Насочинял много стихов плохих,
некуда больше стало складывать их.
Ими забит мой комп и голова полна,
тянут они на дно, вниз, где не видно дна.
Что за напасть, зараза – в чувство придя едва,
размусоливать фразы, перебирать слова,
лить из пустого в порожнее? Рукописи, говорят,
в мутной воде не тонут, в адском огне не горят.
В старых стихах – голос совсем не мой,
их написал кто-то совсем другой.
Чувство такое, что посреди стиха
ты даёшь петуха и стихи – словно тлен, труха.
Умирают мучительно в судорогах, а потом
на глазах рассыпаются, гаснут, что твой фантом.
* * *
Как говорил Лукич: «В финале нужен свет,
оставь в конце ты место для мажора».
Но как же быть, раз слов мажорных нет,
а есть лишь – «рыбий жир», «буржуй», «обжора»?
Цыплёнок жареный бежит как на пожар,
он нарасхват, его влечёт жадоба –
успеть отжать, сожрать свой гонорар
и унести с собой за крышку гроба.
Но майский жук мне в ухо прожужжит...
...и жужелиц оживших вереницы...
и воробей по кличке Вечный Жид
в моё окошко утром постучится.
И хочется смеяться мне и петь,
и сдаться жизни снова на поруки,
когда она вовсю имеет смерть
назло врагу и вопреки науке.
ХАРОНМы полетим, мы поплывём,
не знаю как, когда?
Но виден неба окоём,
но плещется вода.
Почти у самых наших ног
реки безбрежна даль.
Блестит немыслимый поток
как ртуть, как медь, как сталь.
И душ возня и толчея
в толпе такой густой!
«Кто тут последний? Буду я –
За вами» «Ладно, стой».
А старый лодочник ворчит:
«Намазан мёдом путь?
Что за наплыв такой в ночи?
Ни сесть, ни отдохнуть.
Вас – много, но один я здесь,
вози вас, только знай.
И всякий зайцем хочет влезть!
Я что вам, Дед Мазай?»
Тут – просыпаюсь. Странный сон
растаял в свете дня.
Прощай, Река! Прости, Харон!
Плывите без меня.
_________________________________________
Об авторе:
АНДРЕЙ ТАЮШЕВПоэт, автор-исполнитель, историк. Родился в 1968 году в Саратове. Жил в разных городах, в 2002 году переехал в Вологду, где и живёт по настоящее время. Публиковался в журналах «Волга», «Василиск», «Лиterraтура». Автор поэтических книг «Об Пушкина» (в рамках проекта «Том писателей» Вологодского СРП, 2015 г.), «Обходчик» (Москва, из-во «Пробел», 2018), «Ружьё висело на стене» (Ростов-на-Дону, из-во «Мастерская Антона Чёрного», 2022).
скачать dle 12.1
