* * *
Я вымыла полы и начала сначала
Планировать разбег, побег и перебег
На сторону врагов, которых обличала.
"Пустите на ночлег, — теперь я им кричала, —
Смотрите, я уже приличный человек.
Я правду не люблю, я ближних привечаю,
Читаю на убой и ем, как воробей,
А в прошлом у меня короткая такая
Безрадостная жизнь, я не грущу о ней”.
Мне открывали дверь то дьяволы, то черти,
Я растеряла все, что было у меня
Накоплено на смерть, и к следующей смерти,
Наверно, проклянет меня моя родня.
Но между двух огней — меж будущим и прошлым —
Особо не скопить, обратно не залезть
В космическую щель и выкриком истошным
Не подтвердить того, что ты на свете есть.
* * *
не трави мне душу прошедшим временем
времени нет вообще
время плавает черным семенем
в бабушкином борще
она строгая фартук трогая
ешь говорит расти
а я маленькая одинокая
ложку сжала в горсти
не хочу его это варево
много мне а она
над душою стоит как зарево
ешь говорит до дна
ешь и учись тоже будешь женщиной
маленький мой мятеж
подавляет лихой затрещиной
не выйдешь пока не съешь
над борщом наклонюсь для верности
низко и мне видны
жировые круги поверхности
ужасы глубины
ВОСПОМИНАНИЯ
Помнишь, как жили-тужили на Бронной?
Ведьму белесую в синих тенях.
Мокрый стояк в коммунальной уборной.
Тумбочку для телефона в сенях.
Пуфик смешной в кабинете соседа.
Ванную с запахом соли морской.
Жизнь прожита после этого где-то
В третьей стране у черты городской.
Я привожу к Патриаршим потомство,
Молча смотрю на упавший с небес
Трепетный лист. И святое бездомство
Здесь ощущаю и праздную днесь.
Что ли закурим, мой ангел патлатый?
Джинсы с надрезом. Рюкзак за спиной.
Как я устала от витиеватой
Линии зла, закрепленной за мной.
Это на Бронной, во всем виноватой,
В сиром сортире из петли проклятой,
Сооруженной на ручке дверной,
Вынули маму однажды весной.
* * *
Он был почти что волк, почти морской. Он жил со мной и с ней в одной квартире, и мы мирились с этим, не о мире шел разговор, но о любви мирской.
Чета имела сыновей. Она была моя ровесница, но что-то состарило ее. Моя забота была отдать себя ему сполна. Она не возражала, он – мудрец, он голову забил ей суррогатом восточных баек, в облике рогатом она была тишайшей из овец. Ты помнишь, кто Ты там, как Ты нас свел? Испорченная под Твоим призором не осознавшим дара дыроколом, впредь к ляжкам прижимавшая подол, убогая, когда не по любви, увечная, когда не полюбовно, неровно отступавшая, но словно манящая на запахи свои, я забрала матерого в силки. И прилепилась, как бы встарь сказали…
Страна жила, как тетка на вокзале: билет в кармане, тощи узелки, да вот состав не подают никак. И мы летали в истовом ознобе! Вынашивала третьего в утробе законная и плакала в кулак. Кедровником пропахшая, волной соленой, черным воздухом читинским, я возвращалась в дом ее со свинским клеймом счастливой бабы запасной.
Я двадцать лет не вспоминала их. Они исчезли всей семьею дружно, когда он научил меня всему, что должны уметь в когорте запасных.
* * *
Мне припомилась тут картинка.
Был пикник на краю села.
А беременная Маринка
К тому берегу поплыла.
Вот плывет она кверху пузом,
Держит руки за головой,
Как баржа с контрабандным грузом,
Обманувшая наш конвой.
Муж киряет, ни сном ни духом,
Мать сражается с комарней,
А Маринка с огромным брюхом
Уплывает на берег свой,
Я стою и кричать не в силе,
Что ты делаешь, мол, вернись.
У нее разряд в вольном стиле,
И вообще она смотрит ввысь.
Смотрит ввысь, ничего не слыша,
А услышит, прибавит ход:
У Маринки снесло всю крышу
От гормонов, она и прет.
Я, бездетная, злюсь на кочке,
Муж пытается в воду лезть.
А Маринка плывет и точка.
Так красиво, глаз не отвесть.
* * *
…Все на свете праздник…
С.Г.
Несколько раз в году он просит меня показывая на балкон
достань деда мороза елку и сделаем новый год
иногда я достаю гирлянды светящийся шар и он
засыпает в полном блаженстве а дед мороз поет
песенки католического рождества
вот идут холода до новогодних каникул рукой подать
и нужно будет решать где брать столько провизии и какие слова
произносить на слова а папа подарит мне джип и возьмет гулять
итак он снова просит достать ему новогоднюю мишуру
не порть говорю аппетит перед ужином не разгуливайся перед сном
не празднуй перед праздниками не умирай до смерти ступай по добру
по здорову с кухни оставь меня отстань от меня завтра рано встаем
он засыпает когда влага в глазах превращается в снежный сон
в разъедающие кристаллики солоноватые если поцеловать
я курю и думаю если б не он
как бы стала я жить как бы стала я умирать
* * *
Научила его варить пельмени и яйца.
Научила его темноты не бояться, а смерти бояться.
Научила его не открывать неверные двери.
Научила считать прибыли, не потери.
Научила его говорить на одном из наречий.
Научила его расшифровывать взгляд человечий.
Научила его зализывать раны, прикладывать подорожник.
Научила подозревать, что и он — художник.
Научила его стоять на двух ногах и на четыре падать.
Научила его не слезы, а горе прятать.
Научила его стирать пыль с отцовских портретов.
Научила не нарушать запретов.
Научила его не входить, когда над строкой сгораю.
Научила его, кому звонить, когда умираю.
Научила его, что всё проходит, пройдет и это.
Научила отличать мытаря от поэта.
научила его смотри какое облако и какие звезды!
научила его живи медленно пока не возрос ты!
научила его люби истово пока телесный!
а чему научил его ты — отец небесный?
ДЕРЕВО
Пеппи Длинный чулок сидит в морщинистом ветхом саду.
Перед ней дырявое дерево. Она кладет в него ерунду,
А дети потом находят: сладкую газировку, булки, чулки.
На террасе лошадь. Точат ее червяки.
Лошадь давно подохла. Пеппи выросла и сидит в кустах.
Все думают, что она умерла, что лошадь съела ее, но страх
Не мешает им приходить и искать, что там выросло: хлеб и вода.
А при жизни ее было еще страшней приходить сюда.
Сумасшедшая Пеппи смотрит на них из травы, космы ее торчат,
Как прошлогоднее сено, кожа ее смугла.
Томми и Аника воспитывают внучат,
Но вечность не собирались у праздничного стола.
Никто ее не замечает, принято думать, что ей каюк.
Каждый верит, что дупло плодоносит, а птицы летят на юг.
Каждый уверен, что родился для радости и умрет.
А Пеппи всех по-прежнему дурит, но никогда не врет.
Дерево плодоносно, она совсем ни при чем.
По ночам она пробирается в дом и спит, сворачиваясь калачом,
Думает поочередно о каждом, качая бантиками на колтунах,
Гладит окостенелую обезьяну в курточке и штанах.
Ей бы прожить февраль, дальше она сама
Выйдет и сдаст себя, станет бессмертной, что ли.
Засыпая, шепчет: сколько у них ума!
Неужели им раздавали в школе?
По утрам она дышит на зеркальце, проверяя, жива ль.
Длинный чулок натягивает, и как раз до ляжки.
В сущности, говорит себе, ни к чему печаль,
Шарит в дереве, достает и сосёт из фляжки.
БИЛАЛ
Семилетний чеченец в московской школе
Грозит зарезать соседа по парте
И проводит ребром ладони себе по шее.
На родительском взрослые люди кричат "доколе”,
"Если им не нравится, пусть выбирают на карте
Другую Москву, а нам без них спокойнее”.
– Посмотрите, какой у него звериный оскал,
Какие повадки. Дети его обзывают больным,
Потому что он зачастую впадает в ярость.
– Мой отец придет и застрелит тебя, – говорит Билал,
Худенький бледный мальчик, – передай остальным, –
Овцы они, шакалы. И остывает малость.
Садится на стул за шкафом и начинает дышать.
– Дядя мой в Грозном поймал орла, – говорит Билал, –
Посадил его в клетку и бросил орлу утку.
– …И нечего на родительские собрания мать
присылать, надо, чтобы отец узнал,
что мальчик не приживется здесь ни на минутку.
– До костей-костей орел утку зачистил,
До крови-крови утку сожрал орел, –
Говорит Билал и орлом гордится, –
А другой мой дядя убил корову, застрелил,
Чтобы кушать ее, сели за стол
Во дворе и ели корову всей улицей.
– Так не годится, –
Говорят тихой чеченке другие матери, а отцы молчат.
И она кивает, мол, передам Аслану,
Когда он приедет снова.
У Билала глаза – голубые сливы, два шрама и взгляд
Затравленный, словно он та корова.
У Билала глаза в полчерепа, полные злой тоски,
Словно бог, заведующий всем известной частью Кавказа,
Распахнул вручную два этих глаза,
Да уж больно резко, больно и резко, не по-людски.
ДЕВОЧКА НАША
Всем! Всем! Всем!
Девочка наша стала ходить в бассейн!
- Растрясись, толстожопая, растрясись, - разрешила мать.
И давай ее собирать.
Положила ей полотенчико, приговаривая: «Ничего!
Я тебя еще младенчиком заворачивала в него».
Положила вьетнамки, подстилку и мыло, шапку, купальник свой.
Говорит: «Чтоб совсем не стала дебилкою, не ходи с сырой головой».
И пошла наша девочка да вразвалочку, с сумкой толстою на ремне.
И пришла она в раздевалочку, и сидит себе в тишине.
Вдруг заходят четыре девочки, словно ангелы во плоти.
Наша смотрит во все гляделочки, хочет даже уйти:
- Дал же бог очертания, - думает, - разве снимешь при них белье?!
У меня трусы «до свидания, молодость», и грудь отродясь не стояла, горе мое.
А те всплескивают космами, руками взмахивают, прыгают на одной ноге.
А у девочки нашей весь баул в чесноке.
- Возись потом с тобой, - говорила мать, - принесешь заразу, а то и грипп.
А чеснок отбивает.
Она проветривала по дороге, но дух прилип.
О, как же они прекрасны, нагие, невидящие ее в упор.
Она снимает колготки, не снимая юбки, потом головной убор,
Влезает в купальник по пояс, потом снимает юбку, потом сквозь рукава
Вытягивает лифчик. Поднимает купальник на грудь, снимает кофточку. Какова!
Через час они одеваются, возвратившись из душевой.
Ага! Говорила мама: не ходи с сырой головой.
Вот сидит наша девочка под сушилкой, смотрит, как брызгаясь и блажа,
Эти грации с голубыми жилками, достают средства девичьего вийзажА,
Говорят слова прекрасные: Буржуа, Сен-Лоран, Клема….
Она уходит сразу в свою комнату. Мать приходит сама.
Что, поплавала? что угрюмая? что назавтра задали? что молчишь?
А она, наша девочка, сидит, как мышь.
Смотрит точками, плачет строчками, запятыми молчит.
А потом говорит.
Вот ты мама, мама, где твои штучки женские, ручки бархатные, аромат на висок,
Ножки бритые, ногти крашены, губы в блеске, каблучки цок-цок.
Из-за этого твоего невежества, из-за этого мужества, из-за всей твоей изнутри
И я вот такая неженственная, не отличу Пани Валевску от Красной Зари.
Не умела сказать, наша девочка, что в условиях нелюбви
Человек сам себя не любит, и любить-то бывает нечего – не завезли.
Не возлелеяли, не согрели, не счистили скорлупу до белка, до любви.
Девочка, ты наша девочка, нелюбимая наша девочка, плыви, плыви.
_________________________________________
Об авторе:
МАРИЯ ВАТУТИНА
Родилась в Москве. Окончила Московский юридический институт (1992), Литературный институт им. Горького, факультет «Поэзия», семинар Игоря Волгина (2000). Член Союза писателей России с 1997 года, в 2012 году перешла в Союз писателей Москвы. Юрист. Выпускающий редактор журнала. Автор многочисленных журнальных публикаций.
Книги:
«Московские стихи» 1996.
«Четвертый Рим» 2000.
«Перемена времен», 2006 год, Москва, «Русский двор»
«Девочка наша», 2008 год, Москва, «Элит»
«На той территории», 2009, «Арт Хаус медиа»
«Ничья», 2011, «Геликон»
«Цепь событий», 2013, «Русский Гулливер»
Премии:
Лауреат Волошинского конкурса 2004 г., дипломант 2006-2007 годов,
Лауреат премии «Заблудившийся трамвай» 2007 г., 2 место, СПб.,
Лауреат второй премии им. А.А. Ахматовой 2009 год,
Лауреат специальной премии «Московский счет», 2009 год,
Лауреат премии «Antologia» журнала «Новый мир», 2009 год.
Лауреат Международной Волошинской премии, 2011 год.
Лауреат Бунинской премии за 2012 год.
Лауреат премии журнала «Октябрь» за 2012 год.
Диплом за лучшую книгу 2014 года премии «Московский счет».
Фото Марины Свининойскачать dle 12.1