Редактор: Лета Югай
Предисловие Леты Югай: Честность, богатство, великодушие – три слова, которые приходят на ум при разговоре о стихах Дмитрия Коломенского. Честность – человеческая и поэтическая, когда у автора есть позиция и он верен ей, не скрывая, не уклоняясь от высказывания. Богатство – поэтических средств: качественных метафор, иронии, смысла и звука. Великодушие по отношению к читателю, с которым на классическом поэтическом языке говорят на современные темы. Каждый текст – космос, каждый – завершён. Иные про внутреннее, иные про внешнее. Все – про важное, влияющее на мир в целом и каждую мелочь в нём.***
Боковая ветвь, дурная кровь, полевой дичок,
Ты бы, что ли, рос себе да помалкивал, дурачок,
Не топорщился, не поглядывал вбок, за рубеж межи,
Не мозолил глаза золотой пшенице, латунной ржи.
Говорят, что и плод твой горек, и вид гибридный нелеп,
Ты зазря засоряешь родную почву, паршивишь хлеб,
В полгроша не ставишь ни суд людской, ни божий суд
И в реестр сорняков тебя не сегодня завтра внесут.
А когда-то ты думать не думал, что не такой, как все:
Ты сгибался, как все, чуть кто пробежит босиком по росе,
Ты, как все, встречал рассветы, шумел, как все, на ветру,
Полагал, как все, мол, все-то умрут, а я не умру.
А потом началось отслоенье, постепенный такой разлад –
Вроде, все хорошо, а под сердцем сгущается адский ад,
Шестеришь, в уберменши метишь, не жалея трудов и сил,
Но момент – и валишься мордой в навоз, в суглинок, в ил.
И тогда ты принял вызов, стал паршивой овцой,
Потихоньку сощурился, выдвинул челюсть, как, типа, Цой,
Подзабил на всякие «чью пьешь воду?», «врос в поле чье?» –
Да грызись кротом все их злое почвенное злачье! –
Охранители сорта, фанаты кущенья, несмешиватели пыльцы!
И пока не настала страда, пока не пришли жнецы,
Ты шуршишь как хочешь, цветешь не в срок, баюкаешь мотылька,
Смотришь вверх, где чинно гуляют такие разные облака,
Где чернеет птица, и солнце лежит на ее крыле.
И душистое семя твое разлетается по земле.
***
Улица моя выходит к морю –
Черному от грозового горя,
Белому от снежной кутерьмы,
Чуть коричневатому от солнца,
Синему, покуда в нем пасется
Небо и лежим, как небо, мы.
Если ты в тоске, в тщете, в миноре –
Глянь в окно: в окне такое море!
Разлетайся улицей к нему –
К теплому песку, к шуршанью, к плеску.
Нет иного способа воскреснуть,
Зализать войну, замыть чуму.
Там сверкает, мечется, грохочет,
Там кто хочет делает что хочет,
Там, большой, слегка навеселе,
На скамье прибрежной желтой дюны
Шпаликов сидит – живой и юный,
С водочкой в искрящемся стекле.
Там о вечность чиркают мгновенья,
Вспыхивают чайки, воду пеня,
Пляшет краб, в теньке невдалеке,
Лежа на песке за плоской глыбой,
Сын мой разговаривает с рыбой
На понятном рыбе языке.
Улица, когда тебя закрыли,
Рылом экскаваторным разрыли,
Мордою бульдозерной сгребли
В складку шлака, лома и бетона,
И кругом расставили кордоны,
И отгрызли небо от земли,
Улица, когда тебе сломали
Позвоночник, накачали шмали
В легкие, расплющили лицо
О пустые истины, залили
Глотку ядом, уши засмолили,
Очи запечатали свинцом,
Утопили тротуары в жиже,
Неужели я возненавижу
До кости истерзанную плоть,
Тусклый взгляд твоих безлюдных окон,
Твой асфальт, что техникой раскокан
Так, как рок не в силах расколоть?
– Что ты, сын, рисуешь?
– Это волны;
Глянь: они вольны, они довольны,
Бродят по листу за рядом ряд,
Это рыба примостилась с краю…
– Что она там говорит?
– Не знаю.
Рыбы непонятно говорят.
***
Де жiнка плаче, та, що був я з нею.
Мину її i навiть не пiзнаю.
Віталій Коротич
Мы встретимся. Но за секунду до
того, как ты меня заметишь, сгорблюсь,
раззявлю рот и дыры от зубов
наружу выворочу, глаз наполню
такой непроходимой пустотой,
что нищий дернется подать монету.
И я вперю отсутствующий взгляд
вперед, в математическую точку,
и с этаким вот видом проползу,
тебя почти задев, и оглянуться
себе, как Лоту Бог, не разрешу,
пока меня не скроет подворотня,
не обезвредит угол, не схарчит
парадная, не выветрит пространство.
Ты остановишься. Посмотришь вслед.
Мобильник вынешь, наберешь подругу:
– Прикинь: на улице столкнулась с ним –
ужасно одряхлел, совсем в маразме –
узнала разве только по очкам.
Вот правду говорят: Бог шельму метит!
И кто бы мог подумать? Ведь не стар,
а вид такой – хоть Дориана Грея
с него пиши! И ладно бы урод,
но в нем заметна нравственная мерзость.
Короче, если расплодил порок –
Готовься внешне стать под стать пороку…
И тут тебя отпустит наконец –
все эти годы тягостной обиды,
бурленья боли, горького стыда
вдруг испарятся: ладно, Бог с ним, с Богом,
но справедливость ощутимо есть
и здесь, и выше – твой обидчик взвешен
и признан легким – текел, упарсин!
И ты вздохнешь свободно, полной грудью,
в сознанье несомненной правоты,
и полуулыбнешься той улыбкой,
которую, казалось бы, лицо
уже забыло навсегда, улыбкой,
которая стоит в моих зрачках
татуировкой – до скончанья века,
улыбкой, по которой я рыдал
все эти годы кровью и слезами,
и сердце заходилось, и звучал
какой-то ангел в теменном пространстве.
Прости меня! Вот все, что я могу
преподнести тебе – мгновенье счастья,
уверенность, спокойный взгляд вперед,
коньки, велосипед, собаку Найду.
***
А помнишь, насколько хватало глаз,
Стояла стеной вода,
И Ноев ковчег уходил без нас –
В безбрежное «навсегда»,
И воды гляделись в лицо твое
Сквозь влажную полутьму,
И радостно выло сквозь дождь зверье
Спасению своему.
Я слышу и днесь, как мрак ночной
Прибоем гремит, угрюм.
А сам суперкарго блаженный Ной
Обходит за трюмом трюм,
Где каждый свою исполняет роль:
И птица, и червь, и скот.
Но мы не прошли с тобой фейс-контроль,
Не выдержали дресс-код,
Для фото не тот избрали фон,
Не тем предались грехам –
И нас пинками спровадил вон
Торчащий на вахте Хам.
И вот разбухает от влаги плоть
И тает земной оплот.
И ты сказала:
– Построим плот!
И мы построили плот.
И к нам под хлипкий, в щелях, навес
Шел гном, волколак трусил,
Прибился бес, оставшийся без
Поддержки нечистых сил,
Усталый кентавр, промокший дронт,
Нахохленный алконост…
Последней вкатилась змея, в чей рот
Был вставлен ее же хвост.
Потом нас вздыбило, понесло,
Волна изгибалась, зла,
Кентавр, как лопату, сжимал весло,
Потом обломок весла,
Ветра расстреливали в упор,
Подбрасывали буруны,
И гном, к рулю приравняв топор,
Держал поперек волны,
Скулил от холода мелкий бес,
От мачты не отходя.
А кто-то хмуро глядел с небес
И нам подливал дождя.
Греби в Армению духа, Ной –
Ты нас позабыл легко.
Давись, Айвазовский, вотще слюной!
Смахни слезу, Жерико!
Спасибо, глядящий с небес, за то,
Что шанс на спасенье дал!
Бросай любопытствовать, дед Пихто!
Учись давай, Хейердал!
Эй, парные, слышите смех из вод? –
Все ближе и ближе он.
Вам вряд ли снился такой извод,
Взрывающий ваш канон.
Готовьтесь – не сетуя, не скуля,
Примите участь свою,
Когда кентавр проревет:
– Земля!!! –
И вверх подбросит змею.
***
Вот снег засыпает дороги и тропы,
Поселок, проселок, предплечье Европы,
Кусты и деревья, пролесок, перрон.
Он слишком большой, чтоб казаться невинным –
Он валит стеной, он нисходит лавиной
Со всех четырех бесконечных сторон.
Сквозь снег, как бы там ни мело и ни дуло,
Идет человек – убеленный, сутулый,
В пальто длиннополом, седей, чем зима,
Обтянут, как простынью, снежным корсетом.
Он смотрит с восторгом на сосны, на Сетунь,
На спящие в шапках творожных дома.
Идет человек, дрожь в душе унимая.
Скворчит ему вслед кинопленка немая,
Свидетель счастливых размеренных дней.
Идет человек, машет тонкой рукой нам.
И женщина с ним – так чиста и спокойна,
Как будто бы снег отражается в ней.
А где-то – какая ничтожная частность! –
Смердит Солоухин, коптит Семичастный,
Возогнанной дрянью в полнеба пыля –
Все божья роса им: донос ли, навет ли.
И Слуцкий на галстуке делает петлю,
Не осознавая, что это петля.
Идет человек – пешеход, небожитель.
Он мученик? Жертва? Изгой? Не скажите! –
Он вечный ребенок, глядящий вокруг.
А там уж эпоха, поди, разберется,
Кто сам себе выкроил морду уродца,
Кто выкроил крылья из рук.
***
Что там Харьков? Харькова нет.
От него остался скелет,
Череп, выбитые глазницы,
Пасть руинная. Город пуст –
Харьков-хрип это, Харьков-хруст.
Он ночами мне будет сниться.
Что там Киев? Киева нет.
Он заварен в бронежилет,
Он поглубже прибрал веселье,
Зубы сжал и глядит туда,
Где топорщит хитин орда,
Догрызая весну и зелень.
Что там Питер? И Питера нет –
Лишь водой уносимый след,
Только отсвет во мраке стынет.
Это летних ночей белок
Или выжатый жизнью Блок
Жжет костер в ледяной пустыне?
Женька съехала, съехал Марк
Жрать в Америке свой бигмак,
Съехал Влад, прикопив валюты.
А Сережа пустился в рост –
Отрастил себе шерсть и хвост,
Стал как все нормальные люди.
Бродит шобла, бряцая туш,
Средь разрушенных наших душ,
Морды скотские нам кроя. Мы
Здесь как вытоптанная трава.
– Что за ямища там?
– Москва.
– Отойдите от края ямы.
***
Знак воздуха, начертанный на лбу,
Определяет меру и судьбу,
Как желтая звезда над сердцем гетто;
Не то чтоб, знаешь, он горит огнем,
Но в безвоздушном времени моем
Он метка, он клеймо, он вызов где-то.
Вот я иду, разинув жадно рот,
Меня за глотку духота берет,
Мне смрад застойный раздирает гланды,
Иду среди бесчисленных мышат,
Они не дышат, но они кишат,
Они глядят мне вслед и ждут команды.
Запоминай и память не разлей:
Вон знак огня в холодной спит золе,
Вон знак земли пересекает пустошь –
В бессмысленнейшую из всех клоак
Какой-то гад спихнул наш зодиак.
Запоминай – не дай бог что упустишь.
Скрипят часы. Потом приходишь ты,
На лбу твоем синеет знак воды –
Струенья, плеска, рыбьего полета.
И мы идем к реке сквозь смог и дым,
И дотемна на берегу сидим –
На берегу гниющего болота.
***
Я, как рыба, плыву по ночам…
Варлам Шаламов
Каждую ночь старик превращается в рыбу, всплывает с дивана,
Плюхается в лагуну, прогретую солнцем, как детская ванна,
После выходит из моря к устью реки и чувствует на губах
Сладость ее воды, знакомый запах – так, помнится, пах
Прежний – какой-то там давности – мир. Старик поднимается выше.
Склон, уходящий пологой волной ко дну, причудливо вышит
Желтыми косами водорослей, зелеными вспышками мха.
Ласковый ветерок прокатывается по ним, как дыхание мая.
Тихо. Старик продвигается дальше, краешком разума понимая,
Что никакого ветра в воде не бывает и это какая-то чепуха.
Выше река сужается, камни взрывают суглинистое ложе.
Чувствуя, что становится сильнее, увереннее в себе, моложе,
Чувствуя, как на боках отрастает когда-то выпавшая чешуя,
Рыба оглядывает подводное пространство, видимые его края:
Здесь завершается томный плес, и поперек речной дороги
Тянут корявые пальцы каменистые гряды, предвещая пороги.
Рыба улыбается, подставляет струе лицо и бросается в бой,
То отлетая назад, то вновь проминая упругую воду,
Черт-те кого поминая в сердцах, не ломоту чувствуя в теле – свободу,
Радуясь ритму и грохоту жизни, возможности быть собой.
Где-то в верховьях, уже предвкушая близкий конец маршрута,
Рыбка по-детски смеется, радостно плещется: круто! круто! –
С каждым движеньем вперед все меньше как будто бы становясь.
В этот момент разрозненные явления обнаруживают явную связь –
И у самой черты, у какого-то невидимого, но ощутимого края
Кто-то сигналит: постой! – и малек зависает в воде, замирая,
В ужасе глядя вперед, что-то шепча дрожащим ртом –
Даже не вспомнив о том, что рыбам пристало молчать. Потом
Воды его отталкивают от края, от цели многих трудов,
Сносят к низовьям, к устью и дальше – в постылое существованье.
Каждое утро старик просыпается на своем неудобном диване
И долго глядит в потолок, не решаясь на первый вдох.
***
– Сережа, Сережа, что бродишь в тоске
В дымящемся листьями майском леске,
По краю распаренной солнцем лощины?
Что ищешь в зеленом огне травяном,
В открытых полях, под хрустальным окном
Небесным, в кустах бузины и лещины?
– Ищу я кузнечиков. С ними срослись мы.
Мне так не хватает теперь в организме
Их скрежета, скрипа, воздушных прыжков,
Их разноголосого хора стального,
Где все так привычно, но все-таки ново,
Где чуть подошел – и солист был таков.
– Сережа, Сережа, но здесь, под Москвой,
Где каждый сверчок появляется в свой
Черед, где порядок цветенья и пенья
Расписан, сведен, согласован – прости! –
Кузнечиков в мае тебе не найти.
Дождемся июля – имей же терпенье!
– Но как же, – Сережа твердит изумленно, –
Ну маленький самый, ну самый зеленый
Неужто не встретится в гуще травы?
Он снова и снова бредет, одинокий,
Глядит себе под ноги, смотрит под ноги –
На стебель, на лес, на экзему Москвы.
Кузнечиков не было в этом июле –
Такие ветра ненормальные дули,
Такие унылые воды текли,
Такая стояла холодная прелость,
Что даже, прикинь, мертвецам не хотелось
Наверх вылезать из уютной земли.
Но если пройтись по весенней теплыни,
Нежданно на нас накатившейся ныне,
Услышишь: в зеленом и сладком дыму
Случайный, как решка, как чет или нечет,
Кричит в небеса одинокий кузнечик,
Не нужный уже никому.
***
Застрявший в Назарете говорит,
Перемежая русский и иврит,
Захлебываясь в разностопном ритме.
Пустынным ветром высушен на треть,
Он продолжает жить, пророчить, тлеть.
Он смотрит сквозь меня. Он говорит мне:
– Я предназначен, избран. Я есмь меч
В руке Творца. Я призван, чтоб облечь
В слова земные – высшие заветы.
Я был готов пуститься, сир и наг,
В нелегкий путь, но не был дан мне знак
Покинуть пыль и пепел Назарета.
А тот, второй, был не сильней меня:
Он не изведал Божьего огня,
Не разумел ни истины, ни стиля.
Он знак себе придумал, говорят,
И ангелы, стоящие у врат,
Его без проволочек пропустили.
Застрявший в Назарете смотрит вдаль,
В его глазах – заржавленная сталь,
В его кости – некрозы и каверны,
Он сгорблен и как будто невысок,
Он пьет вино, сухое, как песок,
И темное, как кровь из бычьей вены.
Верблюжий вой, автомобильный вой,
Шуршание листвы над головой,
Шуршание времен в земле и выше,
Над крышами испарина висит,
Над ней сияет солнце в небеси,
Которым город выбелен и выжжен.
Я здесь живу без денег и без сна.
Идет-гудет арабская весна,
Мгновенная, как перемена суток,
Как рыночная сутолока дня,
Вскипающая вдруг вокруг меня,
Терзающая сердце и рассудок.
Я жду сигнала, но сигнала нет.
К моим ногам подходит Назарет –
Я этот город знал не понаслышке
Задолго до себя, на грани тьмы.
Я вдаль гляжу, но вижу лишь холмы
И караульных ангелов на вышке.
_________________________________________
Об авторе:
ДМИТРИЙ КОЛОМЕНСКИЙРодился в Гатчине. Окончил факультет филологии РГПУ имени А.И. Герцена. В 1995—1998 гг. посещал ЛИТО Нонны Слепаковой, с 1998 г. – ЛИТО Вячеслава Лейкина. Стихи публиковались в журналах «Октябрь», «Сетевая поэзия», «Новый Берег», «Крещатик» и др. Автор четырех поэтических книг.
скачать dle 12.1
