Александр Габриэль. ПЯТОЕ КОЛЕСО

СЕДЬМОЙ ДЕНЬ

Шесть дней из семи в неделю он словно в коме:
работа, друзья и затхлый привычный быт...
Он будто плывёт на странном пустом пароме,
а порт назначенья им навсегда забыт.
Он — словно случайно выживший в гекатомбе.
Он всё потерял, зато уцелел. И вот —
шесть дней из семи в неделю он робот. Зомби.
Его завели, как куклу — и он идёт.
Он распознаёт, как прежде, места и лица.
Он помнит свои маршруты и где рождён.
Он знает, как есть. Он помнит, как спать и бриться.
Шесть дней из семи обходится этим он.
Он знает давно: ничто под луной не ново,
но, верность пустой мечте до сих пор храня,
шесть дней из семи в неделю он ждет седьмого —
всего одного достойного жизни дня.
Один только день в неделю — его вершина,
и там пустоты кончается полоса...

В субботу ему разрешают увидеть сына.
На три часа.




МЕЖ НАМИ НЕ БЫЛО ЛЮБВИ

Меж нами не было любви, была лишь яркость катастрофы,
предвосхищаемый финал, где поезд мчится под откос...
Но эта горечь на губах рождала образы и строфы,
в которых знанью вопреки всё было честно и всерьёз.

Меж нами не было любви. Любовь ушла из лексикона.
Сгорела пара тысяч солнц, нас обогрев — не опалив...
И мы надежду быть вдвоём определили вне закона,
меж наших странных берегов придумав Берингов пролив.

Всё было просто и легко, как «ехал грека через реку»,
но даже в лёгкости сидел сомнений будущих росток.
А счастье мы смогли списать на притяжение молекул,
на недоверье к слову «боль» и на весенний кровоток.

Пройдя весь путь от первых встреч и до финального аккорда —
хоть притворись, что всё прошло;
хоть душу в клочья изорви —
«Меж нами не было любви» — мы догму выучили твёрдо,
так ничего и не найдя, что выше этой нелюбви.




ДЕВЯТНАДЦАТЬ

Когда и ты ушла, и всё ушло,
перемешав семь нот в безумной гамме,
и жизнь моя, как битое стекло,
лежала у разлуки под ногами;
когда повсюду рушились миры
и даже солнце восходило реже,
а в телеке стенали «Песняры»
о Вологде и пуще в Белой Веже;
когда слова «потом», «попозже», «впредь»
казались футуристским жалким бредом,
когда хотелось лечь да помереть,
укрывшись с головой тяжёлым пледом;
когда стихов горели вороха,
когда в воде не находилось брода,
а лёгкие вздымались, как меха,
от яростной нехватки кислорода,
казалось — гибель. Унесло весло,
а сердце раскалилось, словно в домне...
Но всё прошло. Ей-богу, всё прошло.
Пройдёт и то, что я об этом помню.




16, ИЛИ ДЕВОЧКА С СОБАКОЙ

Что ж ты, прошлое, жаждешь казаться
румяным, завидным et cetera,
чем-то вроде клубка, из пушистейших ниточек времени
свитого?!..

А она выходила из дома напротив выгуливать сеттера,
и кокетливо ветер
касался её новомодного свитера.

Затихали бессильно
аккорды тревожного птичьего клёкота —
второпях отходили отряды пернатых
на юг, к Малороссии.
А девчонка по лужам неслась, аки по суху —
тонкая, лёгкая,
совместив территорию памяти
и территорию осени.

Сентябрило.
И время подсчёта цыплят наступало, наверное.
И была, что ни день,
эта осень то нежной, то грозною — всякою...
Шли повторно «Семнадцать мгновений весны»,
но до города Берна я
мог добраться быстрей и верней,
чем до этой девчонки с собакою.

И дышала душа невпопад, без резона,
предчувствием Нового,
и сердчишко стучало в груди
с частотою бессмысленно-бойкою...

А вокруг жили люди, ходили трамваи.
Из врат продуктового
отоваренно пёр гегемон, не гнушаясь беседой с прослойкою.

Занавеска железная...
Серое. Серое. Серое. Красное.
Кто-то жил по простому наитию,
кто-то — серьёзно уверовав...
Над хрущёвской жилою коробкой
болталась удавка «Да здравствует...»,
а над ней — небеса
с чуть заметно другими оттенками серого.

А вокруг жили люди —
вздыхая, смеясь, улыбаясь и охая,
освещая свое бытие
то молитвой,
то свадьбой,
то дракою...

Но в 16 — плевать,
совершенно плевать, что там станет с эпохою,
лишь неслась бы по лужам,
по мокнущим листьям
девчонка с собакою.

All WE NEED…

Я отнюдь не прошу,
чтобы мне соглашательно вторили;
пусть и физик, и лирик
останутся вновь при своих.
Я безбожно смешаю
капризные краски истории,
гладиаторский бой
променяв на вокзал для двоих.
Поживём в новом мире,
где войны не стали рутиною,
набросаем на холст
самых дивных в палитре мазков
и увидим, что больше не спорят
альков с гильотиною,
потому что в их спорах
всегда побеждает альков.
Глянь-ка: в небе Венера.
Чиста и прозрачна к утру она —
как промытый невиданный жемчуг,
как пушкинский слог...
Отпускаю на ветер
истерики Мао и Трумана,
забираю в копилку
влюблённых простой диалог.
От фантазий таких не устану,
призна́юсь по правде я;
пусть любовь, как река,
размывает устои плотин,
и бросает гвоздики
на меч
императора Клавдия
самый вечный из хиппи на свете,
святой Валентин.




* * *

Приоткрывая радостные дали,
исполненные солнечного света,
слабай мне «Деми Мурку» на рояле,
седой тапёр из бруклинского гетто.

Давай с тобою по одной пропустим —
мы всё же не девицы перед балом...
А джазовой собачьеглазой грусти
не нужно мне. Её и так навалом.

Давай друг другу скажем: «Не печалься!
Мы и такие симпатичны дамам…»
Пусть из тебя не выйдет Рэя Чарльза,
а я уже не стану Мандельштамом.

Несётся жизнь галопом по европам
в препонах, узелках да заморочках...
Ты рассовал печали по синкопам,
я скрыл свои в русскоязычных строчках.

Мы просто улыбнёмся чуть устало,
и пусть на миг уйдут тоска и страхи,
когда соприкоснутся два бокала
над чёрной гладью старенькой «Ямахи».




БАСКЕРВИЛЬСКАЯ ОСЕНЬ

Оскома ноября. Пустые зеркала.
Зелёный стынет чай. Допей, а хочешь — вылей.
Последнюю листву съедает полумгла.
Пора перечитать «Собаку Баскервилей».
На крыше лёгкий снег, на стёклах первый лёд...
Заройся в тёплый плед, замри женою Лота.
Держаться в стороне от торфяных болот
немыслимо, когда вокруг одни болота.
Как хочешь, так и дли неприбыльное шоу,
скукоженная тень в застиранном халате...
Сэр Генри, ты один. И Бэрримор ушёл
к тому, кто меньше пьет и регулярней платит.
А скомканная жизнь летит, в глазах рябя.
И красок больше нет, и век уже недолог,
да сети, как паук, плетёт вокруг тебя
свихнувшийся сосед, зловещий энтомолог:
он фосфором своих покрасил пуделей,
чтоб выглядели те чудовищно и люто.
Покоя больше нет. Гулять среди аллей
рискованнее, чем со скал — без парашюта.
Ты весь скурил табак. Ты рад любым вестям,
но телефон молчит. Часы пробили восемь...

На полке Конан-Дойл. Метафоры — к чертям.
На свете смерти нет. Но есть тоска и осень.




ПЯТОЕ КОЛЕСО

Нелепый, как в террариуме сом,
как Бах на дискотеке в стиле рэгги,
он был в телеге пятым колесом
для вящего спокойствия телеги.
Неслышен, незаметен, невесом...
Но если сел в ковчег — не ной в ковчеге.

Ещё не господин, уже не раб,
он просто брёл. О боге и о чёрте
не думая. Этап сменял этап.
А время в алхимической реторте
всё таяло. В пути любой ухаб
взрывался в подреберье и аорте.

И ясным днём не видел он ни зги
в бесформенных клубах житейской пыли.
Он не умел молиться: «Помоги!»
и не имел понятия о стиле.
Он, надрываясь, возвращал долги,
которые давно ему простили.

Урочный час. Приют взамен шале.
Не отделив ответы от вопросов,
всё в мире знавший о добре и зле,
из рук его упал прогнивший посох.

Ничто не изменилось на земле.
Арба ползёт на четырёх колесах.







_________________________________________

Об авторе: АЛЕКСАНДР ГАБРИЭЛЬ

Родился в Минске. Закончил Белорусский национальный технический университет. В 1997 г. эмигрировал с семьей в США. Живет с семьей под Бостоном (США) и работает тестировщиком программного обеспечения. Автор четырех книг стихов: "Искусство одиночества" (Москва, 2006), "Эго-истины" (Санкт-Петербург, 2009), "Контурные карты (Санкт-Петербург, 2013), "Equilibrium" (совместно с художником И. Шлосбергом, Балтимор, США, 2013) и многочисленных публикаций в таких изданиях, как "Новый Журнал", "Интерпоэзия" (США), "Крещатик" (Германия), "Новый Берег" (Дания), "День и ночь", "Дети Ра", "Нева", "Новая юность" (Россия) и других. Дважды лауреат конкурса им Н. Гумилева (Ст.-Петербург, 2007 и 2009 гг.), дважды лауреат Чемпионата Балтии по русской поэзии (Рига, 2013, 2014 гг.), финалист Волошинского фестиваля (Коктебель, 2011), обладатель премии "Золотое Перо Руси" (Москва, 2008 г.)

скачать dle 12.1