Редактор: Иван ПолторацкийКомментарий Ивана Полторацкого:Есть поэты полифонические, использующие множество разных поэтических стратегий и поющие на все голоса. Такие как Пригов. Дмитрий Александрович.
Есть поэты монофонические, достигшие одной совершенной формы, и заполняющие её различным содержанием по мере поэтической необходимости. Допустим, Бродский, чтобы не ходить далеко.
Конечно, если внимательно прислушаться, то модуляции одного целостного поэтического голоса распадутся на множество вариаций, а многоголосие превратится в монолитный хор, но в поэзии вообще нет готовых рецептов и “все противоречия вместе живут”.
Александр Кабанов из тех поэтов, что уже достигли совершенства в выборе формы и пишут великолепно и много, находя особое удовольствие в формальном единообразии. Можно сказать, что в лице Александра Кабанова русскоязычная силлабо-тоника достигла очередной вершины своего развития.
Новые стихи Александра Кабанова узнаваемы слёту. Человек, имевший счастье читать Кабанова, не спутает его ни с каким другим поэтом. Это особая радость узнавания – в стихах Кабанова оживает древняя память метра. В каждой строфе, как в картине Филонова, – несколько лиц, но все они – одно лицо.
Кабанов наливает новое вино в старые меха и они – о чудо – не рвутся. На лексическом уровне это выражается в обилии неологизмов, метафорически оживлённых и мастерски встроенных в ткань повествования за счёт фонетических и смысловых сдвигов (см. первую строку первого стихотворения в подборке).
Механизм создания метафоры у Кабанова тоже работает безупречно, удивляет смелость поэтического воображения, с которой Александр Кабанов монтирует и рифмует казалось бы несопоставимые вещи: “в тебе активирован свет, а во мне активирован уголь”. Это сопоставление кажется очевидным только на первый взгляд. Сложносоставная метафора связывает значения на многих уровнях, из-за чего сильно возрастает плотность стихового ряда. А ещё – остроумная постмодернистская игра с цитатами, помещёнными в самые неожиданные контексты
Отдельные фрагменты из стихотворений Александра Кабанова просятся в учебник стилистики или, лучше, поэтического мастерства, ведь тонко и талантливо организованная современная поэзия выглядит именно так.
Но Александр Кабанов любим народами не только поэтому, ему ещё удаётся держать руку на пульсе времени и передавать его мельчайшие биения прямо в сердце читателя.
Перед вами двенадцать стихотворений, в которых можно блуждать долго и счастливо.
Счастливого узнавания себя, дорогой читатель:
«перестань ради рифмы выщипывать брови,
я теперь никогда не умру».***
Древняя птица клест и новая птица квест
делятся, размножаются – от перемены мест,
а) человек несет свой крест, несет свой крест;
б) человек несет свой крест, несет свой крест.
Может, убить президента, но что это даст,
двигаясь к небу – рыба уходит под наст,
для коннотаций попридержи коней,
вся твоя память – это мечта о ней.
Свет в стеклотаре, там, где зевес и перун
в) на гитаре перебирают теорию струн;
г) козлоногий флейту продул зюйд-вест;
д) человек уронил свой крест, уронил свой крест.
Не поминай мое имя всуе, черный единорог,
дьявол прячется в сое, но в каждом дьяволе – бог,
ю) на дрова разрубил свой крест и разжег костер;
я) твой язык, это я твою память стер.
***
На слонах и черепах мир покоился, круглея,
он войной с любовью пах, будто темная аллея,
звонкая тускнела медь, плакал болтик в коленвале,
перед тем, как поиметь, нас с тобою – одевали
и кормили на убой, и растили наши страхи,
помнишь: вечером – отбой, утром – суп из черепахи.
День – огромный рыжий куб, занят странною игрою:
ходит мертвый лесоруб по лесам с бензопилою,
и поет бензопила, и ревет о вечной дружбе,
я там был и ты была, нет, не по нужде – по службе,
и теперь, туды итить, мы единственные с вами
из умеющих ходить по слонам да с черепами!
Панцирь, панцирь, я – игла, надо мыслить позитивней:
глянь, пехота полегла, но еще белеют бивни,
дивны, господи, твои прогоревшие стартапы,
мы уснем, как соловьи над последней рюмкой граппы,
сквозь глазницы тишины, нам, родившимся во прахе –
улыбаются слоны, черепа и черепахи.
***
Кто-то спрятал под камень чужую науку,
а свою разогнал наугад:
слева – опытный снег, а по правую руку –
подгорает второй листопад.
Мне опять мастерить для квадратных базуку,
колдовать для овальных силки,
вам – просеивать снег через левую руку
для намоленной правой руки.
Слеваснег, справалистья, а кто это сзади
склеил белые ласты христа,
впереди никого – ни героя, ни б…и,
впереди – ни…я, пустота.
Многоточечный след от заморской вакцины –
как палитра измены пестра,
не хватает карательной, брат, медицины,
но утешит нас порносестра.
Почему впереди – ни огня, ни просвета,
будто свернута жизнь в бигуди,
слева – ясно, и справа, понятно, что лето,
чую задницей – кто позади.
А вот прямо по курсу – темно, безъязыко,
кинул камень, ну типа: привет,
и в ответ прилетел мне, без пыли и крика,
золотистой моркови букет.
Значит, это любовь, та, что требует крови
и зовет по ночам кенгуру,
перестань ради рифмы выщипывать брови,
я теперь никогда не умру.
***
Степь да степь пошагово к нам пришла,
прискакала осень верхом на кленах,
память – это стог, а в стогу – игла,
а в игле – внезапная смерть влюбленных.
Ей бы шить/колоть саван для врага
и впотьмах не спутать джинсу с вельветом,
если память – стог, значит все стога –
знают, что мы делали этим летом.
Этим летом делали мы детей,
был покос овса, васильков, люцерны,
и сошли с насекомых своих путей –
бронепоезд-жук, а за ним цистерны
жирных гусениц, бабочка утекла,
саранча взломала депозитарий,
нас с тобою проткнула одна игла,
нас с тобою собрали в один гербарий.
В эпицентре зла, посреди равнин,
комбикорм обменивая на силос,
мы детей рожали – один в один:
дофига читателей получилось.
***
Я жил за лесом, прямо за посадкой:
крошилось небо, словно школьный мел,
и о любви мучительной и сладкой –
мне блок – читал, а магомаев – пел.
Я посылал онегина к татьяне,
пил солнцедар с героями труда,
и очень жаль, что инопланетяне
меня не похищали никогда.
Для службы и для опытов негоден,
и по национальности – дебил,
но заграничный громовержец один,
вернее – зевс меня благословил.
А чем еще заняться ахиллесу
в элладе леонида ильича:
писать стихи, еще – ходить по лесу
в кальсонах, без щита и без меча.
Спасти от комсомолки пионера,
встречая утро фабрики заря,
в обед – купить собаку для гомера –
ротвейлера, бойца, поводыря.
Я сыт по горло от чужого горя,
оно – повсюду, пряник или кнут,
мне, до зарезу, не хватает моря –
с такою рифмой в вечность не возьмут.
Потомок мой, пусть время бьет по нервам
и ты читаешь эту ерунду –
субботним маем, ровно в двадцать первом
двухтысячно-особенном году.
Я вижу – ты сидишь в лесопосадке,
на самом крае киевской руси,
все девушки на свете – кисло-сладки,
не веришь, у прабабушки спроси.
***
Сделаю работу над ошибкой:
я и к этой женщине привык,
осторожно, как футляр со скрипкой –
занесу ошибку в черновик.
Это не блокнот с телячьей кожей,
с шелестом обрезанных страниц,
это – дом трехкомнатный с прихожей,
почерневший от зверей и птиц.
Так заносят веру и проклятье,
на руках, и садят на кровать –
белую ошибку в красном платье –
черными губами целовать.
То вдохнет, то выдохнет лагуна –
за просторным, арочным окном:
сны и мифы николая куна
грузят чьи-то слуги на паром.
Много их: худых, вспотевших, смуглых,
пораженных господом в правах,
в нимбах из аквариумов круглых –
на еврейско-русских головах.
Мы с тобою, как изъян с изъянкой –
ляжем в нашем доме при свече,
нам приснится пушкин с обезьянкой
на кристально-угольном плече,
лошадь проживальского в тумане
и переживальского в огне,
две монетки, две, прости, two money –
в старомодном, ветхом шушуне.
***
Кто отдал в переработку
яблони озимый плод,
солнце, озеро и лодку,
кто пустил меня в расход?
Не заметив тонкой грани
между льдом и кипятком,
может, родина, по пьяни –
гибельным прошлась катком?
Не спеша, утрамбовала
в землю, в свежее говно,
чтоб меня осталось мало:
саша – хлебное зерно.
Не ячменная левкоя,
не пшеничный царь дубов,
саша – зернышко такое,
урожай на пять хлебов.
А, быть может, я в порядке,
выжил и попал в струю:
на правительственной грядке –
верным пугалом стою?
В ожидании предтечи,
буду на исходе дней:
тайной рода, частью речи,
веткой яблони твоей.
***
Пусть будет революция, пускай умрут враги,
а ты — читай конфуция, не засирай мозги,
пусть на дворе – инфляция, горит родной сарай,
а ты — читай горация, мозги не засирай.
Опять цветёт акация, что скажете, княжна —
скажу: нужна локация, логистика нужна,
жить в самом сердце киева и ездить в куршевель,
не слышать пульвердиева хтоническую дрель.
И возлежать на лоджии, укутавшись в халат,
взирать на мир, как борджиа — на греческий салат,
где ливнем заштрихованный, вдруг пересох бювет,
и зимний свет шипованный — менять на летний свет.
Скрестить вдову невинную и винную лозу,
курить сигару длинную, покуда там, внизу:
в варшаву, через винницу, нащупывая путь:
кириллица — латиницу пытается нагнуть.
А ты — читай буколики и будь всегда готов,
покуда спят католики — любители котов,
и бедные, бесправные рассеивают мрак —
народы православные — любители собак.
Отседова до седова, о том, что мир жесток—
грохочет мироедова отбойный молоток,
ведущий ждет ведомого, и в поисках врага —
последний сын дурдомова пускается в бега.
Под медленное ржание, при помощи рожна,
на наше содержание — я деньги взял, княжна,
ведь титульная нация разграбила казну,
зачем нужна акация в гражданскую войну.
Мелькают обмельчавшие, пустые господа,
а ранее кричавшие — уснули навсегда,
лежат слова напрасные в тени броневика,
теперь над ними красные, сплошные облака.
***
Её охраняют бобры на цепи, шакал и гиена,
она умоляет: любимый, не спи, охрана — отмена,
и новые ветви сплетаются в щит, где старая рана,
родная, не бойся, любимый не спит, отмена — охрана.
Послушай последнюю русскую речь в садах лицедейства,
а что еще можно поэту извлечь в ответ на злодейства:
вот эти остатки живого ума в квадрате и в ромбе,
родная, не сплю — надвигается тьма упоротых зомби.
Они победили себя на войне и в телеэкране,
они поимели себя при луне и в морге, и в бане,
обычные люди воды и огня, и жертвы заклятья:
не рвите на части, не ешьте меня, о, сёстры и братья.
Когда лжесвидетели гонят пургу — нужна гигиена,
пускай предают и уходят к врагу — шакал и гиена,
пусть белки спасают чужие миры и сны пионеров,
а с нами всегда остаются бобры приличных размеров.
Ты — дерево жизни и правды моей – листва, древесина,
ты — суффикс, который важнее корней, приставка для сына,
когда я опять никогда не умру светло и нетленно,
я знаю, ты скажешь святому петру: охрана — отмена.
УРОЖАЙТак прекрасны, так пугливы —
дети в пламени стрекоз,
скоро будет много сливы,
персиков и абрикос...
В поисках укромной ниши,
дождь несет в зубах меня,
а стрекозы — ниже, ниже —
образуют круг огня.
Шум травы — сильней мотора,
а вокруг — зелёный свет,
и за то, что будет скоро —
я готов держать ответ.
Я готов ответить вове,
как предвестник мятежа:
скоро будет много крови —
от ножа и без ножа.
В мякоть яблока и груши,
в чистый виноградный сок —
превратятся наши души,
а твоя — уйдёт в песок.
Потому, что это быдло,
обречённое на тьму —
делает из нас повидло —
по рецепту твоему.
Под горилку, без закуски,
нам устроят древний рим,
потому, что мы по-русски,
как булгаков — говорим.
Ты давал родное слово:
разобраться без затей,
так зачем ты предал, вова —
наших взрослых и детей?
На андреевском, на спуске,
сколько нам ни угрожай —
не российский мы, а русский —
украинский урожай.
***
Большую букву надо заслужить:
жить в казино, по маленькой играть,
капризничать, стихи на вырост шить,
кормить кота, поверить в тишь и гладь.
Гостиница у моря на краю,
и в президентском люксе – скукота:
зачем я карту родины крою –
для вечности, мой милый, для кота.
Как я любил березовый отвар,
слепящий снег, невидимый безнал,
мне балерин носили в будуар,
мне скучно, бес, я сам себя изгнал.
А если бы остался да кабы,
о, если б я остался, вашу мать:
не вам, мои евреи и сябры –
над картой бедной родины мечтать.
Летит за морем белый самолет,
плывет по морю черному мужик,
большая буква в сердце западет,
а маленькая ляжет под язык.
И вспыхнет песня, обжигая слух,
слетая с губ в проклятье и мольбе,
прижмись ко мне, я начинаю с двух
слогов: бе-бе, бе-бе, бе-бе, бе-бе.
***
Я последним стоял у лотка: все украдено, кроме итога,
и у лучшего друга, витька, кто-то стырил последнего бога,
краснокнижные зубы сцепи и смотри в заповедные дали,
там зигует шлагбаум в степи – тем, кто нашу дорогу украли.
В бескозырке небрит и поддат, для меня и могила – невеста,
как сказал неизвестный солдат, что конкретно сказал – неизвестно,
созерцатель пустынных равнин на крови православных черешен,
знает всяк человек, бедуин – из какого дерьма он замешан.
И всплывает, гордясь пустотой, сквозь сплошную иллюзию дыма:
наше солнце – навоз золотой, наши звезды – помет херувима,
неожиданный дождь, променад, гумилев под огнем листопада,
это будет изысканный ад, настоящее озеро чада.
Будет счастье от сих и до сих, и над каждой казармой – подкова,
я надежный, проверенный псих, где еще ты отыщешь такого,
мы с тобою уедем в село, что-то вроде степного аула,
где меня обобрали всего, но предчувствие не обмануло:
Ты прощания первый привет и ребенок, поставленный в угол,
и в тебе активирован свет, а во мне активирован уголь,
все, что ты прочитала вверху – грязный сон, откровенное днище,
это боль, это ярость в паху, от которой становятся чище.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР КАБАНОВ Александр Кабанов – украинский поэт, пишущий на русском языке. Родился в г. Херсоне (1968), живет и работает в Киеве. Автор 14 книг стихотворений и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике; «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Новый журнал», «Радуга», «Октябрь», «Континент», «Арион», «Интерпоэзия», «Волга», «Урал», «Сибирские огни», «Новая газета» и др. Стихи переведены: на украинский, английский, немецкий, французский, нидерландский, финский, польский, сербский, грузинский и др. языки. Лауреат «Русской премии», премии «Antologia», премии им. Геннадия Григорьева, Международной Волошинской премии, специальной премии «Московский счет», премий журналов «Новый мир», «Интерпоэзия», Международной литературной премии имени Великого князя Юрия Долгорукого и др. Александр Кабанов – главный редактор украинского журнала о современной культуре «ШО».
скачать dle 12.1