Редактор: Нина Александрова Комментарий Нины Александровой: стихи Бориса Пейгина только на первый взгляд кажутся суггестивной лирикой, основанной больше на ассоциативном сочетании смысловых оттенков, полутонов и ощущений. На самом деле, стоит вчитаться в них чуть глубже – и понимаешь, что это заговаривание суть вполне шаманская практика, призванная ввести читателя в транс и показать недоступный мир, скрытый за очевидным. К финалу подборки ворота в этот мир распахиваются: непрямое говорение сменяется прямым и ясным, ритмически организованные тексты – расшатываются до предела, силлабо-тоника сменяется тоникой и верлибром. А в полях и холмах потустороннего мира остаются двое: стоять рядом на горячем степном ветру, молчать, ведь все понятно без слов.
***
По контактной подвеске взад и вперёд гуляет игристый ток,
Помавает небесная Рыба большим хвостом;
На конечной, в Мессинском проливе, в троллейбус входит Никто,
И не знает, что номер семь давно не идёт на восток.
И с мечом и кровью камлает на вскрытый пол,
Над душистой кислотной тьмою аккумуляторных ям.
Но сегодня все абоненты спят в подземном своём депо –
Что гекзаметр им, что хорей, что барабанный ямб.
Переулки Казанских проливов дрожат, словно нервный тик
Дна морского считает дни по зарубочкам на костях
Кто сказал – в одну реку дважды нельзя войти?
Нет, никто – Гераклит родится много веков спустя.
На углу Алеутской, в диспетчерской башне сидит Посейдон,
И всю ночь напролёт мониторит эфир, но радио барахлит.
Обратил в причалы мелькомбината он
Феакийские корабли.
Поиграем в подводную лодку, и все рули
К погружению, люки задраить, завесить шторы, убрать часы
Погрузить на борт все таланты и все рубли,
Круторогих тельцов, и вино, и овечий сыр.
Мы пойдём сквозь прекрасно-бессмертных шлюх,
вдоль одноглазых инспекторов,
И Диспетчеру не нащупать нас тектоническою рукой.
…заходили в троллейбус: правнук божеский, сын басилеев и внук воров.
Кто ты
Будешь такой?
Новомосковск.
Июнь полощет шёлк негашенных рубашек
Во вздохах будних дней и девяти утра,
Расправив рукава конструктивистских башен
С вершин прямых углов, открытых всем ветрам.
Я шёл идеей карт с Урала и с Мещеры,
Плетям благих дорог подставясь под удар,
Сквозь хоровод теней платоновской пещеры,
Но мнения всегда приводят не туда.
И город мнил меня своим аксессуаром.
Меня накрыл собой Камер-Коллежский вал
На поездах толпы по рельсам тротуаров
Я двигался на юг, и кольца разрывал.
Звук водосточных флейт и выхлопных свирелей
Я прорубал собой, как тёмный лес теслом;
На шее у Москвы, в каширском Ожерелье
Речные жемчуга моих случайных слов.
И парусный норд-ост забрасывал на гору:
На световых столбах струистого тепла
С экрана облаков сиял небесный город,
Нерукотворный свой чуть приоткрыв генплан,
Исполненный людей, как древнеримский форум:
Некассовый ситком, неснятый эпизод.
Я прорастал костьми в высокую платформу,
Я цифры на табло, я пыль, я креозот.
Несовершенный вид несовершённых действий
Но был урочный день: следы моих носков
Впечатаны в кессон под свод «Красногвардейской»,
Москва – Новомосковск, Москва – Новомосковск.
***
Пергидрольным кольцом в белокурых дымах
Телецентр, который в неё влюблён.
А над Новой деревней стоит зима,
Подкоптившая небо сухим углём.
А с другого берега, с Кирпичей,
Отплывали ушкуйники-упыри,
И кикиморы в недрах родных печей
Из грудей отцеживали иприт,
Обещая нашествие всех стихий –
Изо всех щелей и со всех афиш;
МЧС рассылало её стихи,
И вдали, на высотах, курил Париж.
Но с амвонов кадился другой канон –
В одни руки не более трёх просфор.
Под мосты убегала сухим вином
Что Ушайка, что Стикс – голубой Босфор,
Запирая ключи под стальной порог,
И грозя заплетеньем булыжных кос.
Но Харон запил, и его паром
Раз за разом валится под откос.
***
За проволокой, гибкой, как ковыль,
Где ножницы оттачивала Парка,
Где стыла звёзд пороховая пыль
На шомполах ограды лесопарка –
Там, где-то там, я много лет лежал,
Пассатом, принайтованным к кровати,
И билась средостенная межа,
Отстукивая песнь о Гайавате,
И это был одиннадцатый час,
Бесчисленный одиннадцатый час.
Гидрографическая сеть двора молчит,
И проводное радио молчит –
Об остальном рассказывали в книгах.
Там, вдоль бульвара пролегла дорога,
Которой люди, лучшие, чем я,
Ходили надлежаще и пристойно –
До муз, до слёз, до ветра и до школы,
И думали пристойно и умно.
И ты – как наилучшая из них –
Ты знала то, что подлежит любви,
И знала то, что надлежит любить,
Но обо мне не говорили в книгах.
Я книжек не любил и не читал –
Ни Богу свечка, ни тебе чета.
Но я не мог не следовать тебе,
Поскольку тишина необладанья
Едва ли тише всех колоколов
Далёкого парижского собора –
А ты всегда скрывалась в недрах зданий,
В подбрюшьях портиков, фронтонов, куполов.
Где я стоял – там проросли деревья,
В годичных кольцах осаждали стронций,
Шумели, точно дальние моря,
И я смотрел, как много лет подряд
Не у меня украденное Солнце
Шло над капеллой мёртвых голосов
Эклиптикой, как взлётной полосой,
И никогда не замедляло хода.
И всякий раз, как выходила ты,
Шла вдоль забора в городе заборов,
Любой мой шаг был шагом как на казнь
За совершенье мыслепреступлений.
Я выступа
л (в единственном числе) –
На снег апрельский, острый, стекловатый,
Как на врага, я нападал на след,
Да что ты знал об этом, Гайавата?
Но тропик Рака был сильней меня,
Любая широта сильней меня,
Любая широта была сильнее,
Я компас бил, и карты изменял,
Но ты – всё дальше, небо – всё синее,
Я никогда тебя не догонял.
Я никогда не верил в колдовство,
Но книги на руках твоих сбывались.
И вот, однажды к берегу крутому
Близ КПП, где угол Первомайской,
Пристал в своём каноэ старый Ягу,
И он тогда мне многое поведал:
О том, что лёгкий крейсер «Гермиона»
Утоп у берегов Мадагаскара,
Утоп за много, много миль до Трои –
Он вообще туда не собирался.
А я-то знал, что брешет старый Ягу,
Что этот чёртов злополучный крейсер
Загинул где-то под Александрией.
Но всё же он не доходил до Трои,
И я решил отправиться туда,
Поскольку в кормчих книгах кораблям
Быть не могло предсказано иное.
Дальнейшее, как водится, молчанье –
Как выходил один я на дорогу,
Которой раньше проходила ты,
И долго-долго уходил на запад,
Где смотрит сны отец мой Мэджикивис.
***
Сверкала звёздами
Рейдовая ночь,
Гаишники ловили большегруз –
Но большегруз никак не попадался,
Ходил на север объездной дорогой.
Я в эту ночь ходил на Копылово,
Где кончилась контактная подвеска –
Сходил с небес на низкую платформу,
И там, в конце её меня встречала
Одна из тех технециевых женщин,
Что возникают в спектрах дальних звёзд,
А больше никогда, нигде, никак, ни для чего, ни в чём
Не возникают.
В дарохранительницах рук
Был пресный хлеб и пресная вода,
Но этот свет устойчивей протонов.
В её незримом наведённом свете
Я был неоном, кремнием, железом,
И внешние слои мои
Не умещались в красное смещенье –
Вишнёвый сок
Стекал на низкую платформу.
…шёл большегруз десятою дорогой,
и дизели мурлыкали утробно
Большим собакам, маленьким медведям,
И сок стекал на низкую платформу,
И звёзды зажигались на погонах,
И золото пресуществлялось в ртуть.
Из древнеегипетского
[Она] говорит: «Я буду помнить, [я] не скажу
ничего [более, чтобы не сказать] лишнего».
[И я] не скажу ничего, [сам себя] не выдам.
Всё было выбито в известняке –
Да живёт она вечно, вековечно.
Я гранатовым деревом
пророс [у самого спуска] под землю,
где кончались прийденные [ею] дороги,
[и куда] ей не было хода.
Она молчала под сенью [моей].
Красные зёрна созрели в кистях моих,
ни одного она не отведает, [поскольку]
не вернётся назад.
[Чтобы она] не спускалась вниз,
Это я сбегу под землю
Рыжим котом,
Отсеку голову
Змею[-поезду],
И исторгнутся
Выпитые им воды,
Реки вернутся в свои берега.
Юдифь
Ещё голова моя сгодится как тамбурин:
Ударив в неё, извлекаешь звук, вот полезная пустота,
Не напрасно Всевышний колодцы глаз в моей голове пробурил,
Оттого я не гневаюсь: за красоту гибнут не просто так.
Поспеши в свой город: туда прибывают люди,
И пребудь средь купцов златошвейных и чужеземных посланцев,
Ударь в тамбурин, когда моего собрата внесут на блюде,
И будут танцы.
***
А строки сверху вниз,
И падают дождём,
И запятая
В тени зрачка, который пригвождён
К тому, кто их не пишет, а читает.
Но согласись, по меньшей мере, странно
Всей тенью собственной
Дрожать над белизной экрана,
Над белизной, фарфоровой, как зуб,
Над белизной, фарфоровой, как сон,
Как стон,
Как неприметный мыс,
Как облачные сто,
А тень срывается, и падает в грозу,
И я за ней.
В тире и точках строк, назначенных не мне,
И, чем ясней эфир,
Тем ночь темней.
…Экран погас, и снова замерцал;
Шагали электронные сердца,
Двухтактным шагом -
На ноль, один,
И снова, ноль, один
Шеренгами идут чужие речи:
Я встречу, встречу, встречу.
***
Дыхание скрипит, как старая кровать;
Я видел профиль твой в свеченье Кирлиана,
В пропановых цветах, привычных бликовать,
Во вздохах фумарол дюралевых вулканов,
На радиоволнах, касаемых плеча.
А тостер на хлебах печатает иконы;
Ектении машин сугубую печаль
Час шестый возглашал на траверзе балкона.
Над кафельной рекой плывёт кофейный дым,
По курсу фордевинд я выхожу из дома,
И мироточил лифт, и шепотом седым
Кирпичную гортань пробил трахеостомой.
Я на крыльце стою, и спички достаю,
А во дворе туман раскуривает трубку.
Мы курим и молчим. И птица-гамаюн
Клюёт булыжный рис и соляную крупку.
А профиль твой глядел с курчавых куполов
В пронзительную синь эклиптики влюблённых,
Где в сеть координат Косма Индикоплов
Вплетает ленты лет нефритово-зелёных,
Всесветных языков, огарков звёзд и глаз,
Посадочных полос и телефонных линий.
И страждущей рукой я открываю газ,
И в волосах твоих спит взрыв глоссолалии.
***
Город ластился игриво
К ватным облакам,
Дождик, разбавляя пиво,
Сплёвывал в стакан.
А в подъезде гром засовный
И зарничный свет.
Вечер душный, воздух сорный
Опадает с век.
В глубине осолоделой,
Нитью темноты
Прошивают моё тело
Мойры и менты.
***
В ночь на апрель
Нас будут гулять
По Кисловодску мертвых:
Камнями ставя на камень,
Сивые камни на черный.
Курортный бульвар мерцает
Злыми кофейными огоньками,
Дошивает булыжные швы,
Скалит проемы окон.
Это странное го:
Нам не скружить друг друга,
Нам срастить друг друга,
Но расточить друга друга
Проточной дрянной водой.
В Кисловодске мертвых высокий сезон,
И негде выдохнуть,
Некуда глазу взглянуть:
Дева Мария снимает в асфальте щель
В Кисловодске мертвых,
Ждет, когда Сын вернется домой.
Он не придет,
Он почти никогда не придет
...в гранитном корыте,
в Курортном бульваре,
Он мечет камни на кости,
Белые камни, черные камни
Падут на гранитную кость,
И камень в горячей руке течет:
- Черт! Ну, черт! -
Да и выпадет чёт!
Ноги идут по асфальту,
Вдоль Кисловодска мертвых,
Набивая щели в асфальте
Тенями, камнями и пылью.
...приготовься, сожмись
Падать нам далеко,
Восемьсот пятнадцать метров,
До самого синего моря
С камешками на дне.
***
Уриил
Драглайном
Выкопал этот ров:
Видишь, горячие головы в нем по сегодня горят
Дымится, дымится красное мясо голов
С пороховой горчинкой.
Когда мы вернемся
К подножию гор,
Я буду одною рукой,
Другою рукой сжимать твое тело
Горячее тело,
Дряблое тело,
Не ускользая его из пальцев.
О, если бы только я мог дать волю рукам!
Я из твоих тяжелых грудей
Скатал бы горячее тесто,
И выпек между ладоней.
...машина притормозила у склона,
Мы вышли, и я наступил прямо в март;
Восточный ветер пытался качать траву,
Что была
Не длиннее сломанной спички.
Когда мы поднимались на холм,
Я смотрел, как твои каблуки
Увязают в тяжелом суглинке.
И я говорил:
- Продай это поле,
Гумно, мехток,
Или что у тебя там на этом холме,
Я построю там, то, что построю,
У меня в кармане есть зажигалка,
Горящая неугасимо.
И ты отвечала:
- Вообразим, что в доме моем
Еще остались весы,
Вообразим, что ты
Найдешь в карманах немного монет.
- Воображаю, что эта земля
По праву квиритов принадлежит мне, и что она
Должна считаться купленной мною
За этот металл
И посредством этих медных весов...
_________________________________________
Об авторе:
БОРИС ПЕЙГИНРодился в 1988 г. в г. Северске Томской области. Автор стихов и прозы. Публиковался в журналах "Знамя", "Октябрь", "Воздух", "плавучий мост" и др. Шорт-лист премии "Дебют" (2010). Шорт-лист (2021), лауреат (2020) премии "Лицей" в номинации "Поэзия".
скачать dle 12.1