ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Олег Панфил. СНЕГ НАД КИШИНЕВОМ (18+)

Олег Панфил. СНЕГ НАД КИШИНЕВОМ (18+)

Редактор: Иван Полторацкий


(тексты публикуются в авторской редакции) (18+)



Комментарий от Ивана Полторацкого:

Когда несколько лет назад мне в руки попала книга Олега Панфила с мычащим названием «Ты-ы-ы! давай сбежим отсюда вместе...», я не рискнул её читать. Она, хоть и  была издана «Сибирским университетским издательством» в 2008 году, но была чужой.  Безумной, огненной, но чужой. В предисловии замечательного редактора и издателя Владимира Иткина Олег Панфил был назван «последним балканским битником», речь  шла об уходе  от литературы (как вы увидите – это важнейшая тема автора), о том, как «раздраконить реальность прозаического произведения, чтобы его текст разорвался в клочья, образы стали физиологически  непереносимо прекрасны» [Тыы-! давай сбежим отсюда вместе../ О.В. Панфил. – Новосибирск: Сиб. унив. изд-во, 2008. – 168 с. –FURTHUR. Psychedelic fiction, с. 8].
В прозе Олега Панфила, действительно написанной нечеловеческим языком – сплошным воплем о воле к неведомому – таилась непонятная угроза и тайна, я осилил её много позже, спрятавшись от цивилизации в горах Алтая, но стихи из цикла «Транзитная месса, опубликованные в конце книги, прочёл сразу и запомнил надолго. В поэзии с неведомым как-то привычнее, стихи эти были изумительными и другими, таких я ещё не читал. И вот, спустя необходимый период времени, я публикую новые стихи Олега Панфила. Я верю, нет, я вижу, что в них сохранилась та магия, та сила жизни, которая помогла автору выжить и выбраться из книжных переплётов. Из огромного количества текстов, присланных Олегом, я выбрал несколько вещей, особенно удививших меня, и это на фоне растущего по ходу чтения изумления.  Довольно трудно сформулировать, что их объединяет – это очень разные  тексты, будто бы написанные разными авторами, каждый раз изобретающими единственный язык для своего единственного стихотворения.
Наверное, их объединяет особая степень повествовательной свободы и необычайная изобразительность, будто бы нечто, увиденное визионерским двадцать третьим глазом, было мгновенно сфотографировано и возвращено читателю в почти неизменном виде. Ещё есть некая история погибшего времени/места и выжившего при том человека.  Выжившего благодаря любви и желанию выжить. То есть это стихи о чуде, рождающемся далеко за возможной границей познания и том, что вообще ещё можно сказать о нём, о его явлении, учитывая, что слова давно уже умерли и предельно истончились. Сопротивление  языку  рождает поэзию, сопротивление литературе, рождает сюжет, сопротивление смерти рождает жизнь.
Мне, как читателю, невероятно интересно, как видоизменяется столь сильно заряженная речь, чудом сохранившаяся и чудом продолжающая оставлять следы на полях сознания.
Я не могу найти  в памяти ничего похожего на поэзию Олега Панфила, она стремится к абсолютной неповторимости и достигает её каждый раз единственно возможным путём.

И я благодарен автору за то, что он каждый раз находит возможность осветить этот путь, и провести  растерянного читателя за собой в те миры, о существовании которых можно было только догадываться, и дальше – по направлению взгляда.


Комментарий от автора:

Ваня Полторацкий попросил написать немного о контексте этих….ээээ…как бы стихов.
Мой контекст таков: раньше я писал плохо. А с середины 00-х стал писать еще хуже.
Иван выбрал для подборки стихи времен именно этого перехода.
Между профессионализмом (что бы это ни значило в литературе) и жизнью я выбрал жизнь, поэтому в начале нулевых годов
как пишущему мне пришлось родиться заново. После сорока. Тексты в любом виде
(даже мейлы и смс) и любых авторов тогда вызывали физическую тошноту. В основном от ужаса. Что вопреки взорвавшейся в 90-х брамфатуре, ничего так и не изменилось и  осталось прежним. И особенно литература. Душная жуть ставшего неживым языка. Нелепые буковки на фоне открывшейся в разломе времен беспредельности света и тьмы. Молчание было лучше чем.

Нелюбовь – да, в глазах нелюбящего, и я да, разлюбил литературу и не только в смысле литературщины. Невыносим стал ее тотальный синтаксис, безотносительно к территории, отпечатавшийся одинаково на лицах поколений хороших, но по большому счету не разных поэтов. (Этот отпечаток делает в чем-то неразличимыми, например, Бродского и Милоша).
Эта нелюбовь была до некоторой степени телесной, физиологичной. Русский регулярный стих,
а особенно строфику abba я воспринимал примерно как человека, обильно надушенного «красной москвой» или того хуже – какой-нибудь липкой «шахерезадой», который с каждой строкой приближался все ближе и орал мне прямо в ухо базарный хит «чорные глаза». Все это жутко пахло и подвергало тело почти пыткам.

Не думаю, что я один переживал так  умирание старой эпохи в себе. Мне кажется, это было распространенное ощущение. Но когда выбираешь жить, важны мотивы. Я нашел для себя только один: писать, чтобы оставаться живым. Потому что можно жить, но не быть. Тем более, что к тому времени писать в Кишиневе на русском стало чуть бессмысленней, чем в некоторых других пространствах. Это вполне реально отменяло призрак той или иной корысти и и необходимость столь же, как и синтаксис, бредовых и тошнотворных жизненных поз и позиций «литератора».
В то время мне приснился сон. В нем моя любимая университетская профессорша синтаксиса Инесса Викторовна, родом из Иркутска (привет, Сибирь! Катя Боярских и Вова Иткин!), покойная уже в то время, объясняла мне в коридоре перед кафедрой: теперь нужно писать по-другому, невозможно писать по-старому – как Лермонтов, почему-то сказала она и процитировала «Узника». Время изменилось, сказала она , и изменился синтаксис.
Я со скепсисом смотрел на ее новых малолетних студентов, она перехватила мой взгляд. Вот смотри как сейчас можно писать, сказала она. И зазвучала музыка. Это был рэп с чуть громоздкой форсированной эмоциональностью, перемежаемый вставками оперной арии. Пела дивная певица, великая, имперской советской школы. Я поднял глаза, встретился взглядом с Инессой. И понял Кто поет.
Эта музыка звучала чуть…ээээ…попсово, пахло сталинским кафедральным паркетом и какими-то незнакомыми духами от ее новых студентов. Но в этом была энергия, от которой хотелось жить.

Через несколько дней я написал одно из стихотворений из этой подборки.

Но я что хотел сказать всем этим…про хха-хха контекст.
Я, наверное, не поэт. Я, как и много-много других, просто ё***й 
контуженый на всю голову 90-ми
книжный человек (мы все жили в книгах, да), который все еще пытается выйти из книги в реальность.
И иногда от этого происходят стихи. И многое другое.



июль, Драгинич

под зноем золотым, под небом Драгинича
среди долин у холмов скрещенных
река сорвала кольцо с моей руки. Пока мы одевались,
брод перешел красивый люд с того
берега, как оказалось вблизи – искатели
мистических переживаний за умеренную плату. Что неким образом – как в знаке Дао –гармонировало с их тачками на этом берегу –
мерсом хs, инфинити, и их в меру упитанным гуру для уикэндов
с ухоженным буддистским пузом
и лысинкой, сияние которой отполировал он роением
в числе планктона среднего звена. парализующе благостный клей
нечеловеческой его доброжелательности
завис напрасно в воздухе, как капельки росы на паутине
в нерыбном месте. нам нужно было дальше, в еще менее
рыбные места. куда мы и направились – что ж, тоже не без джипа,
хехе, но зато при памяти – памяти каких-то старых школ, каких?

– о том, что плата всегда должна быть неумеренной. я вспомнил
как несколько лет назад один голландец попросил помочь развеять пепел
его жены, умершей от рака легких. она завещала его развеять где угодно.
только не в голландии. в любом красивом месте. и мы приехали сюда же –
чуть ниже по течению реки-
я показал ему островок с единственной ивой. он не мог сделать это сам
и передал мне сосуд с пеплом. я перешел вброд до
островка и высыпал пепел – ветерок был небольшим.
когда я вернулся, голландец рассказал, что узнав
о раке, его жена отказалась лечиться и стала курить
самокрутки. до этого никогда не курила.
бумагу она брала
из библии – вырывая страницу за страницей.

в библии очень тонкая бумага, пояснил он, плача и улыбаясь.

 

+++++++++++++++++++++++++

под дымкой золотой, под небом, под одессой,
я книгу отложил. внизу сменилось море
за время двух страниц. «наверное – подумал я – ни здесь и
ни где угодно мне и неугодно, ни позже, и ни вскоре
мы увидимся с тобой». и в тот же миг
лазурный мотылек к солоноватой карте
моей ладони правой вдруг приник.
с палевых его подкрылок семь пурпурных
черным обведенных глаз взглянули на меня.
а через миг
он улетел, сверкнув прозрачной пылью.
какие сроки нам с тобою сократили?
каких?пространств упал на нас с тобою блик
за дымкой золотой, за небом, за одессой


++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
#ноябри

мой друг еще одно
прошло над головой
крыло но не крыло
прибой из тысяч глаз
за тьмой кулис
я что-нибудь забыть
забуду в этот раз
и скажу что
это будет давно это будто во тьме
долгой памяти шепот извне
рябь золотая на темноте
мы приближались к земле
где живем пока любим


++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
sambata mortilor/ родительская суббота

на обратном пути по резинской трассе
весь этот пасмурный день
чуть осветила кромка заката.
край земли
прозрачные городки села
над днестром
дома сараи сарайчики, сложенные не столько
из красоты, сколько ходом жизни.

танк еще стоит? спросил я брата.
– вот он – стоит
весной приезжал молодняк
без опознавательных знаков, привели в порядок.

отличная трасса со все теми
же благодарностями американскому правительству
за дорогу. контражур.
чистые настороженные края всего.
уклад отточен войнами
погромами раскулачиваниями голодом и опять
войной.

я раньше принимал за бедность
эту дремлющую готовность.

не уловить словами
на кромке заката
готовность ко всему -
к худшему к лучшему
бороться сдаваться
уехать навсегда
остаться навсегда
жить в профиль
во все стороны
много ненужного
ничего лишнего.
с тяжелым сердцем
но всегда налегке.

это промелькнуло
и ушло к горизонту
в последние отсветы
фазаньих потемок.


грифель

нас даже с голоса не царапнуло
что там боролось
процарапывая здесь перекрестки
разбредшихся дорог
охрой на смуглом.
мы только перевод
асинхронный.
ночи обратное время
за тактом ожогов
учит проточным кремням
обочин.
лишь друг мой дальний невесомый
ветер всех
сквозь двоящиеся сети
путей коротких
как замыкание
шевелит над макушкой
воздуха мел.


++++++++++++++++++++++++++
в глаза! смотреть в глаза
веселящему газу хаоса,
перемежаемого скупыми
рыцарями серпа без молота
Главный Хирург предупреждает:
не спи на закате, земля крадет душу,
вор душит надежду нежно,
как бархатная жаба лижет будущее,
пока не слижет начисто.
не спи! скоро придут собаки.
собаки любви
спасут нас собственной шкурой


++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++


глубина резкости 8

*
был день вина вины войны
за воротами растекались голоса
с центральной площади. они по ночам
всегда возвращаются на восток.

не был не пил не текло не попало.
эбеновый двойник осени роняет опалы
фисташковый золотой клофелин
мимо бокала

**
не развязывается язык
не расщепляется речь
ни двояковыпукло ни обоюдоостро.
наполняет лишь то что по ту сторону щита
и по эту сторону
войны.

+++
октябрь, аквамариновый шар
полдорожья. никто не умрет не споет
только эти птицы ночные лохи неперелетные
из центра неба
роняют
призрачное серебро

 

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

над кишиневом кружится снег.
двор заметает. Сдувает
крохкую музыку темных лет
музыка оперений огня
из пепельных предгорий.
пахнет углем в ночи и горе-
газом. гори-гори, янтарь окна
неясно, пока вольфрама свет
не экономит, бросает пригоршнями
золото фотонов
на снега

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

+++++++++++++++++++++++++++++++

на кишинев падал снег,
над кишиневом метался свет
дискотек до войны -
пополам с темнотой пополам
с тобой, без тебя,
ты.

+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

 

песни связистов

телефон нитяной
из спичечных коробков.
был жар и
пустые катушки
падали на меня
с неба потопом
в детстве
кончились мойры
все нити слетели с катушек
пустых
еще тогда
дальше  - струны

и с тех пор
всё – музыка
даже когда никакой наххер
музыки не осталось
неконвертируемые
поля без пределов
оттуда летят изумрудные
искры аметистовые
золотые

для этого не нужны буквы
не нужно ничего
лишь в будущего кровь
заразу контрабасом
пронести -
тоску по безнадежно кратким
мерцающим твоим чертам


++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++


why
                           В. Бородину
земли чернёный верняк
распахивает звездную плоть,
там - такая настройка хорд,
что буковками не сыграть.

так далеко уже, брат!
нет берегов, но все тянет вброд.
речь - не весло, не утопленница, не плот,-
речь - никто, и зовут – никак

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++


двойные письма отсюда
(remix )

Что же осталось нам?
Что там? Что еще будет?
Низколетящий упругий гул на закате
самолетов непассажирских - стран и новых союзов,
которых почти уже нет.
призма гула и рева ползет по небу как лопата
небесного бульдозера, расчищая воздушные коридоры
для последней битвы бессчётной.
всё расчищают, расчищают небо - с конца 80-х.
а начинали над закатной электричкой одесса-кишинев.
мы возвращались с моря.
побелка перронов . станция раздельная.
сияющие тени призрачной шафранной бронзы.
растворение памятников неизвестным
солдатам в степи.

она искала своего сына.
на перроне женщина лет пятидесяти в белой хустынке
долго смотрела на меня сквозь стекло.
я курил в тамбуре.
она наконец решилась
и поднялась ко мне.
« ты так похож на моего сына. У тебя всё как у него.
И руки, и глаза, и волосы. и пахнешь как он.»
вдруг я увидел себя ее глазами. Я мог бы быть ее сыном, пропавшим
пять лет назад после армии, забурившись в юга, причерноморские городки,
где девичьи лодыжки хеттские-скифские-греческие смуглы и тонки и ступни легки,
но выгорает волос темнота рано и золотистые волосы не успевают
темнеть от весны до зимы, лишь в глазах их остается тень земли,
и в этой тени мог бы провести пять лет, возвращаясь к ней по вечерам ,
ужиная за дощатым столом во дворе под черешней, днем зарабатывая чем придется,
и она никак не может забеременеть, ее родня, нож на столе, запах арбуза,
мелкозвездчатый ветер с моря.
но я не мог быть сыном этой женщины.
«Моя мать давно умерла. Еще в детстве» - сказал я ей, и ушел в вагон.

она все смотрела на меня сквозь стекло из тамбура, а когда поезд стал тормозить на станции раздельная –
она, борясь собой – ей было очень неловко - распахнула дверь тамбура,
решительно подошла ко мне, откинула мою челку со лба –
но не нашла одной ей известной отметины, заплакала, поцеловала
меня в висок, и выбежала из вагона,
а потом стояла на подмостках перрона прямо
под моим окном, запрокинув лицо,
и смотрела на меня, смотрела, смотрела не вытирая слёзы.
она оставалась на перроне, поезд тронулся, мы медленно проехали станцию,
вместо музыки зазвучали клумбы – бархатцы и ноготки,
потом загудел памятник
Родина-мать – разворачивалась от нас, отворачивалась, оставалась на месте, уменьшалась, исчезая в сумерках - их цвет я никогда не забуду
и никогда не смогу описать -
все тонуло в темной оранжевой золотой
прозрачной призрачной крови с мёдом и дёгтем,
последние медные блики на рельсах вдали и на крышах строений, в оперенье деревьев, на машинах воинских частей,
на шлагбаумах полустанков,
и дальше – в дымке лощин и долин,
и потом впервые зазвучала эта музыка - самолетов непассажирских
неизвестных нам стран,
коридоры воздушные битвы последней - о, сколько их было за тысячи лет!
– сколько слоев неумелых небес!
а месяц назад на новой квартире зазвонил домашний телефон -
этого номера еще никто не знал -
и старушечий голос спросил по-молдавски:
- Это ты?
- Кто – «ты»?! – рыкнул я.
- Мой сын.
- Нет! Здесь нет никакого Вашего сына и никогда не было! – сказал я и бросил трубку.
Она позвонила еще через неделю. Я опять ей объяснил, что ее сына здесь нет
и никогда не будет.
В третий раз она, собрав всю свою силу,
веско и решительно сказала мне:
- Послушай! Передай моему сыну, чтобы он мне позвонил!
Я - жду его.
И повесила трубку.
А через полчаса до меня дошло , что ровно так мог бы звучать голос
моей матери, если б она была жива – ей было бы столько же лет,
и тембр, и этот приднестровский
диалект молдавского.
Она больше не звонила.







_________________________________________

Об авторе:  ОЛЕГ ПАНФИЛ 

Поэт, переводчик, прозаик. Родился в Приднестровье. Стихи и проза публиковались в «Новой камере хранения», topos.ru, Книги «Пиромания», «Тыыы, давай сбежим отсюда вместе». Лауреат независимой литературной премии «Белый Арап». Живет в Кишиневе.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 348
Опубликовано 14 фев 2021

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ