Андрей Баранов. В КОМАНДИРОВКЕ

Редактор: Евгений Никитин





Комментарий Евгения Никитина:

Андрей Баранов — из плеяды поэтов, в текстах которых проявлена раздвоенность человека, детство и юность которого пришлась на перестройку, а зрелость — на 90-е и 2000-е. Два момента тут важны – крах мифа о счастливом будущем и конец литературоцентричности общества. Второе повлияло на литературную судьбу Баранова, оказавшегося в одной котомке с сетевыми авторами 2000-х с самиздатских сайтов, откуда они, преодолевая сопротивление литературного сообщества, постепенно перекочевали в толстые журналы (Александр Кабанов, Игорь Караулов, Михаил Квадратов, Геннадий Каневский и многие другие). Первое же обусловило особое, противоречивое мироощущение, в котором наивный лиризм сочетается с экзистенциальной тревогой, а ресентимент с мужеством принятия (что можно найти, например, у Александра Рытова). В стихотворении, вспоминающем «пионерскую зорьку» и «светлые дали», субъект речи растерянно восклицает «И всё правильно было./ А иначе — как?..», в горьком тексте о возвращении к матери решает «Песенку детскую шепотом петь,/ чтобы не слышал никто», а завершает подборку сон о «белой лошади», превратившейся из марки виски в символ характерной для этого поколения тоски по империи. В этих вещах – в воспоминаниях, в снах, в поэзии, в вере этот лирический герой (а у Баранова он есть) находит спасение и покой, а также внутреннюю свободу, которой обязаны эти стихи полнотой дыхания. Особенно удаются Андрею стремящиеся к прозе тексты с длинной строфой, совершенно оригинальные просодически, непринужденность и особая скорость речи в них чудесны. Остаётся добавить, что подобные чудеса могли бы стать мостиком из поэзии, способным преодолеть непонимание и отчуждение между людьми, столь явно прочерченные сегодня.

 
* * *

Тропинка суха и морозна…
Река по долине пустой
тяжёлою кровью венозной
течёт под остывшей звездой.
Подранок хрустит на болотце:
ни в небо подняться, ни плыть…
Пора б уже воду в колодце,
спустившись в него, перекрыть
и выстудить, высушить баньку.
С поллитрою мутной в горсти,
котят и брюхатую Маньку
по сумеркам к куму снести…
И кум, от кумышки весёлый,
с собою и миром в ладу,
и поп, подымая подолы,
спешащий к вечере по льду,
и я, возвращающий в город
себя, как отвергнутый счёт, —
по-разному чувствуем холод,
который по венам течёт.

 

* * *

Без пяти шесть в репродукторе начиналась жизнь, шурша мышино,
сквозь занавеску дрёмы я слышал, как она возилась в бумажных
обоях, в коробке с луковой шелухой.
А в шесть занавеску срывал «Союз нерушимых…» —
и я просыпался в холодном саманчике, окружённом зимой.

Пионерская Зорька рассказывала о хороших ребятах и больших
задачах,
о пушистых зверятах, о добрых делах, о светлой дали…
Они где-то были, да, они где-то были — а как же иначе?
Они точно — были, пусть и не здесь, на краю земли

у моря, замёрзшего солёной коркой… Зорька горнила,
Борька с хрюком в корыто совал пятак,
пламя плясало на потолке, радио новости говорило.

И всё правильно было.
А иначе — как?..

 

* * *

В семь черно, в восемь сереет, в девять распускаются синие розы,
а в десять они уже переливаются золотом с серебром… В общем,
           сиди у окна, вспоминай Басё.
За излучиной, встретившись на мосту, в розовом мареве гудят
           паровозы —
один спешит в Москву, а другой уже из неё… ничего в ней нет:
           большой вокзал — и всё.

И снег хрустит первозданно!.. Печные дымы подымаются вверх как
           хвосты котов, получивших порцию алого мяса,
и солнце умирающим красным карликом отрывает голову от
           голубых простыней и, разлепив глаза,
то есть — единственный глаз, смотрит сквозь заиндевелые яблони
           этим воспалённым неморгающим глазом…
пока зрачок не застит слеза.

Почистишь дорожки, вытолкнешь с Божьей помощью из сугроба
           батюшкиного «Соболя»,
развозящего по деревням паству — бабушек-ангелочков, пахнущих
           ладаном, с крылышками вязаных шалей, сложенными на
           груди,
а потом махнёшь к соседке на час или два…как выйдет. Это такая
           жизнь, в которой нет низкого ничего и ничего высокого:
хочешь — читай Басё, хочешь — молись, хочешь — купи самогонки
           или к Катюхе сходи.

Выйдешь в три (оторвёшься от книжки, выпьешь с Серегою всю
           бутыль, по три раза попросишь прощенья…подставь, что
           хочешь):
карлик сморгнул слезу… все равно ничего не видит, и голову
           клонит на одр. Но он, как взбрыкнувший борец, не желает
           под вечер лечь.
В четыре глаз уходит под веко. На веке расползается синева… Пять.
           Век уже чёрен, хоть знаешь, что бел. Дело движется к ночи.
Снова топить печь

и потом один на один сидеть за столом с Ходасевичем и читать ему
           — его же. Он отсверкивает пенсне, молчит… Мышиными
           шорохами и писками
с потолка доносится жизнь… Выпить горячего чаю. Потушить
           лампу, накрыться пальто…
И если тебе приснится, что нет ничего дорогого и нет никого
           близкого, —
значит, подставил не то.



ОПТИНА

Опять вернуться в этот дом,
где койка рядом со столом
и стул один, и в окнах
сирень росою мокнет...

Здесь будят звоном.
Ты платок
накидываешь лёгкий,
и что-то, сжатое в комок,
болит и ноет в лёгких...

Сквозь тюль сочится скудный свет.
Я знаю точно: Бога нет,
всё — химия простая,
материя пустая.

Но это проникает в дом,
распахивает двери!
И вот, покуда длится — дон-нн!.. —
я верю.
Дон-н-н!.. — я верю...



В КОМАНДИРОВКЕ

сто граммов правды развяжут любой язык
на перегоне дождливом в пустом вагоне на нижнем месте
как заика пытается что-то сказать ложечка дребезжит
незаметно как уже двести

двести это серьёзно тут ничего не скрыть
хоть лампочка тусклая тенью нависает полка
от сквозняка качается шторка завтра придут неловкость и лёгкий
           стыд
словно сходил в самоволку

пьяный свободный нашатался где-то нос в табаке
водитель встретит распахнёт дверцу и уже через
час приняв душ и форму пиджака с Ланжин на руке
сядешь за широкий стол подписывать ведомости выпятив челюсть

а пока триста триста уже перебор
разговор переходит на женщин точнее
на одну из них которая всё наперекор
у которой в глазах укор и всё-таки хорошо только с нею

а без неё хорошо чувствуешь как плохо без неё
четыреста а все равно плохо и все больше слаб ты
и чем дальше тем она становится дальше и оглушительнее вранье
жизни и правды



* * *

Горечь ли это с торфяных болот
горло, как рану открытую, жжёт
или — не только она?..
Август кончается. Солнце — к концу,
гладит как старая мать по лицу.
Мама, налей мне вина.

Вот я вернулся… Но сколько прошло?..
В Яузе сколько воды утекло,
тёмной, тяжёлой воды —
и рассосалось по топям и мхам?..
Ветер шумит по сосновым верхам.
Где мои нынче понты?

Где мое дерево, сын мой и дом?..
Ветер гоняет листы над прудом.
Мама, где папа?.. Напой
детскую песенку!
Папка наш там,
где не штормит и трава по холмам
стелется. Баюшки-бай…

Баюшки-бай, засыпай. Все пройдёт.
Эта болячка корой зарастёт.
Болюшки нет — только то,
красное, терпкое…
Надо терпеть.
Песенку детскую шепотом петь,
чтобы не слышал никто.

 

* * *

Когда-то, когда империя еще возвышалась величественно, но уже
           пошла дырьями, тухла,
как ноздреватый сугроб в начале весны, из-под которого лезут
           червяки, мошкара и прочая оттаявшая мелкота,
на углу Добролюбова и Руставели в комнате на четвёртом около
           кухни
я писал о белой лошади, которой не видал никогда.

Я пил горячую ячменную горечь, по капле
губами перебирал, распробывая нёбом и языком…
И, открыв глаза, переносил всё это на кальку
моего блокнота, листок за листком,

а потом отстукивал на своем музейном “Ортехе”,
а потом читал таким же, как я, не видавшим белых лошадей.
А вечером, засыпая, слушал оркестр из тарелок с кастрюлями и
           размышлял об успехе,
в который въеду на белой лошади по булыжнику площадей…

Теперь моя империя не такая большая, как прежде, и многие в том,
           что она вообще — империя, сомневаются,
и в комнате на Добролюбова живут другие, младые и незнакомые,
           говорящие на том же русском, и всё-таки — не на том.
И белая лошадь со мной каждый вечер, мы с нею молчим вдвоём…
           я тюкаю на ноутбуке, она слушает, кивает, во всём
           соглашается
и, когда засыпаю, щекочет мне ноздри гривой и трогает лицо
           языком.







_________________________________________

Об авторе:  АНДРЕЙ БАРАНОВ 

Андрей Геннадьевич Баранов (18.12.1968), Сарапул (Удмуртия). Окончил Литинститут и его аспирантуру, РЭА им. Плеханова. Вышло несколько книг стихов под псевдонимом Глеб Бардодым. Пятый и шестой сборники выходили в издательстве Н. Филимонова за авторством Андрея Баранова. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Новый берег» и др.скачать dle 12.1