Редактор: Евгений Никитин
Комментарий Евгения Никитина:Может ли текст, обладая всеми формальными признаками короткой прозы, тем не менее быть прочитан как поэтический? Ответ на этот вопрос лежит не в плоскости формы и, возможно, вне литературы как таковой. К нему можно приблизиться, если мы договоримся на время считать поэзией не способ организации речи, а особое свойство, которое можно обозначить как «присутствие», двигаясь вполне в духе размышлений Андрея Таврова о природе поэзии. Кто-то стоит в пустой комнате текста, наполняя её смыслом, но очертания фигуры неясны (мы смотрим против света). Текст, отмеченный таким присутствием, дрожит от гула непознаваемого. Лирический дневник Лили Чернявской именно таков. Увы, разговор об этом тем более неточен, чем подробнее мы пытаемся описывать суть проблемы. Поэтому попробуем подойти с другой стороны —
биографической. Пережив травму позвоночника, Лиля ограничена в своих передвижениях. Мир сужается до небольшого пространства в радиусе прогулки в инвалидном кресле. Но именно благодаря этому возникает особая внимательность, преображаются каждый камень, каждый подъезд, окно, дерево. Прогулка становится удивительным приключением. Оказывается, физически здоровый человек слеп: где для нас серые будни, здесь —
вспышки озарений, тайные истории вещей. Обыденности больше нет, она была ложью нашего тела. Травма оказалась волшебным даром, ключом, отмыкающим дом поэзии. Дневник Лили Чернявской дает нам шанс приобщиться к этой оптике. Читать его —
необходимо, он может помочь нам остаться живыми в лесу мёртвых, полезных вещей. * * *
Утром на балконе сидел чёрный голубь-бедняк, как будто наспех посланная весть. Хлеб испечён, стоит на столе, в нём избыток тепла и дома, к которому медлишь приблизиться.
* * *
Где-то вдалеке звонили, будто били в металлический столб, звук получался гнутый. Из окна видна земля, дерево, даль, сиянье нищеты и снега.
* * *
И ясность бывает страшной, как в те утра, когда в синем небе нет изъяна, а воздух ничего не прячет, — и всё в нём стоит непонятное друг другу и оглядывает себя. Слишком высоко, надо немного земли. Вечером все глуше, и снег на стоянке лежит, отвернувшись, уже без вызова, грязный, не ожидая ничего.
* * *
вчера неимущее дерево стояло в вечернем свете,
как маленькое, радовалось золотцу, —
я тоже помню один такой день, —
пустую улицу ранней весной,
просохшую землю,
и целый свет,
и полная ещё тоска
* * *
Мартовская земля пуста, на ней всё хорошо видно. Деревья светятся, как те больные, без всяческой обиды. Полотна света ткутся ежечасно, настолько белые, что голубые.
* * *
как хочется завидев землю
говорить к ней
пока она открытая
ещё есть время
холодный лоб у ней
* * *
Вчера неожиданно оказались на широком пустом тротуаре, встретили пару деревьев. Такое возможно только в марте. Праздник какого-то отпущения на пустую волю, где ничего не надо, только идти, — будто владеешь какой-то бесценной холодной вещью, а показать её не можешь. Только можешь сказать: так странно, так хорошо.
* * *
Шли с мамой и говорили: это нам Бог дал, вот так вот просто идти. И погода хорошая, весенние люди. Какая-то ненормальная с виду девушка, громко говорила что-то, вела собаку на поводке, та вертелась, нюхала мёд, выставленный на деревянном ящике возле поликлиники.
* * *
Воздух ранней весны как просторная больница, в ней много-много окон и отовсюду свет. В одном окне холодная земля, как будто бы тоже болеет. А в другом окне синяя вода дрожит без памяти.
* * *
В коридоре видела группу мужчин в чёрных костюмах, они были застольно веселы. Один из них, ухмыляясь, сказал на ходу "тяжёлое зрелище". Они походили на похоронных агентов, только что навестивших сотрудника. Где-нибудь в Андалузии времен Бунюэля.
* * *
Спасибо, Господи, трудные дни. Синее небо. Утром костёр горел на берегу, горячий цветок, радость глазам. Дым стелился — возможный только здесь, и невозможный там. Воздух пропах отплытием и чаяньем.
* * *
На скамейке курил бездомный. Возможно, такой холодный ветреный день и не может принадлежать кому-нибудь так, как бездомному. Курил он задумчиво, присев на скамейку под абрикосом. В святом холодном воздухе есть ли смысл затевать что-то другое?
* * *
Видела вчера зелёные грубые саженцы с неловкими листьями. Они торчали в земле, как сироты, что молча подружились. Земля сухая саму себя несла и вроде говорила "иду на вы" или "цветов, травы". Или она просто звала на себя смотреть, ни для чего, пока не смерть.
* * *
Как только падаешь, и небо над тобой, — так тут же говори "Болконский", и говори "парад", и "началось".
* * *
Жизнь рассыпается, в лицо она не смотрит. Чьим-то невидимым старанием надуваются паруса простыней на балконе, — и чем они изношенней, тем почему-то лучше. Хоть бы весна ещё была холодной мачехой, не грела, в такой ещё находишь себе место.
* * *
Смотрела на красное покрывало на чужом балконе, когда на него попадало солнце, оно горело кармином, цыганщиной, какой-то оперой по сказкам Гофмана. В общем чудной чужбиной.
* * *
Деревья сейчас стоят женихами и невестами, безумный тихий праздник на улице. Так тихо этот белый цвет приходит, за одну ночь. Преображение деревьев.
* * *
Цветущий абрикос у зелёного забора, жених, к которому никто не вышел. Но он не может унять свой праздник, поэтому немного нелеп. Поэтому стоит в стороне. В сумерках его тяжкие ветки слегка качаются от ветра, ни для кого, без всяческой обиды.
* * *
Холодные дни весной — память смертная. Раньше на берегу между деревьями стоял всеобщий стол, за ним собирались по двое, по трое. Посмотришь из окна — стоят и вроде поминают или празднуют что-то тихое. Хорошо, что есть дальние люди, чьи движения лишены суеты, лица которых не разглядеть.
* * *
Когда мы шли с тобой в субботу, яблоня цвела тёмно-розовым и пахла кибиткой и заезжей радостью, — в ней ощутимо страшное, как во всём, что красиво и охвачено временем, — кивнёт, кивнёт, и денется.
* * *
От смерти веет тоской и позором, если она — конечная остановка автобуса и никто не присядет рядом. Деревья в апреле — парадные солдатики, молоденький призыв. Воздух в апреле всегда поминальный.
* * *
Вчера за домом стоял этот дым. В нём деревья, трава, хор мелкого цветка, — все плыло. А тополя — пусты, се свойство высоты. Три голубя и воробей клевали за оградкой рыжий хлеб.
* * *
трава в мае пахнет как всеобщая мать или мачеха в изумрудном платье
ты невольно прижимаешься к ней на провинциальной автобусной станции и
вдыхаешь запах тревоги и одиночества
дорогая холодная бедная мама
кому понадобилось водить нас за руки по улицам и по дворам так терпеливо
* * *
Какая неотвязная забота — смотреть в окно, будто тебе её дали надолго и нет способа отказаться. Можно уподоблять деревья костелам, когда они высоки. А когда их крона широка — куполам. Зато люди на берегу всегда таинственны и далеки. Ходят неспешно, стоят над дымом, бросают своим собакам ветку или красный мяч. А вчера ночью листва какого-то лукавого дерева волновалась под ветром, а я смотрела на неё.
* * *
Во дворе стригут траву. Слышен запах глубины и темноты. Воздух ещё холодный, он никому не друг. Очень белый день, как только купленная бумага, — если провести пальцем по краю, порежешься.
* * *
Нельзя не заметить, что иной белый день пахнет господски, и пахнет какой-то праздничной далью, и двор его выметен чисто, и деревья его темны, и шумят как море.
* * *
вот тощая сирень,
бездомная,
окружена зелёными валетами,
цыганами,
кочевьем листьев
как многие её любили
* * *
вот куст-помещик,
в цветастом ситчике
он только тёплой ночью
в бричке едет
* * *
вот хор травы,
заходится зелёным мелким горем,
никто его не слышит
* * *
Вышли в горячий воздух, видели клумбу с вялыми петушками. Ивовые ветки летели под ветром, трава блестела смертно. Мир смотрит на тебя не слабее твоего, в некоторые минуты это становится несомненным. В тебя всматриваются облупленная синяя вывеска "Пошта" и старый тополь, и сам ослепший от света день.
* * *
Уже другая продавщица черешен, молодая. Уже не та полная продавщица в чёрном, за которой мерещилась румынская жизнь, больница с облупленными стенами, бедный родственник. И черешня уже не такая как прошлым маем. И свет в сухой пыли под деревом играет не так, а более общо. А чайная роза пахнет, как слово рай, как обещанье детям.
* * *
Услышав церковный хор, уличные собаки затевают скандал. Это безобидная драма, она обходится без людей — звон летит, лай выбегает навстречу. От этого весело. Лето — время расцвета малых царств: царства травы и вишни. Минутами вишня пахнет как расцарапанный (рваный, разъярённый) воздух, как тёмная подкладка дня.
* * *
как тревожно долготерпение времени
и этот тёплый как глина воздух
не им ли вымощена дорога
мимо черных пиний
прямо к последнему морю
* * *
Вчера долго шли под солнцем, оно обжигало лицо и в этом было что-то хорошее. Не хотелось говорить. Показалось, душа моя стоит во мне в белом хлопковом платке и смотрит из меня на озеро и на многие деревья. Как вялая чужая женщина. Если бы не этот белый платок, я бы подумала, что дело совсем плохо.
* * *
Вчера во дворе стояла какая-то постановочная тишина. Летело много тополиного пуха, он сиял в свете. Казалось, всему было легко. Странная была минута, совсем беззвучная, как танцовщица на светлой ножке.
* * *
В лете есть горячее благо, ком сухой его глины держишь в руке и успокаиваешься немного. И потом эти густые кущи с их цыганской темью и серебряной паутиной, тихие, как будто Чичикова ждут.
* * *
Сегодня день — горячее зерно, оно сияет. С улицы пахнет чем-то давно обещанным, но что не хочешь, чтоб сбывалось. Пахнет также платьем в мелкий веселый цветок и коричневой дорожной сумкой. Одной чужой-чужой жизнью, вернее, только именем. Какая-то тоска на всех нас смотрит.
* * *
Древнегреческие слова похожи на комья первой земли, тяжесть ее не тебе адресована. И когда читаешь впервые в жизни ουρανον или γην, странно себя чувствуешь, как проходящий мимо пропасти.
* * *
деревья нас сопровождали
холмы заросшие сопровождали нас
я не была на Подоле много лет, увидела его кирпич и вывески
какая милая подделка, как для меня
деревья нас сопровождали
сняла для тебя пенёк неизвестного дерева
чтобы напомнить тебе слово васаби и вслед за ним тот обычный хороший день
сняла для тебя длинную пустую подольскую улицу
зная наперед, что ты различишь в ней
буднюю пустоту летнего дня
на нас смотрели темные деревья из двора, а я на них, как одиночка
мы проходили мимо чёрного окна, там кот из сна
потом я поняла, откуда смерть глядит — со стороны воды
и был холодный дождь
* * *
Утром с улицы пахло табачным дымом, он, как всегда, утешный, — за ним маячит светло-серый пиджак и низкий шкаф. В окне со стороны озера все русалочье, изумрудное и диковатое. Надо взглянуть на вишнёвое дерево во дворе, — в прошлом году оно стояло на шелковой устойчивой ножке, а вишни в нем горели так, что хотелось сказать им слово «явились».
* * *
Много лет назад мы стояли с мамой посреди пустого больничного двора в пасмурный день. Это было странное местечко. Оно напоминало какой-то хоздвор, где нет ни миллиметра праздны — все в нем для какого-то сырого дела. Мы ждали машину, и я мельком посмотрела на дорогу далеко внизу, там, за трамвайной линией, я увидела белую цветущую яблоню. Это была ничья невеста. Нет, это была драгоценная вещь. Это была какая-то брошь на сером лацкане дня. Теперь я ношу ее с собой. Она, наверное, потускнеет со временем, но это ничего.
* * *
Когда три недели назад мы шли в магазин мимо шелковичного дерева, то шелковица лежала на асфальте как черный жир, как черный блестящий тук,
когда же сегодня мы шли мимо него, то на асфальте я увидела лишь слабые тёмные пятна, уже лишенные всякой тучности, голуби что-то поклёвывали в них, но безуспешно,
я подумала, что вот же, вот время снова дает о себе знать через такие детские явления.
* * *
Оказывается, это недобрая Вера посадила в общем палисаднике эти трепетные белые цветочки (покинутые собачки), что, собравшись в маленький хор, только дрожат и всё никак не вступят.
* * *
Вчерашняя суббота похожа на выемку в тёплой пыли, — в такой недавно сидел коричневый голубь. Над ним качались ветки шелковицы, образуя подвижную тень
* * *
Мы шли вчера по раскалённой улице, минуя городскую выжженную траву. Это была небольшая одиссея, что означает всего лишь то, что время и пространство ещё вмещают нас, ещё мы не вытолкнуты из них.
* * *
Всем было видно, что жар дня отливает тревожным золотом, недоброй немотой.
* * *
На улице много странных людей, от них веет дальними далями. У каждого на дне своё зерно, оно растёт, как может.
* * *
Некоторые бедные вещи живут безотчётно, не желая иметь парадной стороны. Они пахнут мышиной своей родиной, которой нам не видать. Помню заскорузлые от лет коричневые туфли и неизвестно чью свадебную фату. И ещё — французский кримпленовый костюм цвета дивной сирени, в косую умную полоску. Не знаю, мелькает ли ещё хоть один из этих флажков где-нибудь, помимо памяти.
* * *
Возле поликлиники заговорили с женщиной на быстрых птичьих ножках. Она выдержала какой-то пост на одном чае, божится. Пуговицы на ее кофте болтаются, как на детской. Быстрые птичьи ножки говорят мне о какой-то опрятной заботливости. Давным-давно жила когда-то одна такая женщина, Ганна, у них в доме всегда пекли праздничный хлеб.
* * *
Гуденье самолета всегда что-то говорит о высоте и дали, об одном повторяющемся сне, об осеннем палисаднике. О сестре. О равнодушии больших вещей к вещам поменьше. Когда слышу это гуденье, думаю о тревожном празднике, которого никогда не будет, но знать его мне для чего-то нужно.
* * *
Деревья во дворе шумят, вживаясь в слух навсегда. Мне представляется холодное взморье. В августе смерть яснеет лицом и наряжается в простое. Пахнет от неё этими вечными яблоками или того хуже — вечными грушами, может, наивным мылом из сельской лавки и какой-то сухой травой (ее победой мировой).
* * *
мне как-то снился сон, что мы с тобой лежим в лесу на тихой земле
и в сумерках смотрим через чёрные деревья на речку
во сне я ничего о ней не поняла
а проснувшись, поняла, что она была единственной, кто двигался
мы были неподвижны, лес тёмный — тоже
а речка — как голубой платочек, как чей-нибудь кому-нибудь привет
как жизнь, которая обещает себя
* * *
Деревья, травы и цветы вчера вечером стояли как прилежные дети, ждущие ночи. Всех встречали. Воздух в последние дни как душный праздник, где очень хорошо, но тесно. Вчера в поздних сумерках зажглись фонари. Я уже сидела в таком тёплом ржавом свете с сестрой три года назад. Он точно такой, как на одной выжженной картинке из нашего детства, на ней ночной перрон в таком же ржавом свете и двое влюбленных. Она привстала на цыпочки.
* * *
Посидели и возле деревянной карусели. Видели, как из церкви выходили женщины в длинных юбках и светлых летних платках. Они какое-то время не расходились и можно было смотреть на их птичью дружбу.
* * *
Утром на полу гостил прохладный свет, какой бывает не более двух раз в году. Мне вспомнился платок в крупных нездешних розах. Он съезжал с головы и пах какими-то пряничными духами и стеснённым праздником
* * *
Иногда жизнь кажется белым платком на голове хлопочущей вдалеке женщины, которую не приходит в голову окликнуть. Потому люблю бретонок Гогена, что у них белые платки светятся в сумерках.
* * *
Красивый день ужасно бесполезен, из него ничего не извлечёшь. Ничего из него не следует. Ни смысла, ни спасения. Во всем красивом есть высокая издёвка... Золотая удочка, на которую ловишься.
* * *
Встретили Улю. Она продавала огромные арбузы (сытое полосатое стадо). Красивая как румынка. Золотые зубы, когда смеётся. Всегда в чёрном. Ей идут слова "ножик забыла", "водка" и "моя бабушка говорила". Перекинулись с ней парой слов. Помолчали немного. Смотрели на сумерки и людей
* * *
сентябрь прозрачен
прохладен его день
за ним уже проглядывает Пушкин
как и за бледным месяцем
который ты снимаешь телефоном из автобусного окна так
что он выходит похожим на обычный фонарь
и тем лучше
намного лучше
этот месяц я узнала бы из тысячи
* * *
Утром в церкви звонили. Совсем недолго. Сегодня именно тот день, в котором хорошо покупать у заезжих цыган атласное одеяло на зиму. И большой шерстяной платок в клетку. Тополя у церкви темнеют, как при входе в печальное место, как чёрные с горя князья.
* * *
деревья шумят
сухая земля молчит
стрекочет птица
во дворе говорят люди
в их слова вслушиваешься как в значительные
воздух пропитан субботой
* * *
Ещё пару дней, и можно достать маленькую книжку про художника Павла Федотова. Она помещается в кармане сумки, и её можно брать всюду, она будет холодно светить. Вместе с ней теперь можно брать также и зелёного «Медного всадника» — носить с собой холодный Петрополь, как нечто постороннее и печальное. Красивое и не твое.
* * *
что сталось с майской сиренью
сиречь сиренью (такой игрой слов хорошо смешить продавцов)
но что сталось с сиренью — она из голубой и душной стала сухой и ржавой (пиковые вальты и дамы сникли)
"посмотри, говорю, это, кстати, была сирень, сиречь сирень"
ты, кажется, усмехнулся, но в себя, не вовне,
где-то глубоко в себе шёл
в субботу шли в магазин —
Господи, это все-таки вселенски весело
это очень странно
куда-нибудь идти вдвоём в субботу
не менее чем жить и умирать
не менее чем время
идущее в сирени
* * *
Когда мы шли в субботу мимо этих сухих кустов сирени с коричневыми свернувшимися листьями, я заметила, что птицы пели за ними столь же невидимые, что и весной, но уже не столь золотыми были их голоса. Тщедушный хор поредел, но всё так же старателен. Так маленькое усердствует перед большим.
* * *
Гуляли немного. Увидели странный дом, помилуй, и бедная короткая трава, помилуй — похожая на какое-то трапезное полотно, за котором должны собраться, но нет никого и быть не может, не придёт никто. Возле магазина много бурых мужчин, им задерживают зарплату, наверное, в автопарке. Потом этот маленький киоск с ярким мелочным репертуаром, милый аттракцион, маленькая America. Всё это потом наверняка приснится. Вечер, и мы идём с тобой, и осень, и многие люди, и тихие деревья.
* * *
За строительным забором высокий жёлтый хор солдатиков-цветов. Или это группа болящих, куда-то далеко глядящих. Однажды я видела такую у выездных ворот больницы.
* * *
Иногда воздуха становится мало, он как крохотная комната, где не находишь окон. Тогда снова понимаешь, насколько он праздник и сам себя отнимающий дар. Ну хотя бы в таком еще побыть, в сыром, в свернувшемся. А там, Бог даст, (глядишь) откроется как даль, и можно будет пить его и пить.
* * *
Мысль о старости как медленный, неприятно действующий яд или как этот бедный вазон, что никак не расцветёт. Она разрушает что-то белое и голубое внутри тебя, что-то упругое и весёлое, чем ты когда-то перебрасывался с другими.
* * *
как нравится, наверное, всему цвести и голубеть на тихом теле времени
оно податливое, серое, в нем легко увязнуть
и многие увязли
оно лукавое, наверное
всё что умеет долго не рваться — не без лукавства
не то, что некоторые
которым трамвайной дверью руку защемило
в морозный день, потом эта больница, пакет без снеди
а время терпит и несёт
на свете
* * *
Когда говоришь слово жизнь, то иногда почему-то представляешь себе просторную больницу. В ней навещают то худо-бедно, то чаще. Приносят на своих одеждах холодный воздух. Надо бы любить приходящих. Каждый чуть-чуть сирота. Я смутно помню первую больницу и в ней людей, туманных, странных. Так было многолюдно, и надо мной склонялись.
* * *
Сейчас на улице холодно, я вышла туда, чтобы застать торжество воздуха и нищету рыжей травы. И застала. Также и странно свежую землю в полосах от грабель. Она сияла одной чернотой под деревом. Её ничем не задобрить. За окном церкви кланялись. Только зимой так хорошо заметно, что у всего есть его непохищаемое место, нельзя занять чьё-то место, слишком оно далеко.
* * *
Как только скажешь о воздухе — благословен, так тут же переменится и ужалит. Или станет всегда показывать одну только неумолимую спину и ничего больше. Как только о чем угодно скажешь что-нибудь определённое, оно не выдержит и покажет себя другим.
* * *
Сегодня ещё возле двери в подъезде поняла, что улица пахнет гомеровым дымом. Такой сухой и серой далью, что земля, зелёный забор и дерево показались бедными родственниками. Меня удивляет скупая прибранность земли возле дома — мне бы не хотелось видеть, кто за ней смотрит. Как и не хотелось бы знать, кто была та седая женщина в голубом халате, что однажды поздоровалась со мной на улице, — Клото или Атропос. Выглядела она очень нездешней и настолько внимательной, как кто-то, кому есть до тебя непонятное дело.
* * *
Воздух в этом году резко озлился и стал во весь рост. Совсем не трудно любить эту серую котомку с домами, землёй, деревьями, которые не меняются год от года. Совсем не трудно терпеть их, — как поцелуй бедного родственника, когда он последний.
_________________________________________
Об авторе:
ЛИЛЯ ЧЕРНЯВСКАЯ Родилась в Киеве в 1973 году. В 1994 окончила Киевский геологоразведочный техникум, в 2008 – Киевский национальный университет КНУТКиТ им. Карпенка-Карого по специальности киновед. В 1998 году получила травму позвоночника, с тех пор не может ходить. Предыдущая публикация — в журнале «Артикуляция».
скачать dle 12.1
