Редактор: Евгений НикитинКомментарий Евгения Никитина:Первое, что мне бросилось в глаза при чтении этих стихотворений – мотив неловкости. Это и неловкость смерти («нам чайник на огонь поставить бы/ но обокрали: ни огня, ни кружки»), и неловкость воскрешения («воскресшие дома зверки/ cебя раздевают неловко»), и неловкость времени («время идёт и места не находит»). И даже неловкость самой поэзии. В стихотворениях Гришаева воплощается то, что я пытаюсь декларировать уже очень давно: поэзия – это вещь, ускользающая от речи, невербальная. Поэзия возникает не там, где умело ходят строем мёртвые слова, а в лакунах, ошибках, сбоях, в маленьких ранках языка. В этих местах она просачивается сквозь барьер слов. И тогда Гришаев её собирает, как берёзовый сок. Причём получившийся текст всегда обладает качеством удивительной цельности и, одновременно, пластичности. Эта пластичность хорошо видна на примере гришаевских персонажей, когда из лирической глины вырастают и приобретают прочность фигуры каких-то людей или зверей – не каким-то фоном, а организуя вокруг себя пространство стихотворения и обживая его именно в качестве «действующих лиц».Помимо очевидного лирического сюжета у Гришаева всегда есть несколько метасюжетов, и один из них – как раз о сущности поэзии. Вот, например, стихотворение «Я в детстве подковал блоху...». С одной стороны – это своего рода басня о природе зла, с другой – рассказ о том, что происходит, если поэт находит и начинает эксплуатировать некий удачно найденный ход. Сначала удалось подковать блоху – т.е. сделать невозможное, пленить и зафиксировать поэзию. Но если продолжать, то приём замещает собой поэзию, и вот автор уже с ужасом смотрит на выращенного им монстра, который «ложится на диван с шестью ногами». Трудно поверить, что он её «вот этими руками, (...)вот этим вот ногтём»: автор беспомощен перед созданным текстом. В этом же духе интересно прочитать гришаевское переосмысление пушкинского «Узника». «Сижу за решёткой в темнице сырой» превращается в стихотворение о распаде традиционной просодии, что буквально проговаривается в последней строчке: «эти стены/ не более, чем осязаемый дым/ себя подточившей системы». Первая строка оригинального стихотворения всё время чуть укорачивается, текст становится всё абсурднее, деконструируется до полной аннигиляции. Орёл, сидящий в темнице, – поэт в плену традиционной поэтики (рифмы, ритма, культурного кода), стремящийся выйти за её рамки. Тут вполне приговская ирония. Вообще, современную поэзию можно разделить на две ветви – пост-метареалистическую и пост-концептуальную. Гришаев, кажется, нашел одну из немногих верных троп между ними. Мир его стихотворений так же глубоко сращен метафорами, как у Ивана Жданова («лежать как человеческая монета»), но столь же недоверчив по отношению к языку, как у Пригова и Всеволода Некрасова. Но не сколько к готовым конструкциям, сколько к готовым интонациям. Ближайшие родственники Гришаева из современников – Василий Бородин и Катя Соколова, а наиболее дальние предшественники – Фет, Георгий Иванов, Вагинов – вот такой неочевидный сад, в котором вырастает эта поэтика ускользания. * * *
Он едет в метро одиноко
От Звёздной до Озерков
В компании сонных зверков
Он их озирает глубоко
В глубоком подземном низу
Проявленном в красной водичке
Зверки будто мёртвые птички
В поехавшем набок лесу
Но вот и его остановка
Он сходит в свои озерки
Воскресшие дома зверки
Себя раздевают неловко
* * *
Сожители во тьме два старика
И день и ночь одни в глухой могиле
По паспорту она – Любовь Рука
А он по паспорту – Рука Василий
Нам чайник на огонь поставить бы
Но обокрали: ни огня, ни кружки
Растут из пола белые столбы
Друзья друзей – кружки́ и завитушки
И внука внук – белёсый муравей
Всё ходит по кругу – не муравей, а всё
И песнь «Катюша» без конца заводит
Рука Василий под часами ходит
Рука Любовь огонь к плите несёт
Время идёт и места не находит
* * *
Дедушкин и бабушкин портреты
Я у сердца мимо пронесу
Мимо касс, где белые скелеты
Документы держат на весу
Хорошо, а дальше?
Дальше так:
Каждый день я выхожу из дома
Положить их в тёмный дальний мрак
Где пирует сладкая истома
И пустяк ложится на пустяк
Мне охота выйти и уйти
Но у сердца губы говорят:
Нам бы баньку затопить в груди
И смотреть вокруг на все велят
Хорошо, а дальше?
Дальше так:
Вижу, как растущее число
Выходящих набело из дома
В воздухе вокруг произросло
Будто серая магнитная солома
Пронизала склоны и овраг
За свои края выходит ум
И идёт сквозь лес в универмаг
Чтоб купить муку или изюм
Хорошо, а дальше?
Дальше так:
Бабушка и дедушка лежали
В войлоке у сердца, нисходя
В тьму открытую, и тихо дребезжали
Рты открыв и плавились, шутя
В это долгое летящее мгновенье
В полуметре над землей висел
Шар луны в речной пахучей пене
И сходить отсюда не хотел
Голова болела, машина отъезжала
Думал про себя: какой мудак
Жизнь прожить и плакать: мало, мало
Гладил я и кошек и собак
Хорошо, а дальше?
Дальше так.
* * *
Стань передо мной,
О, кошка перед плошкой
Обеденной святой,
Где мяса есть немножко.
Гляди, моя сестра,
Ты так на лапки встала,
Как пламя у костра
Мою ты руку облизала.
Друг друга мы съедим,
Но не сейчас. Сейчас
Мы в комнате сидим,
Свет падает на нас.
* * *
Бабушка готовит котлеты
Я готовлю котлеты
Бабушка готовит котлеты
Я готовлю котлеты
Белый шар в комнате внимает
Бабушка готовит
Я готовлю
Бабушка ложится и умирает
Мы с сестрой и мамой её хороним
Я готовлю котлеты
Белый шар в комнате внимает
Бабушка тарелки с вилками вынимает
Стол сервирует, мы с сестрой и мамой её хороним
Бабушка готовит котлеты
Я её целую тарелки с вилками вынимаю
Мы садимся на стулья купленные папой
Сидим на стульях друг на друга смотрим
В комнате цветёт и произрастает
Дорогое движение поставленное длиться
Белый шар в комнате внимает
Соль стоит на столе в стакане
Бабушка ложится друг на друга смотрит
Дорогое движение поставленное длиться
Мы её хороним тарелки с вилками вынимает
Руки целует друг на друга смотрит
Бабушка готовит
Я готовлю
Белый корабль
По морю летел
Яблоко упало
Сад опустел
* * *
Я в детстве подковал блоху – она
С тех пор стала размером с кабана.
Кормил её я перхотью и кожей,
Она была ничтожнее, но строже.
Теперь, когда она заходит в дом,
Ложится на диван с шестью ногами,
Из таза что-то ест – мне верится с трудом,
Что я её вот этими руками,
Что я её вот этим вот ногтём...
* * *
Восьмидесятом каком-то году
Дедушка вышел из тела, томясь:
Будто в светёлку заходит он, князь,
Девичьи шорохи в красном ряду.
Дедушка вышел из тела, томясь,
Улица вся опустела,
Иду я с молодою красоткой-вдовой
Мимо манящего сада,
Вижу: мой дедушка вепрь молодой,
Улица вся опустела,
Крутится дедушка шар голубой,
Вертится над моею вдовой,
Плюнул и вышел из тела,
Улица вся опустела.
«Нетушки возле меня никого»
Крикнул вместительный голос.
Я обернулся – вокруг никого,
На рукаве блестит волос вдовы,
Сада манящего манят плоды,
Здесь откушу, успокоюсь.
Чуть успокоюсь, томясь, у воды
Дом стоит пятиэтажный.
Это любви моей, что ли, плоды,
Дед мой стаканчик бумажный
Вызволил веткой из пены речной,
Дунул и вышел из тела,
Улица вся опустела.
* * *
Скоту вручили шар
И ласковый и тёмный скот
В копытах шар держал
А после прятал
В хлевах, сараях, гаражах, дворах
Двухъярусных кроватях
Поездах
Ронял
Но шар не падал
А летел
Как речки дух из тёмных светлых тел
Над поездом, над лесом
Немного вскрикнувших
Немного здесь и там
Вдруг оказавшихся
О чудо – двести грамм
Вставайте же попляшем
В хлеву заросшем
Горькою травой
Вздохнул усталый скот
Кивая головой
О, как нам быть там здесь одновременно
Стоять, уткнувшись в деревянный край
О, горький хлев
О, золотой сарай
Шар, опускающийся постепенно
* * *
Сижу за рёшеткой в темнице сырой,
Сижу за рёшеткой в темнице.
Мой грустный товарищ, орёл молодой,
И прочие певчие птицы.
Сижу за решёткой в темнице,
Сижу, полулежа, шутя.
Я вроде бы сплю, и мне снится
Мой сын, толстощёкий дитя.
Сижу за рёшеткой в темни
Це. Кажется, будто из плена
Мозги уж бегут, и они
Вдали розоватая пена.
Сижу за решёткой
Я – дней или лет?
Уж вижу нечётко:
Орёл или нет?
Сижу за решё
Ткой в темнице сырой.
Мне здесь хорошо,
Но орёл молодой
Зовёт меня взгля
Дом и криком своим:
Мол, это ты зря,
Эти стены
Не более, чем осязаемый дым
Себя подточившей системы.
* * *
Я умер — да. Но это опроверг
Один мне очень близкий человек
Он знал, что я не умер никогда
Я умер — да
Но мной пока живёт
Его спрямлённый напряженьем рот
Его миганье покрасневших век
Часов его остановимый бег
Он весь простыл, ведёт себя к врачу
Где врач, подобный быстрому лучу
Выписывает бисером ему
Понятное лишь богу одному
* * *
Приятно упасть
В обшитый бархатом,
Сухой, хорошо вентилируемый колодец,
Лежать, как человеческая монета,
На самом дне:
Памяти нет,
Нет сожаления,
Есть окошко света
И всё дорогое в нём.
Звякнут звенья цепи,
И где-то под облаками
Мелькнёт рисунок бабушкиного лица.
Всё ниже и ниже,
Прохладней и прохладней,
Вода принимает форму ведра,
Форму чайника,
Облака,
Леса.
Бабушка принимает
Форму облака,
Форму леса.
Стоим, не плачем.
Стены бархата,
Бархатные ступени,
Дорогие братья и сёстры
Смыкаются,
Образуя
Великолепную темноту
Великолепного сна без слов.
* * *
В коня мой корм
Уготован и вложен
А если так,
Наверное, и я возможен
В воздухе, в пожатьях рук
Но если конь
Переступит угрюмо
С одной на другую,
То где,
К какой мне теперь звезде
От стёртого дома?
_________________________________________
Об авторе:
АНДРЕЙ ГРИШАЕВ Андрей Гришаев родился в Ленинграде в 1978 году. Окончил Ленинградский Электротехнический институт по специальности «Инженер». Автор двух поэтических книг: «Шмель» (М., 2006) и «Канонерский остров» (М., 2014), а также ряда публикаций в литературных журналах. Лауреат премий журналов «Новый мир» и «Знамя», а также премии «Парабола». Живёт в Москве.
скачать dle 12.1