Редактор: Роман РубановДОМВ городе рыхлых дорог падает тёплый снег.
Мама смотрит в окно. Отец на балконе курит.
Я обозвал девчонку, которая нравится, дурой.
В нашем подъезде новенький гроб прислонили к стене.
Запах картошки жареной, звон рассыпавшихся монет.
Мама надела кофту, отложенную на праздник.
Смотрит отец на Ельцина, Ельцин смотрит в ответ.
Все друг на друга смотрят. Все виноваты, напрасны.
Буду как мама с папой, вырасту только вот.
В городе рыхлых дорог потеряю тропинку к дому.
Буду как мама с папой, только наоборот.
Всё повторю, всё задумаю по-другому.
Спите, дворовые псы, пока высоко луна
брюхом распоротым нанизалась на голые кроны.
Есть у меня коробка вещиц, как у любителя-колдуна.
Я её сберегу, никогда-никогда не открою.
Встану с утра, посмотрю на большой раскоп:
прямо под окнами вышли на кости левиафана.
Здесь было море, мама, слышишь! – кричу взахлёб.
Папа, здесь море было, – голосом хриплым, рваным.
ДЕВОЧКА ОЛЯДевочка Оля перед зимой выбирается на последний слёт.
Источая разреженный свет, смотрит на заваленный горизонт.
Люди, как тонкие снопы, падают. Все падают и лежат
друг на друге, как горка утерянного багажа.
Оля опускается на колени, ждёт, но никто не встаёт.
Оля вдыхает в них свой остаточный кислород,
а у них только веки дёргаются, руки согнуты на груди.
Вот у Оли закончились все ресурсы, а там, впереди,
к ней крадётся зверем-подранком полуслепая зима.
Оля знает, что дальше – всё. Дальше она сама.
Оля просто такой человек – необитаем и нелюдим.
Но она собирается духом. Дух выдуман, поэтому не умертвим:
и вот уже на каждую тонну тьмы приходится понемногу любви.
Оля кладёт на чужую грудь обе свои ладони. Оля, дави.
Сколько есть силы, дави выверенными дублями.
Люди тем временем продолжают падать и так лежат,
все напрасны, развенчаны и недолюблены.
Оля хочет кричать, но голос сдавлен и хрипловат.
Встань и иди – он ведь так и сказал, и они встали и все пошли.
Как же эти развязки, думает, глянцево хороши.
Оля чувствует волны. То правый, то левый крен.
Это как не сразу заметные двести двадцать микрорентген.
Люди падают. Девочка Оля тоже – ещё с минуту – и упадёт,
как потухшее тело кометы на заваленный горизонт.
Но у Оли есть дух. Он выдуман, а значит, не умертвим:
так на каждую тонну тьмы приходится и немного любви.
СМОЛАБывает, проснёшься ночью, и слова идут.
Льются, стекаются, выпускаешь
и сгребаешь, пока не запали под жернова.
Мама, кричу в подушку, смотри: слова!
Каждое – самоцвет, самородок, забирай в карман.
Слово в слово, слово зá слово, и беда
присосалась к груди Богоматери ртом обезвоженным.
Говорит: тот, которого я предам,
сам себя предложит.
И тогда я беру одно слово с дюжиной колотых.
Слово бьётся, скулит, истекает густой смолой.
Я тебе протягиваю его: вот оно,
ничего не надо взамен. Бери.
У меня другое просится из кобуры.
Слышишь, как же хочется иногда чисел,
но, бывает, проснёшься ночью, и слово идёт.
Разве тут отмолчишься,
туго затягивая живот.
А беда стекается тихо у самых ног,
вырастая в себя из жидкого, раскалённого сплава.
Я у слова проговариваю каждый слог,
и оно сбывается, а потом убывает
так, будто его и не было, мама.
А ещё бывает, проснёшься ночью, и слово в смоле,
не нащупав груди Богоматери, скулит и жуёт
обращённый к беде свой собственный
обезвоженный рот.
И тогда я вытягиваю руки вперёд,
и они чернеют по ломаной линии вен.
Ничего, говорю, не надо взамен.
Это все ночные слоги стеклись к запястьям.
Мама, смотри, как меня угораздило.
Разве тут отмолчишься, когда слова
не выходят дважды из-под одной кожи,
а тот, которого я предам,
сам себя предложит.
ЛЮБОВЬЯ как срубленный дуб, мама, смотри,
сколько колец и трещин у меня внутри.
В землю чёрную врылась, как зверь на ловца.
Список кораблей прочитала с конца.
Ну и ладно, другие, вон, не вольней.
Ни живее они меня, ни мертвей.
Кто к земле под тяжестью был склонён,
так и не оплачет обрубки своих крон.
А она сосёт из трещин разреженный кислород.
Чёрная и не сохнет, разверзла голодный рот.
Ты бы видела, мама, как много подо мной земли.
Пол-меня срубили, оттащили и увезли.
А потом приходил мальчик. Стоял и смотрел.
Ножик вынул, приставил к моей коре.
Мама, я пока мертвела до самых первых слоёв,
он на мне расцарапал слово «любовь».
ЛЕС IВот представь строительные леса по всему Христу в Рио.
По его рукам, по опущенной голове, лес до самых пят.
Это я, в каждом пересечении, в каждой связке – я.
Окружаю тебя по радиусу, как могу.
Если кто-то решит меня разобрать,
ты почувствуешь волны. То правый, то левый крен.
И когда ты свалишься с Корковаду,
это буду я – от кроны до кроны внизу.
И когда от удара разделит твою плоть,
две руки отбросит на тонкие крыши фавел,
это мне пробьёт фанеры одну за другой.
И тогда всё стихнет, и ты, расколотый и такой живой,
расправляя руки по тёмным комнатам кариок,
оробевших от красоты, проступающей
на запястьях из-под каменного хитона,
и тогда ты посмотришь наверх сквозь кроны,
чей заросший настил от удара с тобой провис,
и увидишь на самом верху Корковаду,
как стояли мы, прежде чем сорвались.
Вот представь строительные леса по всему Христу в Рио.
По его рукам, по опущенной голове, лес до самых пят.
Это я в каждой связке, и ты расправляешь руки.
Ты, который нёс меня на вершину. Который на мне распят.
СТРАШНОМне когда страшно, мама, я всегда что-нибудь говорю тебе.
Чтобы нам обеим было поровну страшно, одним потоком.
И тебе совсем необязательно быть поблизости, если только
ты сама не захочешь. Можешь прийти и стоять.
Жаль, не куришь, а было бы в самый раз на двоих.
Выкурили бы пачку, у меня одна залежалась в кладовке.
Стало быть, все сигаретки достанутся мне. Но вру:
я ведь, мама, если одна, то совсем не курю.
Мне когда холодно, мама, я всегда представляю тебя тоже
в чём-то лёгком, не по погоде, и ты дрожишь.
Руки белые, холод медленно пробирается под твою кожу,
и тебе не к кому припадать. Я стою поблизости.
Не на расстоянии вытянутой руки. Ближе.
Там, меж нами, едва ли уместится пядь.
И мне, мама, тоже не к кому припадать.
Мне когда больно, мама, я всегда думаю, что больней
может быть только если тебе, скрученной так от боли,
что стоим мы вместе на выжженом кем-то из нас поле,
и тебя заземляет и заземляет к самой золе.
И тогда мне снова страшно, мама, и я что-нибудь тебе говорю.
Чтобы нам обеим было поровну страшно, одним потоком.
И тебе совсем необязательно быть поблизости, если только
ты сама не захочешь. Никто ни о чём таком у тебя не спросит и
отмолчимся одним на двоих молчанием,
будто хлебом Христовым, досыта.
ЛЕС IIСвятые на обочине встали в ряд, как дорожные знаки.
Из глины, из воска, из прутьев скрученные стальных.
Я без тебя бываю больше, бываю сильнее, всяко,
лишь бы случайно не выпасть, не дать слабины.
Всё здесь – деревья, и я обрастаю, если застыть на минуту.
Нас таких по крутому склону столько, что не обогнуть тропой.
Всё здесь – едва ли ты, и, чем дольше я здесь пробуду,
станет до неузнаваемости, до сброса параметров не тобой.
Все мои кореши – звери с подбитым крылом или глазом.
Выглянут из-за листвы и всё время чего-то ждут.
Если не дать им ясно понять, кто из нас главнее, то сразу
выползет первый, второй и вскарабкаются по хребту.
Станут вгрызаться в затылок, как ледорубом по сколу.
Выступит из меня гуща, к земле потянет смолистый строй.
Звери тогда почуют: чужак-то по-свойски скроен.
Станут смотреть как на равного, а я же ещё тобой
там, если глубже кромсать, из последних сил объята.
Звери заманят тогда: притаимся, мол, в нашем глухом лесу,
грянет такое пожарище – все мы окажемся скоро внизу,
будто дорожные знаки, примыкая к святому ряду.
МОРРАХодит Морра по тёмному лесу,
смотрит в жёлтые окна домов.
Притаился за облаком месяц
и примёрз отворённый засов
у калитки, оставленной настежь,
на опушке, заснеженной сплошь.
Морра слышит, как просится счастье
в дом, который для счастья гож.
Вдруг глухая тоска накатила,
и сгустилась ночная смоль,
а в окне содрогнулось светило:
ждёт Снусмумрика Муми-тролль…
Ходит Морра по тёмному лесу,
ищет Морра чужие следы.
Притаился за облаком месяц
в ожидании жёлтой звезды.
ПОГРАНИЧНОЕ СОСТОЯНИЕ #2Заблудилась, выбралась на другую опушку леса.
Здесь другие птицы, у каждой по три крыла.
Если пальцы перед глазами, то их не десять.
Если ты на меня посмотришь, то это я
на тебя смотрю, выгорая по контуру к центру.
Отряхнусь от золы, разгонюсь на высокий холм.
Я хочу оскал, чтобы выстрадан и обветрен,
как у тех подранков, где каждый о чём-то своём.
И тогда, глядишь, в душном стаде степных бизонов
на полставки бегу за всеми, степной бизон.
Силы черпаю мерными горстками посезонно.
В меру голоден, в самую меру зол.
На другую полставку я, хромой и бессонный,
выхожу на слепую охоту, омега-волк.
Мёртвой хваткой вцепившись в себя-бизона,
сам себе вразнос выедаю занывший бок.
На тебя смотрю, выгорая по контуру к центру.
Всё смотрю и смотрю и смотрю сквозь горящий лес.
Это твой оскал, а не мой, что выстрадан и обветрен,
и в твоей исполосованной пасти я наперевес.
ХОРОШОЕсли хочешь, слушай, я всё тебе расскажу.
И о том, как отец, переживший единственное дитя,
и о том, как за брата родного брат получил медяк —
все мы ляжем осколками к разбитому витражу.
Грета Тунберг уйдёт на марки и много куда ещё.
Хоакин Джокер сыграет Бога, а Бог замылен, размыт.
И тогда мы сгинем по божьему плану, как если бы мы
не случились. Без роду, племени и пристанища.
Если хочешь, смотри, я всё тебе покажу.
Как Земля горит, в растопленную брошена печь.
И как Землю я за тебя в два счёта готова сжечь,
а хожу по золе так, будто грех другого на себе ношу.
Если хочешь, спутывай, я же всё тебе развяжу.
Люди просто потеряны, слышишь, совсем не злы.
А сама нагнусь да сгребу себе горстку стылой золы.
Так бывает, когда не нож – к горлу, а горло – к ножу.
И тогда ты скажешь мне: что ты, не плачь.
У ночной остановки оглянешься, пока не ушёл,
и как самый сострадающий из палачей палач
голосом рваным уверишь, что всё будет хорошо.
_________________________________________
Об авторе:
АНАИТ САГОЯНПисатель, документальный фотограф. Родилась в Санкт-Петербурге. Девяностые и нулевые провела в Тбилиси. Эмигрировала в Германию, где и занялась прозой и поэзией. Была отобрана в списки участников 16-го Форума молодых писателей в Липках, в длинный список премии «Рукопись года 2019» издательства Астрель-СПб за роман «Мосты горят» и в длинный список фестиваля молодой поэзии и драматургии имени Леонида Филатова («Филатов Фест», 2019). Публиковалась в литературных журналах «Дружба народов», «Лиterraтура» и «Берлин. Берега», а также с фоторепортажами на журналистском ресурсе «Батенька, да вы трансформер». Живёт в Берлине.
скачать dle 12.1