ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Юрий Арабов. МИМО ИСТОРИИ

Юрий Арабов. МИМО ИСТОРИИ





* * *

В детстве нельзя быть самим собой.
Кто смотрел в зеркало, тот боялся.
Я помню, как бегал голубь с оторванной головой.
Я сидел у костра и делал вид, что смеялся.
У природы, по слову Мичурина, брали милость,
А у Бога не брали, потому что сажали нищих,
И кто тебя пользовал больше, твой завуч или
Просто стечение обстоятельств, одно из тыщи?..
Ребёнок — создание копииста, а подросток — хуже фашиста…
В этом смысле любой, кто выжил, член антифа.
У меня был цыганский "пугач”, но в нём застревал выстрел,
Хоть "не жертвы прошу, а милости” — это мои слова.
Мы стояли в кустах и писали против ветра,
Не оттого, что приятно, а просто иначе нельзя.
Я сам не могу дать милость, но могу принести в жертву.
Тех, кто сейчас рядом, а нет — самого себя.

 


* * *

Мимо истории. Мимо Стефана Батория. 
Мимо восстания масс у железнодорожных касс.
Мимо теории Мальтуса, Веннингера, Генона. 
Мимо апории про черепаху и Ахиллеса Зенона.
Мимо себя, любимого, мимо других, не лучше. 
Мы надеваем нимб, как наушники, но из него вылезают уши.
Тиран перебрал калории, в нём бродят свободные радикалы, 
мимо его истории с гробом в Колонном зале.
Хочешь расширить ауру, встань под высоковольтной дугой 
мимо рабыни Изауры и князя с долгой рукой.
Мимо старого мира, мимо нового с героином. 
Нету пули, что летит мимо, просто она попадает в другое.
Мимо горького горя, мимо Форума в яме. 
Мимо конца истории по Фукуяме.
Я уложил восьмёрку, она оказалась Мёбиусом. 
Я уходил в осоку, она оказалась мыслящим тростником.
Мимо коитуса, мимо сессии с косяком.
Мимо минного поля, куда ты ходил до ветру. 
Мимо ангела алкоголя, нацеленного на жертву,
Мимо легального сыска, где матереет зверь. 
Ты делаешь самый неточный выстрел и, найдя пулю, находишь цель.
Тебе показывают на дверь. По своей траектории 
мимо чужой истории, с трудом проталкиваясь к своей.

 


* * *
Я слышал вчера по радио, что есть православные концлагеря.
Я понял, что наши мозги украдены, а слова вылетают зря.
Что все перемены временны, я их, как дурак, читал,
И все зеркала беременны в царстве кривых зеркал.
Что если жить в точке большого взрыва, где зародится галактика,
То лучше в обличии блудного сына уйти за чужой грамматикой.
Улететь в Ришикеш, обмочиться в Ганге, зажечься свечкой на парафине…
Враг постоянен, ешь его или не ешь.
А друзья мимолётны, как косточки в апельсине.
А друзья мимолётны, почти всегда неизвестны,
Они не дружат с тобой, а только со смертью дружат.
И это будет, во всяком случае, честно,
Если из всех вариантов ты выберешь тот, что хуже.

 


* * *

Мы держали во рту провода, чтобы был электрический ток.
У авиаторов было по два крыла, у крокодилов во рту — пила,
Я подумал и лёг под каток.
Он меня переехал, я видел тень от рамы, в моторе был небольшой пожар.
Я видел, как люди размножаются в темноте,
А потом, как плёнка, засвечиваются без пижам.
Я стал невесомым, как карантин, прямей руки, что меня сгибала.
Я прочел всего Гоголя один на один, на языке оригинала.
Перевёл Толстого со словарём на язык современного быта,
Но получился Сорокин, и эта страница закрыта.
Ну а дальше что? Отвалить на Юг и на песке просушить рукав?
Зиму увозят и волокут на снегоуборочных грузовиках.
Из Юга и Врангель не выкинет без глобальной войны…
И Север уменьшен, как вытряхнут из подзорной трубы.
А вам я оставлю всё, все фантики и фаянсы в тине,
Потому что птица, далёкая от финансов, держит все яйца в одной корзине.
У меня почти ничего нет, только в стенах
Прозрачный ток, добываемый, как руда;
Только компас на Севере, показывающий на Север,
Угольки деревень и горящие города.
И у вас ничего нет. Лишь ключи зажигания и каток.
И висит на кресте отутюженный человек, говорят, что это и есть Бог.

 


* * *

Граф Толстой собирался в народ, и ему сказал один человек:
"Если падает маслом вниз бутерброд,
Намажьте с обеих сторон, и он упадёт вверх”.
Граф Толстой получал верховую почту.
Времена свихнулись, и он подвязывал звенья.
Он в лесу искал не грибы, а почву, а находил только землю.
Он не спал со своею женой, был нелюдим, проявлял интерес к намазу.
И уже не увидел, как землю вывозят в Пекин и Ханой,
А почва при этом молчит, как воскресший Лазарь.
(Лазарь был воскрешён, но умер на третий день, и эта вторая смерть была уже навсегда.
Я помню, как в нём вращалась электродрель, а голова была сильно отключена.)
Граф Толстой брал лопату и ковырял дёрн. "Это почва?” — спросил он у инвалида.
Инвалид не ответил, затрубил боевой горн, началась Мировая, Толстой её не увидел.
До него умер Чехов, а после него — Блок.
Шахматово сгорело, столбы стояли непрочно,
Люди ходили на тросах, присваивали кислород,
Земли было много, но куда-то девалась почва.
Зато после смерти трава стала внятною, как букварь.
С насекомыми — буквой и с запятыми — улиткой.
Те, кто в церкви, на небо входят через алтарь,
Но некоторые, как граф, идут туда через калитку.
Пётр не дёргал небо за нитку, он закрыл колокольню, ушел на ужин.
Рай, похоже, был сшит на живую нитку. Граф решил почему-то, что он здесь нужен.
Он перестал бороться против балета,
Располнел до размеров галактики, стал терпимым.
Он в моём самолёте даже выправил турбулентность,
Когда всех трясло над большой пустыней.
Он наладил дисперсию света, убрал с облаков прошву.
Я видел его с биноклем, мудрого, как спаниель.
Граф Толстой изучал землю, но вдруг отыскал почву,
И я не знаю, что с ним случится теперь.

 


НОЧЬЮ

Кричала, билась упрямым лбом,
скрипя, как продавленная кровать,
а свет был проколот
                    фонарным столбом,
и это ее заставляло рыдать.

Но вдруг, подожженная от фитиля,
захохотала, давясь, как арфа,
будто открыла
              скрипичный футляр
и там увидала живого карпа.

Другой, что по шляпу был заморожен,
ей стал подвывать печально.
Она ж ему плюнула только в рожу
и села в сугроб, как на чайник.

Это был Достоевский, а может Блок.
Это был не я. Я бы так не мог.
Я шел, огибая их за версту
и изираясь окрест,

чтоб не прибить к своему кресту
их сдвоенный странный крест.

Потом уже в комнате,
                    над ореолом
их, я пытался спать.
Асфальт, как бумага лежал мелован,
и вьюга тащила снасть.

Шуршали, отклеиваясь, обои,
и, проверяя дверной замок,
я думал
        о странной поре мордобоя,
что не оканчивается
                   с зимой.
            


* * *

Ещё не дождь, но пока не снег,
И гарь на ангелах городских.
Светофор говорит пешеходам: "Нет”.
И дальше не видно следов никаких.
И дальше не видно обычных людей
С халвой, подарками для родных.
Лишь тьма и поступь слышна зверей.
Луна, как выпотрошенный рудник,
Отыщет место, куда упасть.
И по чуланам, на чердаках,
Прыщавый гений, ругая власть,
Всё пишет кровью на рукавах.
И вольный ветер зажат дверьми.
Москва вспухает, как чёрный торт.
А я меж гением и зверьми
Стою, где выщерблен переход.




ИВАН КРЕСТИТЕЛЬ

"Кто ты, Господи, есть?
                       Я готовил тебя на удачу,
я вскопал виноградник,
                      откуда ж досада и злость?
Голый лес на пригорке
                      похож на забитую дачу.
Бильярдным шаром
                не рабить виноградную гроздь".
Он глядит на размокший
                       большак, повторяя без связи:
"Ты понятно, а я?
                 Или тоже погибну от ран?"
Рядом девки готовят в избе
                           вышивные ферязи,
за убогой деревней
                   течет небольшой Иордан.
Под ногою трещат
                 перебитые летом тарелки,
на разрытом погосте
                    осины пусты.
Там кресты,
           как железнодорожные стрелки,
переводят мужей на иные пути.
Вот он встал и зачапал
                      к речушке, юродивый странник.
Знал бы он,
           что через полгода всего -
все погибнут:
             и тот, кто вскопал виноградник,
да и жнец урожая,
                 пришедший на место его.
Два бухих мужика
                 увязались за ним, удивились:
"По сезону ль купаться?
                        А впрочем, пускай его скосит...".
Он по плечи вошел в Иордан,
                           и на миг появилась
голова на шершавом подносе.
Мужики отшатнулись.
                   Вдали закудахтали птички.
Он на берег поднялся,
                     тресясь от воды и испуга,-
никого не видать.
                  Камыши, словно серные спички,
мягко чиркают друг об друга.

 


АПОКРИФ

1.

Петр коряв, а Павел, как пушечное ядро...
То, что Петр прогундявит, Павел сразу же опровергнет.
Петр скажет: "В пустыне росу собирают на кремне”.
А Павел добавит: "Ты ищешь колодец, а я предлагаю ведро”.

"Здесь нету колодцев, — говорит ему Петр, — и воды.
А море настолько исходит солью,
что, окунувшись, ты делаешься седым,
и, не плывя,
                    ты держишься сам собою
без приложения бренных сил...
Здесь даже Учитель однажды ходил”.

"Ладно, слышали..”, — говорит ему Павел, —
"Не твоего ума это давнее дело.
А коль толковать о попрании правил
физических, то просветленное тело
для нас важнее, чем присказки рыбаков
и всего того, что царапает Богослов...”

Петр только вздохнет, повесит кудлатую голову,
как у медведя, которого он не видал
и не увидит. Потрогает свежий фингал
под глазом, заливающий, словно олово,
уже целую щеку, и устроится на привал

под высохшим фиником. Провалится в чуткий сон.
Увидит какую-то землю, прыщавых людей и дыбу...
И вдруг услышит:
                             "Ты мог бы храпеть хотя бы в один клаксон?..
Вот ты — рыбак, а мне распугаешь всю рыбу...”

А после, когда стемнеет, и Петр сделается вдруг тих,
Павел станет рядить в голове непростые цифири:
"Допустим, есть у меня динарий, но из него надо сделать три.
Это сколько же будет? Три... а потом четыре...

А если четыре умножить, допустим, на пять,
то есть пять раз провернуть безнадежное дело,
это можно уже общине вложить в наделы,
и вряд ли обидится Тот, Кто распят...”

Он засыпает и видит любимый Рим.
Кесарь задумчив. Ему обгрызает мизинец
какая-то дева. На стенах полно морщин,
дождь кипяченый, и брызги из-под машин,
и кипарисы сбегают гуськом в низины...

А утром, когда еще света нет вдалеке,
а есть сквознячок и пенки на молоке
у серых небес, и Петр сквозь дрему стонет,
Павел уже подтянут, как будто он на коне:
"Ну же, вставай, лежебока! Поспишь в тюрьме!..
Пролежни будут в твоем хитоне!..

Идем на Север. Слышишь ты, здоровяк?!.
И там за один динарий найду тебе брадобрея...”
"Там люди не верят в Бога и все, как один, евреи”, —
говорит ему Петр. — "А на Юге?” — "На Юге вообще голяк...”

"...Одни евреи... — Павел становится хмур,
смотрит на дерево, что белены серей, —
То, что одни евреи, это, конечно, сюр...”
Но вдруг вспоминает, что сам еврей.

"Ладно. А на Востоке?” — "А на Востоке дыра.
Дзэны, язычники, поле перекати...”, —
"Ну а на Западе?” — "На Западе наркота
и пидарасы”. — "Ты это мне прекрати!!. —

взрывается Павел. — Оправься и будь готов,
вот там за барханом, пока я составлю план,
как нам обратить это скопище грязных скотов...” —
"А надо ли обращать и не оставить ли нам

это дело?..” — "Ты что, захотел домой?..” —
"Я ничего...” — "Так ступай же на свой нужник,
раскаленный за день. А мне своей головой
поразмыслить надо, чужою я не привык...”

Петр, смутясь, уходит. Солнце медленное, как краб,
из щели вылезает, и делается светло.
"Он, как шлак, неотесан. И он, конечно, мой раб, —
думает Павел. — А может быть, я его...”

И когда Петр, облегчившись, приходит смугл и космат,
говорит ему Павел, кусая лавровый лист:
"Мы идем с тобою, куда глаза поглядят
и нога понесет, потому что я оптимист”.







_________________________________________

Об авторе: ЮРИЙ АРАБОВ

Родился в Москве. В 1980 году окончил ВГИК. Дебютировал в кинематографе как сценарист фильма «Одинокий голос человека» (1978). Постоянный соавтор Александра Сокурова, сценарист одиннадцати его лент. Не раз обращался к сюжетам «серебряного века» и эпохи модерн. Общеизвестный пример — мистический триллер «Господин оформитель» (1988).

Один из организаторов неформального клуба «Поэзия» в Москве (1986), выпустил несколько поэтических сборников, среди которых «Автостоп», «Ненастоящая сага», «Простая жизнь», «Воздух». Как поэт позиционируется метаметафористом (см. «Метаметафора»).Его стихотворение «Монолог» было опубликовано в апреле 1987 года в журнале «Юность» в рубрике «Испытательный стенд».

С 1992 года совместно с Татьяной Дубровиной ведет мастерскую драматургии во ВГИКе, с 1994 года возглавляет кафедру кинодраматургии. Написал сценарии к 20-ти кинофильмам. Является автором сценария ряда телевизионных проектов: «Дело о „Мёртвых душах"», «Доктор Живаго», «Завещание Ленина».

В 2008 году по сценарию Юрия Арабова режиссёр Кирилл Серебренников поставил фильм «Юрьев день», удостоенный призов на международных кинофестивалях. В 2009 году по роману «Чудо» режиссёром Александром Прошкиным была поставлена одноимённая картина, получившая приз «Серебряный Георгий» на 31-м Московском Международном кинофестивале.

Является автором романов «Биг-бит», «Флагелланты», «Чудо», а также сборника кинопрозы «Солнце и другие киносценарии» и книги эссе «Механика судеб».

Лауреат премии Каннского кинофестиваля за сценарий фильма «Молох» (1999), Лауреат Пастернаковской премии (2005), Лауреат Государственной премии РФ в 2002 г. за сценарий к фильму «Телец», Лауреат независимой премии «Триумф» (2008), Лауреат кинопремии «Ника» за сценарии фильмов «Телец» и «Солнце», Лауреат Государственной премии Правительства России за сценарий к фильму «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на Родину» (2011), Лауреат премии «Золотой орёл» За лучший сценарий (фильм «Орда») (2012).скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 448
Опубликовано 24 авг 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ