* * *
вы мне приснились обе в этот раз
к чему бы это а к чему бы это
зовёт меня к себе одна из вас
лица второй не видно из-за света
я не любил хозяйкино жильё
куда она не раз меня пускала
но я зато любил саму её
да и теперь когда её не стало
пучок перцепций только и всего
казалось бы что есть что нет и ладно
расплатимся добром за всё добро
сказал поэт а зло оно бесплатно
как много на снегу сегодня птиц
как жалко что на всех не хватит корму
ты доросла до собственных границ
и обрела законченную форму
мы не встречались много-много лет
где ты теперь моя больная юность
но как сказал один другой поэт
она во мне створожилась свернулась
звезда полынь засохший чернобыл
и прежде чем пуститься вниз по лете
мне хочется спросить о чём я был
как будто кто-то может мне ответить
* * *
Как хорошо, что я больше не способен чувствовать в полную силу,
иначе бы при воспоминаниях об утраченном меня охватывало отчаяние.
Наверное, слишком многое вошло в моё зрение
и впитало моё малокровное сердце –
и я устал чувствовать в полную силу,
поэтому теперь вижу только то, что мне показывают.
Когда случается что-то хорошее, я вспоминаю о тебе и твоей улыбке.
(Сколько помню, ты всегда улыбалась мне. И многим другим.)
Пытаюсь представить тебя без неё – и почему-то не получается…
Так те, чья жизнь давно прекратилась,
весело смотрят на нас со старых фото,
не имея к веселью ни малейшего повода,
и мы видим то, что нам показывают.
Сколько помню, ты всегда шла впереди и никогда не оглядывалась,
а мне так хотелось забежать вперёд, и увидеть твоё лицо,
и глядеться в него, как в собственное отражение.
Но ты всегда шла впереди меня, не оборачиваясь,
и по лицам встречных прохожих я с отчаянием понимал,
что ты улыбалась и им тоже…
Но, помня твою улыбку, я совершенно не помню твоего лица.
А ведь мы видим только то, что нам показывают.
Когда долго думаешь об этом, то посещает странное состояние:
как будто все ушли в гости, а ты оставлен дома,
где кроме тебя – только часы на стене,
и всё, что ты можешь, – это смотреть,
как лепится к оконному стеклу снег,
и твой маленький лоб становится всё более горячим…
Но мы видим только то, что нам показывают.
Я вижу смутные очертания летнего города,
горячий асфальт, к которому липнут пушинки тополя;
я вижу то, что может быть выражено только воскликами саксофона,
слабеющими в отдалении,
и солнечными зайчиками в зеркалах и витринах.
Ты идёшь далеко впереди, как и всю эту жизнь – не останавливаясь,
и пересекаешь оживлённый перекрёсток;
я, утирая испарину, прибавляю шагу в надежде сровняться,
но ты уже свернула за угол,
и мне не догнать тебя, уже не догнать.
ЮБИЛЕЙ
Он прожил так долго, что умерли все,
кто мог уличить его во вранье...
Осанна!
Всю жизнь писавший о чести и совести,
никогда не имея ни того, ни другого,
он теперь — воплощённая совесть и честь.
Президенты, сменяя друг друга,
шлют ему поздравительные телеграммы
с одинаковым текстом.
Все хотят пожать его дряблую руку,
все хотят успеть
сфотографироваться на память.
Он немного устал,
но, пожалуй,
даст ещё одно эксклюзивное интервью...
Смотрит на тёмную реку старик
и вспоминает по имени
всех, кого предал.
Ласково треплет
ветер его седину...
К вечеру вновь холодает.
* * *
Немецкая классическая философия,
русская классическая литература...
Сколько же неотвеченных, неподъёмных вопросов и
сколько догадок,
встреченных так недоверчиво, хмуро.
Немецкая философия твёрдо знала,
знала наверняка:
никто кроме немцев
не поймёт того, что она сказала,
а сказано — на века.
Каждому сызмальства там знакома,
выведет немец легко любой
формулу нравственного закона
по звёздному небу над головой.
А русская литература точно ведала:
к этому небу в алмазах —
и ныне, и присно, и вечно впредь —
плестись нам за псами-немцами следом, а
значит, пока что надо
страдать и терпеть.
В одном сошлись они,
под Сталинградом
потолковав:
штык — молодец, а пуля — всего лишь дура.
Но кто виноват оказался из них, кто прав:
немецкая философия или русская литература, —
никто не помнит уже.
И никто уже не рассудит
(хоть правда — всегда лишь одно из двух)
русскую душу, мерцающую в сосуде,
и тот, что веет над ним от века,
германский дух.
* * *
если на ночь читаете сартра
или скажем альбера камю
вероятность того что назавтра
вы проснётесь стремится к нулю
я поэтому больше не буду
про что может навеять печаль
вы не пейте не пейте цикуту –
выбирайте с полонием чай
да спасибо хотите печенья?
и неважно что там на душе –
если это имело значенье
то теперь не имеет уже
всё проходит и всё остаётся
тряпка наши замоет следы
и поэтому он подаётся
со стаканом холодной воды
что ты видишь с холодного неба
беспричинного света звезда?
подарите мне что-нибудь мне бы
только долгого крепкого сна
все подарки смешны бесполезны –
я всегда апельсины дарю
а тебя я запомню у бездны
с чашкой кофе на самом краю
* * *
Пощады прошу, Государь!
Пощади этот мелкий трусливый скот,
который поддержит любого победителя,
встанет на колени перед любым завоевателем.
Пощади ради их сыновей, – может быть,
кто-то из них однажды напишет великую книгу,
сочинит великую музыку, изобретёт
велосипед или даже откроет Америку.
Пощади ради их дочерей, – может быть,
однажды родят они Моцарта или Колумба…
Может, их сыновья ничего не откроют, не изобретут,
не напишут и не сочинят.
Может, их дочери будут рожать, как всегда,
только выблядков.
Но тогда сыновья сыновей и дочери их дочерей,
может быть, себя выкуют заново.
Ну а если у них не получится, то подари
этот шанс их бесчисленным правнукам…
Если без толку всё, государь, –
они просто исчезнут и землю удобрят твою,
на которой и произрастут твои лучшие астры.
* * *
Вот уже дорожки подсыхают,
несмотря на скудные лучи.
Вот товарищ Сталин подыхает
в луже остывающей мочи…
Впрочем, я могу сказать заранее:
жизнь – не только вид существования
этих, как его, белковых тел,
а ещё – искусство умирания.
(Чувств ничьих задеть я не хотел.)
Гей-парад ли, крестное ли шествие
иль иная мерзость без прикрас, –
с миром как с отсутствием божественного
слишком много сталкивался раз.
Сколько же испытано, отвергнуто,
сколько было даром вбито сил…
Михаила Юрьевича Лермонтова
я уже намного пережил.
* * *
Всё кончается ровно тогда,
когда нужно кончаться…
По ночам почему-то опять холода.
Пригревает нечасто.
Скоро смолкнут все флейты в росистом саду,
доиграют свирели.
Я сюда уже вряд ли когда-то приду…
Догорают сирени.
Кое-где пробиваются сполохи лишь
угасающих яблонь.
И не сделаться, нет
(наступает великая тишь),
сокровенному – явным.
И не будет уже ничего:
ни страданья, ни горя.
(Этот возглас далёкий
случайный
тревожный
ночной…)
Будет что-то другое.
_________________________________________
Об авторе:
ДМИТРИЙ ЧЕРНЫШКОВ
Родился в Бийске. Окончил Алтайский государственный технический университет. Журналист. Кандидат философских наук. Автор и ведущий радиопередачи о поэзии «Антология» (2008 - 2013).
Участник Форума молодых писателей России (2007 - 2011). Стипендиат Федерального агентства по культуре и кинематографии (2006). Финалист Независимой литературной премии «Дебют» (2005), Илья-премии (2007),
Международной поэтической премии «Содружество дебютов» (2008). Призёр V Фестиваля одного стихотворения (Минск, 2012).
Публиковался в журналах «День и ночь», «Дети Ра», «Литературная учёба», в газетах «Литературная Россия», «Литературная газета», «Московский литератор», «Книжевне новине» (на сербском языке) и др.
скачать dle 12.1