* * *
Сергею Шестакову…Узкотелое лето в темных лихих веснушках
настигает тебя, нагое, вешается на шею.
Колокольчик звякает, а оно шелестит на ушко:
«Помни, помни меня!»… А я и так не умею
забывать, обиды копить, чувства прятать.
Скрип уключин, брызги, тяжелый и влажный шепот.
Легких бабочек стайки и дыни янтарной мякоть,
слов чужих и колючих немолчный хохот.
* * *
Она спрашивает меня: «Ты не знаешь, за что мне это, за что?»
Говорю: «Дождь сегодня весь день», отворачиваюсь к стене,
руку ее сжимаю. «Окно зашторь», —
шепчет тихо, и мысли закостене –
вают, веет пропастью и бедой.
Тени ближних и дальних подкрадываются из угла.
Говорит: «Приходил поутру человек седой,
говорил: убьют меня ночью, а я ждала.
Вот тебя ждала, чтобы проститься, теперь уйду.
А жила я долго, работала честно и вот каприз,
что лежу развалиной старой живьем в аду,
если б можно было таблетку, иль просто вниз,
ну, в окно». Под прозрачной кожей рисунок вен,
а она начинает снова: «За что, скажи?»
Я спешу покинуть пропахший тленом квартирный плен,
а в подъезде колясок стайка — пребудет жизнь!
А в подъезде все те же надписи на стене,
узнаешь вот свою помаду и хорошо:
«Оля любит Вову» и ниже еще — «Е.Н.».
Вот уже стемнело, и дождь, наконец, прошел.
* * *
А она лежит, и нога у нее — бревно.
Говорит всегда: «Без ноги я уже давно,
как пошла в сберкассу, упала и вот — бедро».
А до этого было лето и огород,
сад из яблонь и слив, соления — круглый год.
Земляника, смородина — просто просились в рот.
И семнадцать лет не входила я в этот сад,
там сухие бесплодные яблони тихо спят,
а воротины ржавые — песню свою скрипят.
Там тюльпанов и лилий клубни стали землей,
королевский крыжовник покрылся коростой-тлей,
провода над сараем свисают немой петлей.
А сама говорю: «Не волнуйся, лежи - лежи»,
и мучительно вижу, как в ней засыпает жизнь,
и как будто уходит на верхние этажи.
А она вспоминает снова: «…был жив твой дед…»,
словно и не промчалось стремительно тридцать лет,
словно он и сегодня еще придет на обед.
И она мне рассказывать будет еще о войне,
о своем отце, попавшем в немецкий плен,
и о младших братьях, но более — о сестре.
Я стараюсь запомнить тонкую кисть руки,
и прозрачную кожу ее, седые виски,
и беззубый рот: «Доживаем мы, старики…»
Мне придется пройти тропинкой, что заросла,
подписать договор о продаже «сего числа»,
и продать свою память — место, где я росла.
Где, копаясь в земле, собирала я червяков,
где я плакала из-за капризов и пустяков,
и не думала, что не станет вдруг стариков.
* * *
И нет в дому моем ни птичьей трели,
ни человечьей речи.
Обещанное зелье — злое время
не мучит и не лечит.
Обманчивое снадобье - лекарство
течет, но камень —
ступи ногой, вступи на царство —
стоит веками.
На нем писалась руна Урус:
пространство-время.
Хлестала и слепила юность,
роняла семя
в живую почву, с новой силой
росли побеги,
и с радостью невыносимой,
для новой неги
рвалось, стегало и лупило,
толкало в спину.
Ваяла жизнь, звала, лепила,
наполовину
сбылась, рассыпалась, как иней
легла по саду.
И — слышишь? — жаворонок, и не
жалей, не надо.
* * *
Почитать газету, покачаться в кресле-качалке,
сходить за грибами в лес, на родник за водой.
Только б не пахло в доме прелой бедой,
стылой осенью, переходящей в зиму.
Думаешь часто: «Сгину, будет совсем одна,
никому не родная». Я-то ведь точно знаю,
что стоит она у окна, улыбается, ямочка на щеке ее правой.
Вот и вся моя правда.
* * *
Какой-то смутный, страннолицый день:
и дерево в окне, и снег в апреле,
все здесь мы словно разом заболели
туманным гриппом. Несколько недель
назад казалось: жёлтое на белом
согреет нас, но синеватым мелом
отсвечивают и окно, и дверь.
И старый доктор ходит по подъездам,
увы, прививки нынче бесполезны:
то грипп свиной, то серый ящур-зверь.
Мы боремся: с давлением и сплином,
с дождем и снегом, с корью и ангиной,
и даже с ростом цен на ЖКУ,
продукты. Только серость заедает…
Постится кто-то, кто-то заедает
тоску.
* * *
А ему, наверное, хочется пирогов,
а она сидит на постели — спина строга.
Ей бы в Одессу, в Припять, в Могилев, во Льгов,
ей бы отсюда — нагой — к чертям на рога.
А он говорит ей что-то про сломанный кран и плесневый хлеб,
про работу на выходных, пожилую мать.
А у нее голова светится так, что почти он ослеп,
больно даже дышать, не то что — смотреть,
хочется броситься — погасить, сломать.
И он думает, может, ей завести детей,
ну, или, допустим, хотя бы собак —
пару шпицев, и с ними в утренний парк
выходить гулять, и, как у нормальных пар,
к вечеру будет более общих тем.
А она вдруг ложится набок, сворачивается в узел тугой,
и лопатки корчатся, и волосы заслоняют лицо.
И вдруг спрашивает: «Может, завтра напечь пирогов?»
Зная точно, что ни мужем не быть ему, ни отцом.
* * *
ЮлеО, диковинной рыбой в серебряной чешуе
ты ныряешь в озере, балуешься в ручье,
дышишь жабрами, рот открываешь, плещешь хвостом,
думаешь не о том.
Ах ты, рыба дивная, дева-мечта,
красноперкам, жереху не чета.
Не удить тебя, не выловить в роковую сеть,
и царю не съесть.
Предки твои кистеперые, не вышедшие из воды,
затаились, в голубые заплыли льды,
спрятали свои эмалевые бока:
жизнь хрупка — избежать садка.
Полуслепые светящиеся их глаза
режут толщу вод, утягивают назад
в эру девонскую, в погибель для рыбака
горняя глубока.
Ты — мечтой ихтиолога — вернулась из небытия,
миновав уловки, избежав острия
пилькера, джига, яруса и копья,
все одно – ничья.
Так плыви, скользя сквозь радужные струи,
не заглядывая в полыньи, обходя буи,
на пучины дивной галиматьи разевая рот,
все равно — вперед.
* * *
Мазурский зверь — он дышит под водой,
на дно ложится, и еще бедой
не веет, в камышах шершавый шепот.
Мелькают в водной глади облака,
закат кренится озеро лакать,
и тянут сосны иглы — небо штопать.
Но зверь не спит, едва его ноздрей
коснётся дух иных живых зверей,
он ринется в движении мгновенном,
сверкая медно-рдяной чешуей,
взвивая тучи-крылья над землей,
поднимется, и кровь застынет в венах.
Тебе не избежать его когтей,
в колонке ежедневных новостей
появится сенсация, и снова
спокойна гладь озерная, тиха,
и только в песнях, сказах и стихах
останется о чудном звере слово.
* * *
До месяца волка – месяца тишины
мне нужно еще дожить, доползти, добраться.
Я в самом начале долгой седой зимы,
еще плюс восемь, а кажется – минус двадцать.
Серобородый туман приник к моему окну,
этот старик с утра безмолвствует в серой вате.
Тело мое немеет, подвластное белому сну —
этой синичьей спячке в выстуженной кровати.
А если вдруг дотяну до месяца бурь и ветров,
руку протянет Герта — рыжеволосая дева,
ладони мои согреет и, верно, оттает кров,
истает узор со стекол — льдистый, заиндевелый.
И можно уже без страха — довольно! — идти во двор,
приветствовать нити солнца улыбкою-ликованьем.
И в месяц веселый зайца услышать нестройный хор
ушедших моих любимых — дыханию в оправданье.
* * *
В квартире этой жили у черты
беды, но были с ней на «ты»,
накоротке – веревочке в сортире,
на двух ногах, что толком не ходили.
Здесь мыли пол и протирали пыль,
в трельяже старом прятали бутыль
со спиртом – ставить банки при простуде.
Гостей сзывали, накрывали стол,
и был уют отраден и тяжел,
в квартире их всегда бывали люди.
Одна блины и пироги пекла,
другая здесь сидела у стола
и в пироги готовила начинку,
потом селедку резала, и вот
настал последний високосный год
и небо, как говорено, с овчинку.
Хотели елку ставить в декабре,
дыхание запнулось на заре
(уже на стол продукты закупили).
Скорбящая не дождалась тепла,
а жизнь рекою дальше потекла.
И люди ели, пили, ели, пили.
* * *
В доме на набережной очень светло,
в доме на набережной пекут пироги,
накрывают стол. «Катенька, помоги
достать посуду, вилки ножи,
салфетки на стол положи».
В доме на набережной птицы чирикают и свистят,
в доме на набережной поздно ложатся, а утром спят,
медленное пробуждение, кофе, халат с запахом,
в доме запах ириса, иногда майорана,
когда нервно и странно,
и, кажется, жизнь вытекает в реку, что за окном…
Дышит тревожно дом.
Лоб охлаждается о стекло.
«Знаешь, Катя, любое зло, горе — они проходят…»
Гости в проходе топчутся,
ищут тапочки, что-то галдят.
Оглядываясь назад,
видишь лишь череду елок под Новый год,
меняются лишь игрушки на ней —
больше или меньше огней —
бытия хоровод.
_________________________________________
Об авторе:
НАТАЛИЯ ЕЛИЗАРОВАРодилась в Кашире. Окончила юридический факультет и Литературный институт имени А.М. Горького. Соредактор сербского журнала «Жрнов». Автор поэтических сборников: "Осколок сна" (2006 г., Москва) и "Черта" (2014 г., Смедерево, Сербия), книги для детей "Мой ангел" (2015 г., Иркутск) и публикаций в периодике. Участник форума молодых писателей, российских и зарубежных поэтических фестивалей. Автор гимна Ночной Хоккейной Лиги. Шорт-лист конкурса поэтов-неэмигрантов «Неоставленная страна» (2013/2014). Лауреат премии имени Анны Ахматовой журнала «Юность» (2015г.); победитель конкурса «Поэзия в парках» (2016г.); финалист фестиваля «Дорога к Храму» (2017-2018гг.). Стихи переведены на английский, сербский, немецкий, польский, румынский, турецкий, даргинский, болгарский, венгерский языки. Живет в Москве.
скачать dle 12.1
