* * *
Мы играли, мы играли
На расхристанном рояле
В бывшем храме типа в клубе, рядом с кладбищем, прикинь.
А теперь стоим у входа:
Кто последний, тот и вода.
Уронила Таня крестик прямо в горькую полынь.
В честь советского погрома
Вышел фуфел из дурдома,
Рассказал про всё, что было. А ты, сука, не сажай.
Мама мыла мылом Милку
А И. Б. сослали в ссылку
То ли в rambler, то ли в yandex, то ли вовсе за можай.
А в России, между прочим,
Секса нет. Мы просто дрочим,
Кто по разу в день, кто – по два… онанист как аноним.
У соседки шуры-муры
С привкусом литературы –
Спать ложится с Мандельштамом, просыпается с другим.
Шла машина с левым лесом,
Фуфел скачет мелким бесом
Между вновь открытым храмом и высоткой на крови.
Жизнь опять идет по кругу:
Где же вьюга? Дайте вьюгу!
Таня плачет, вода водит – все по правде, по любви.
* * *
чтоб каждая тварь свою жизнь начинала с нуля:
с затрещины Бога, с падения яблока в руки,
изгнания, с крика «земля!», с непотребного «бля»,
с Москвы, Риги, Тмутаракани, Парижа, Калуги,
оргазма, с больничной палаты, тюремного ша
с дороги, которая к вечному Риму, вестимо,
чтоб каждая тварь, у которой под кожей душа,
и варварский сленг, и почти примитивное имя,
ментальность, харизма, дурные привычки, как встарь,
способность к предательству, преданность делу и слову,
и слезы, и ангельский стыд, чтобы каждая тварь,
которая названа как-нибудь, где-нибудь, словно
последняя тварь, свою жизнь начинала с нуля –
по Цельсию, по Фаренгейту, и выше: с былинки,
с куста и креста, колокольни, с церковного ля,
с видения отроку Варфоломею в глубинке,
с отца Никодима, что жизнь положил на алтарь
под Боровском, с тайной вечери, распятия или...
чтоб каждая тварь, чтобы каждую божию тварь
любили, любили, любилилюбилилюбили
СТИХИ ИЗ ЦИКЛА «РУССКОЕ КЛАДБИЩЕ»2. Лубянка Н. Гумилёву Помилуй, время, я не птицелов,
Мне не нужна коллекция пернатых.
В моем дому расстрелян Гумилёв —
Невиноватый меж невиноватых.
И потому я все еще боюсь:
Вдруг эта пуля взвизгнет рикошетом.
Я в этом доме нынче не молюсь,
Но спать ложусь — и думаю об этом.
Скрипят ботинки ночью по песку,
Скрипит перо по бездорожью бланка...
Безумный сон приставила к виску
Все та же сумасшедшая Лубянка.
4. "Англетер" C. ЕсенинуПо Ленинграду... граду... аду,
Ногами загребая снег,
Как окровавленную вату,
Повешенный шел человек.
Чужой закат пылал над городом
И пеплом наполнялся след.
И жутко кожу жгло за воротом
Рубахи. Боже, восемь лет.
Тогда еще никто на свете
Не понимал; в каком бреду
Его приговорили к смерти
Уже в семнадцатом году.
Со всеми братьями и сестрами
Прощаясь, и почти незрим,
Он шаг за шагом жизнь наверстывал,
Но прошлое ползло за ним.
Какую страшную награду
Ему всучил позорный век:
По Ленинграду... граду... аду
Повешенный шел человек.
Он долго шел бы по заснеженной
Стране — без мер, стране — без вер,
Но этот человек повешенный
Зашел зачем-то в "Англетер".
9. Ангельский барак "...люблю смотреть, как
умирают дети".
В. МаяковскийВсю ночь горят прожектор и луна,
И завывают ветер и собака.
Среди снегов затеряна одна
Страница зла — из детского барака.
Провисло небо жирное как мрак,
Придавливая тяжестью столетий
Тот маленький, тот ангельский барак,
В котором спят почти грудные дети.
Вдоль нар бредет, не торопясь, как в лес,
Охотник, заклейменный словом "зона",
Он держит автомат наперевес
И целится в детей завороженно.
Солдат играет в страшную игру,
Склоняясь над ребенком низко-низко...
И не проснется завтра поутру
Вон тот кудрявый мальчик из Симбирска.
Душа взлетит. И кто-то босиком
Прошлепает, быть может, ангел падший.
Овчарка кровь подлижет языком,
Густую кровь, как будто день вчерашний.
Солдат лицом уткнется в морду пса,
Наплачется... И вскрикнет на рассвете;
— Будь проклят тот поэт, что написал
"...люблю смотреть, как умирают дети"!
ВОЛКОДАВПросыпайся, лохматый звереныш — собачья порода,
Сучье семя, как нынче сказал бы горбун Квазимодо.
Просыпайся, герой Мандельштама — щенок волкодава:
Пахнет нашатырем азиатская улочка справа,
А налево, насколько хватает безумного взгляда, —
Нереальная даже во сне территория местного ада.
Здесь недавно прошли, огрызаясь, тамбовские волки,
Оставляя следы меж февральских сугробов из хлорки.
Возвращаться из рая — плохая примета, когда ты
Наизусть помнишь все имена, адреса или даты.
На границе веков, государств, алфавитов, религий
Нас встречает, чтоб перевести через ад, полупьяный Вергилий.
Просыпайся: в Москве отсырел гексоген, словно порох,
Начинается гребанный век — мне немного за сорок.
Просыпайся, мой маленький зверь, а то все проворонишь:
И Манежную площадь в дыму, и в тумане — Воронеж.
Просыпайся, грызи эту жизнь молодыми зубами,
Я поставил осиновый крест на любимом тобой Мандельштаме.
* * *
В декабре в России пакуют мешками пух,
Рубят ёлки, кормят из рук белоснежных мух,
Лепят баб, и прошлое перетирают в труху.
В декабре Россия считает своих старух,
Роковым числом ранит память и режет слух,
Отзываясь болью в груди и бессильем - в паху.
В декабре есть отличный повод уйти в запой:
Как-никак - сорок лет, и двадцать из них - с тобой,
Только с Музою дольше (попробуйте спать втроём).
Меж столом и вечностью двигаюсь, как слепой:
Можно жить на ощупь, но выжить - только с толпой,
Потому что нельзя быть сразу рабом и царём.
Я всё реже плачу, всё чаще собой плачу
Палачу из прошлого… Хватит! Всё, не хочу!
Тормозни, ангелочек, у церкви, я здесь сойду.
Пусть последний нищий, припавший лицом к плечу,
За меня поставит копеечную свечу,
Ведь страшнее расплаты разлука в Твоём саду.
Говорят, что время течёт, как река, на юг,
Отражая слова и мысли, и всё вокруг,
Даже мёртвых людей, а вернее, их имена.
Почему на пороге смерти, вступая в круг,
Нас пугает младенца крик или яблок стук?
Неужели так хочется жить, невзирая на…
* * *
Я не буду курить, только чай с бергамотом — и все,
Только снег за окном, на окне — желтый томик Басё,
Только легкий сквозняк, только чай с бергамотом в стакане,
За окном только снег, только пачка «Пегаса» в кармане.
Я не буду курить, только томик Басё на окне,
Полумрак, тишина, только чайник на синем огне,
Только ночь и ночник, и железная узкая койка,
Одиночество давит в груди, одиночества столько!
Только чай и Басё, только снег, только снег, близкий к чуду,
Я не буду курить, я не буду, не буду, не буду…
* * *
нагрешил, говорит, не глядя, мол, все заповеди нарушил
даже те, говорит, которые и писать было западло
свет, горевший внутри стекла, обжигает теперь снаружи
тьма мешается под ногами, молча дергает за подол
нагрешил, повторяет, сука, мол, поймал, говорит, с поличным
и показывает, мол, fuck you и прикуривает от свечи
и стою голышом, как в детстве, пожимаю плечом по-птичьи
прижимаю нательный крестик — он же сам меня приручил
нагрешил, говорит, с лихвою, поколений, примерно, на пять
не отмыться, не отстираться, не отмазаться одному
свет, скользящий поверх стекла, выжигает напалмом память
серафимы стоят в прихожей, безразличные ко всему
нагрешил, говорит, и баста, собирай, мол, свои манатки
и ступай типа по этапу, отправляйся, куда скажу
и идут эти трое следом, наступая почти на пятки
свет, горевший внутри меня, льется сваркою по этажу
_________________________________________
Об авторе:
ВАЛЕРИЙ ПРОКОШИН(1959-2009)
Родился в деревне Буда (Думиничский район) Калужской области. Вырос в фабричном бараке в маленьком текстильном городе Ермолине Калужской области. О себе сказал: «Я <...> обычный советский пацан, алкаша и уборщицы сын». Учился в Ермолинском ПТУ по специальности «электрик», после окончания которого служил в Советской Армии в ГДР. Жил в Обнинске. Входил в обнинское литературное объединение «Шестое чувство». В 1990 и 1992 гг. издал за собственный счёт книги стихов «Поводырь души» и «Боровск. Провинция». Широкую известность получил после публикаций в Интернете: «Сетевой словесности», «Византийском ангеле», в ЖЖ, «Футурум-АРТе», «Детях РА», «Флориде», «Вечернем гондольере», «Две строки / шесть слогов». Член Союза писателей России (с 1998). Умер от рака в Обнинске, похоронен в Ермолине.
скачать dle 12.1