МУЗЕЙ НЕВОЛЬНИКОВ
Из бочек выплывают рыбы,
что мёртвые смогли бы делать ещё?
Солится даже соль.
В мёртвых городах только крик чайки
обозначает естественное расстояние,
между
был и
как будто бы есть.
История знает и окончания миров;
розовый нейлон юбок, чулков
толстый шов и букв тканье,
а также танец рубашек,
и ткани ласковый стон.
И всё же
забытое
управляет и приходит ночью:
ты ещё спишь, но оно уже знает,
как тебя словить.
Радуется ребёнок когда вытягивает сети.
Ничто между ничем вплетало небытие.
ПРОКОФЬЕВ ANDANTE SOGNANDO
Время нам, Марек, жить на дне моря,
без сна и еды, в углу, там при доске,
где краб среди яблок с издёвкой движет
нелюдской клешнёй, ибо яблоки здесь везде,
так как и люди повсюду, и всё
в основном антропоморфное, даже краб и дно, и песок,
наконец, даже вода, Марек, – здесь и те человеческие.
Нам следовало жить где-то, но угрюмая
схема окутала наши тела, и мы погрузились.
Теперь твоё лицо – пузырь воздуха, можно
любоваться им сбоку, как искривлённой маской.
Хочет говорить, но изо рта течёт струя воды,
рыбы собираются вокруг, чтобы смотреть, всё больше
их вокруг твоих плеч.
ФЕОДАЛЬНЫЕ ЗАВИСИМОСТИ
Феодальные зависимости, работа плюс выгоды
от закрытой хари, хотя сухожилия
рвутся писать, тогда та ткань распускается,
ничто её не излечит, останутся клоки тебе.
Хотелось бы крови, но есть вода, и она
вводит в курс дела, водянистые обещания,
текучие заветы, отмели и каналы,
и в конце океан, чтобы ты мог заснуть человеком.
Есть, конечно, язык и может иметь
две стороны, есть предметы и их тени,
волен разгадать, записать и снова разгадать,
услужливые буковки отравят сомнение, на несколько дней
почувствуешь себя лучше, потом опять вернётся.
СТО СТИХОТВОРЕНИЙ ИЗ СНА
Сто стихотворений из сна маршируют через Атлантику
и бормочут себе на общем языке, милосердном
и не знающем пощады. Тем временем города
наполняются молчанием. Улицы укореняются,
и кусты тёрна оттеняют площади и торговые залы.
Но деньги в полном разгаре.
И грозовая туча длится, и тяжелые капли ливня
длятся, хотя никогда не коснутся земли,
и ты длишься, незнакомый парень, и смотришь,
как медленно выползаю на берег,
беспомощный старик с синими жабрами.
НАШИ РАЗГОВОРЫ КАК
растеньица. Такая аргентинская элодея,
прыжок температуры губит её. Нет меры
в названиях. Полночи я плакал,
сидя на кухне на холодном линолеуме,
хрип холодильника был контрапунктом
и тёмные подтеки на зелёной стене.
Без предупреждения вытолкнутый на сцену
не отхаркнул никакого хорошего текста.
Ты спал хорошо, сжимая подушку,
капелька слюны текла по твоей бороде.
Снова пришёл господин песок, сказал я
на кухне, снова пришёл и смотри:
из мизинца сыплется струйка.
Изо рта выпадают чёрные камешки не
больше лузги подсолнечника.
Солоно на безветренном дворе.
ЧТО-ТО С ТЕЛОМ
Вот это мои лёгкие
они ткани
мальчик сидит там
и хрипы по ночам
Это мальчика дыхание
поверхностное и не важное
это его языки
на которых я говорю
всё что здесь светит -
его речь
всё чего не знаю
должно быть прикосновением
на той жестковатой коже
на той распрекрасной
искрится ничто и кричит
Это мальчика дыхание
это его исчезновение
смерть преобразуется
в дрожь, дрожь, дрожь.
ОТРЫВОК
Не был женщиной,
но имел все черты
прихода и ухода,
на ночной вахте стоял, высматривая риф.
Жёлто-зелёный узор на рубахе
отвлекал, и я рассеянно
выслушивал слова. Птицы,
о те в наилучших отношениях со смертью.
Так звучало сообщение.
При нынешнем президенте
имеем наилучшую опору.
Хотел бы, чтоб близость тела
оказалась обманом,
хотя кусок мыла противоречит
этому предложению. Дельта реки
наилучший корм для пароходов
и стол - выразительная опора для рук:
возражают.
Должно быть, это не шутка,
затем тот холод так внезапно рождается,
иней искрит на толстых канатах.
Птицы, ведь они,
в наилучших отношениях со смертью
БЕЛЫЙ НАЛИВ
Не смотри на меня, ты прекрасен,
прекрасен, мне нельзя смотреть,
тотчас бы и воплотился, тотчас бы
запомнил, а вот уже страшный провал.
Автобус не тело, ландшафт
не тело, что за язык говорит
через меня, язык автобуса? Язык
хозяйки пса, твой язык, когда
облизываешь губы, прошу не смотри,
если гляну случится провал, мне
нельзя смотреть, должен стоять и мурлыкать
священные мантры, помнить о
белом наливе для коллег со склада,
должен усилием воли защищаться от воплощений.
Вот уже страшный провал, что вижу,
что думаю, как измениться, а мне
нельзя изменяться, сразу бы
забыл, а забвение это смерть.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
В квантовом континууме случится всё.
Знакомый физик повторяет это ежедневно,
в нашей часовенке тридцать метров на тридцать - плюс
освещенная закусочная, а над ней вечно печальный взор Даниила.
Фигуры всегда такие же, чуткость места
изменяет черты им, и ткани мои в дрожь приводит,
языки и зыркания, ясный перец, застенчивые.
Это континуум переносится мной
на знакомые лица, которым завидую по-человечески,
цвета глаз, формы губ, роста,
и шершавых скул.
Из того, что говорят пацаны-трудоголики (все
над проектом бакалавриата), понимаю, что с какого-то раза
быть мне убийственно пригожим блондином
или тем рядом, испанской красы, который
нервно покусывает карандаш.
Пока нога у меня затекла и нужно пройтись,
ладонь оставила тёплый след на столешнице.
Всё это особенное, кванты, спазм икры,
воздух, который разделяю вместе с другими тут
и прохладное солнце за стеклом, вот так
прохладное солнце за стеклом.
КАКАЯ-ТО ПЯТНИЦА В ИЮЛЕ
Вместо слов, на ощупь, в темноте
липкие нити белков ищут другой звук.
Он где-то раздаётся, вздрагивает в воздухе,
чтобы не забыться,
но как звучит,
никогда не узнаю.
Пятница, и Алан возле бара читает Каспровича,
за стеклом тени и лица без имён.
Тела, вплетённые в дыхание, крови поток,
в отвращение при виде старых тел.
Всё отчуждение и страх в нескольких судорогах губ.
Пятница, семнадцать, полно гостей,
полно иностранных языков, говор всего мира
отскакивает от полов и стен,
проникает в зеркало в ванной и через большие стёкла
выползает, как туман, на улицу Эстеры.
Не понимаю слишком многого из горловых фонов,
в которых звучат одновременно города из гравия,
асфальта и стекла, торфяник и лес, фьорд и снег.
Это, возможно, простые просьбы и заклинания.
Задумываюсь, сигарету выкуривая у кабака,
выпускаю дым и знаю: не иначе.
Это простые просьбы и заклинания.
ЭКУМЕНИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ Во имя Будды Дхармы и Сангхе. Аминь.
Легко ему ткётся костёльчик из переиначиваний,
красив его прыщик и набухающая растительность над губой,
и, видимо, думает, что глубок и остроумен,
но есть у него зачётные кроссовки и необычайно стройные икры,
и голос тоже, и говорю ему безгласно:
мантрируй же, как хочешь.
Не слышит меня, потому как не слушается теней,
в углу за стойкой бара у меня пещера, из неё прислушиваюсь:
свет в том числе для того,
чтобы нас навсегда вычёркивать.
СЕТКА ДЛЯ ПОМИДОРОВ
Мог быть женщиной и мог быть диджеем
в каком-то из клубов на Сохо, кричали бы
мне вдогонку DJ Цыпа рулит, но был
через миг сеткой для помидоров,
нёсся над землёй и бился о лодыжки
стройных мужиков, о чулки тёрся
старых пресвятых баб. Смотрели на меня
удивленный брат таракан и сестра газетный обрывок.
Было что-то отважное в отгадывании
значений или в пьяных базарах,
когда мы прояснили эти дела: прав тот,
у кого больший болт, - до сих пор не знаю?
Детское - отвалило, неведомое -
всё ещё неизвестно. Вот, факт проще слова любого:
дырявый ботинок, грязные носки, женщина за прилавком
с тяжёлым периодом.
Все половые дела, дротики,
настурции, калужницы и синий зверобой, и в связи с этим
поезд опаздывает, нехватка логики, но звук божий,
в котором: мистика, госпожа, ёб его мать.
Я то, что прочту из касаний и взглядов,
давний Тересий, птица-прорицатель и гермафродит,
но это закончилось, дорогой. Теперь ем пепел
и пью хлеб.
ГОСПОДИН ДОМОВСКИЙ,
я сильно херовая птица.
Не помню ни скал, ни как сбрасываться
веткой на мох – поскольку мир здесь
не слишком помещается в огоньке зажигалки.
Тут надо бы скоросшиватель фактов и дат,
чтобы вложить счета, описать записки
очередными заметками.
Высыпать горсть монет на стол
без вопросов (давайте скажем) в чём дело.
И ясное дело следить (и заметить),
что это не только стук и брод
так замечательно нас описывают,
но дыхание в расщелине
и эти взгляды, очевидно,
надо бы считать
и переваривать их, переваривать
мгновением раньше.
ДЕКЛАРАЦИЯ НЕВЗРАЧНОСТИ
Вот это моё тело, слушайте, пожалуйста,
не говорит: это семечка подсолнуха,
дух водопоя, оно молчит, порой дрожит,
но молчит, болит, но то не слова его лечат,
полетело слишком далеко в прошлый раз, теперь лежит.
Проблема с этой сказкой, дамы и господа,
она действительно для детей.
Вот это моё тело, оно равно я,
это факты, проверьте, пожалуйста; дождь,
ветер и цветок, как просто, верно?
Прежде, чем вылуплюсь как подёнки,
надо мне полежать в темноте. Это
равнение, однодневка без конца.
перевод с польского Томаша Пежхалы и Серго Муштатова
_________________________________________
Об авторе:
ЭДВАРД ПАСЕВИЧ
Поэт, писатель, драматург, композитор. Родился в Костшине-над-Одрой.
Автор десяти книг поэзии.
Стихи переводились на немецкий, английский, русский, словенский, сербский, болгарский, чешский, испанский, украинский, каталонский, итальянский и другие языки.
Лауреат VIII Всепольского поэтического конкурса им. Яцка Березина (2000). В 2007 г. был номинирован на литературную премию «Гдыня» за книги «
Генри Берримен Пьясни» и «Особнячок Бертольта Брехта». Номинирован на Вроцлавскую поэтическую премию "Silesius 2016” за книгу «Oх, Mитохондрия». Стипендиат Министерства культуры и национального наследия.
Входит в состав устного журнала "Gadający Pies” («Говорящий Пёс»).
Живёт в Кракове.
Библиография:
«Нижняя Вильда» (2001)
«Учения для попрошаек» (2003)
«Стихотворения для Ружы Филипович» (2004)
«th» (2005)
«Генри Берримен Пьясни» (2006)
«Смерть в даркруме» (2007)
«Мелочь! Мелочь!» (2008)
«Музыка для струнных инструментов, перкуссии и челесты» (2010)
«Особнячок Бертольта Брехта» (2011)
«Oх, Mитохондрия» (2015)
«Место» (2017)
скачать dle 12.1