*
Мысль об испытанном
опыте
о границах
собственной чувствительности
как будто
я вижу себя саму
изнутри
и зарождение речи
внутри ребер
и неосознанное влечение
к смерти
и костную ткань
разбавленную кислотой
желания
и еще предельный
эротизм
одного отдельно
взятого однотонного
цвета
и увидеть тебя
или
абстрактное лицо
сведенное судорогой
как за секунду
до взрыва
когда кажется
что вот сейчас
уже никто
не отнимет у тебя
это священное право
раствориться
в объекте любви
войти в список
в огонь
но катастрофа
проходит не касаясь
и уколы памяти
вонзаются
в белое новое
во внутренний ужас
внутренний двор
и влага восходит
и длится
в асфальте
словно кровотечение
и все обозначения
и названия
вливаются в общую
тьму
в общую систему
методично.
*
У соседки обнаружили
болезнь альцгеймера
она говорит:
– Я больше не могу
складывать слова
а я так любила
отгадывать кроссворды.
В ее мире
все больше
не имеет названия
и ляжки и колени
и то что между
все теперь
существует
в совершенной
первоначальной стадии
тактильного
я представляю себе
пространство
внутри ее головы
абсолютно белым
я бы хотела
чтобы когда
ты разденешь
меня
все вокруг
также было
белым
возможно
это предчувствие
зимы или смерти
или потребность
в исчезновении
окружающей действительности
как таковой
и вот все слова
и буквы
имена собственные
наречия
навсегда ускользнули
от нее
превратились
в единый поток
недоступный
в то время
как вектор
нашего высказывания
по-прежнему
смещен
и слова произносимые
нами
всего лишь
что-то
большее или меньшее
чем мы сами
и я вижу комнату
где эта женщина
находящейся
за рамками
прямого смысла
уже не способна
заполнять
бесконечные поля
кроссвордов
слова ушли
от нее
пока я
все так же
тяну их
сквозь себя
и они цепляются
крючками
за мое внутреннее
и тут же
распадаются врут
и прекращают
свое существование.
*
Свечение внутреннего
так свет
распределяет себя
осторожно
а ты? а ты? а ты?
меня? меня? меня?
Осознавшая
свою подвижность
кровь.
Стыд создает
кожу
и расщепляет ее
тут же
(последовательно)
опыт несуществования.
И любая поэтика
становится безразлична.
Как сцепляются
связки слов
внутри предложений
как буквы
прилипают
друг к другу
в ознобе.
В ожесточении
белого цвета
в усталости формы.
Где мои губы
ищут
твою слюну
твой запах
со всей обреченностью
инерции.
Пока в других
восходит
сила нового
разрушения
словно поток
единственного
доступного
целого.
*
Выходит
в открытое поле
как рана
воздух наполняет
ее смыслом.
Аудитория
с глазами
переполненными
травмой
сухость пор.
Уничтожение
и унижение
почти меланхоличны
в своей интенсивности
и методичности.
Потребность
в сближении
обнажает
все углы
мне неудобно
так
но нужно.
Размыкается
круг
сновидение
жертва
смерть
я говорю
внутри
легких легких
я хочу тебя.
Стирается
лоб
язык
гортань
исчезают
локти
суставы
колени.
Все становится
частью
деталью
металлом
общего производства.
*
Исключительная доверчивость
влюбленного тела
рассеяна
над снегом
и тканью войны
над тобой и мной
помимо всего.
Я думаю про волосы
порноактрисы
обесцвеченные
даже на лобке
я думаю о ней
как о человеке
которого убили
на моих глазах.
Но чтобы писать
нужна ясность
такая ясность
как у снега
способная устранить
зрение.
Градации белизны
словно
стадии боли
или любви.
Чувствительно
для крови и синяков
отходит от ослабленных
рук и глаз
холодная словно
лоб линия
горизонта.
И любовь звучит
во тьме
как обреченная
на повторение
просьба быть
сильнее.
*
Я не могу
не любить тебя
надпись на снегу
мера страдания
как главное определение
подвига
отдельные фразы
доносятся до меня
с утра
проходят сквозь кровь
эстетика насилия
вот я и пишу
это словосочетание
и представляю
себя ребенком
а тебя взрослым
полифония обладания
и сознание
слой за слоем
уходит
считается что любовь
должна быть созидательной
а как же
вывернутые наружу
звуки
палач и жертва
и тот момент
когда твои руки
вцепляются в мои волосы
что я могу сказать
теперь когда
не могу дотронутся
до тебя?
Что в этом году
мое помешательство
на белом
достигло своего
пика
и глаза в отсутствие
снега
медленно сходят
с ума
и я вижу себя
в снежном поле
я растворяюсь и таю
в нем
как ложное свидетельство
тают: ноги, грудь,
руки.
Я наконец становлюсь
частью единого
белого пространства
где уже нет
социальных и эротических
ролей прикосновений
и боли
нет данных и свидетельств
только единение
сплочение
в холодную
белую
ткань.
*
Ты взял и разорвал
движение молекул
во мне
бессмысленная нежность
в акте насилия
видишь логику
уходящего навсегда
на кончике моего
языка.
Раздень меня
как дерево
сколько влаги
там под корой
избыток боли
гонимый насекомыми.
Совсем неудержимая
сирень
растет прямо
из крови в мае
1945 года.
Мы идем
и наши руки
едины
и не едины
ни в одной
точке.
Как под нами
пенится река
едва
едва
её сжирает огонь
изнутри
изнутри.
Огонь – это рот на лице
любви.
Я исключена значит
завершена
обведена в квадрат
статична
как ученик у доски.
Вот тебе и ролевая игра
и насилие только
притча
о начале в основании
моих колен.
*
Вкручиваются винты
потребности
в оголенные виски
и все что
связано с влечением
уходит прочь
от границ внутреннего
в глазах
на морозе
в снегу
в снегу
в снегу
расцветает пунцовое
желание смерти
наслаждение исчезновением
останавливается
словно пульс
перед смертью
прерванное удовольствие
завершение
на остановке
обклеенной льдом
в конце
неспособность запоминать
ужас
врачебных кабинетов
неспособность к действию
и нормы языка
военного времени
и ложное осознание
приторной мягкости
моего лица
открывается
холодное дно
снежное дно
и забинтовывает пространство
как раненого
не вернувшегося
ушедшего навсегда
из системы
общей дрожи
и руки закрывают
лицо совершенно
автономно.
*
Действие обезболивающего
заканчивается
и снимается пелена
как со сна
как пряди волос
с оголенного лица
я говорю тебе:
– Видишь уже не так
по-другому.
а ты помнишь какой
мучительной бывает
моя улыбка
как колючая проволока
обрывается
протезы вместо
чувств
протезы вместо
глаз
(с кем мне поговорить об этом?)
рассекает как удар
на до и после
память и участки кожи
ниже и выше
колен
разлетается теплой
слепок с твоего лица
на составные дистанции
и все это происходит
при уверенном утреннем
свете
и я говорю очень спокойно:
– Мы принимаем себя и
какая-то часть нас
навсегда умирает.
Не восстанавливается.
Никто не смотрит.
*
Мы все выглядим
одинаково
даже речь
я касаюсь глаз
а как же
память тела
у каждого еще
своя или уже
нет?
Вчера моя
внутренняя речь
была похожа
на первое кровотечение
она была такой же
робкой.
А сегодня все прекратилось
я вновь касаюсь глаз
словно стираю
из них
саму себя
свой рот и далее
по списку.
Белый цвет раскрывается
внутри тела
словно наркоз
назовем это
новым опытом.
Необходимость человеческого
присутствия
больше не причиняет
боль
и даже необходимость
конкретно твоего
присутствия
переносится мной
на удивление
легко
как заученная с детства
пытка.
И из всеобщего белого
выступает
прозрачный будущий
шрифт
целый новый
алфавит.
_________________________________________
Об авторе:
ЛЮБА МАКАРЕВСКАЯ
Родилась в Москве. Главный редактор журнала "След". Стихи публиковались в журналах «Воздух», «Носорог», в альманахе "Транслит", на сайтах Новая литературная карта России, Полутона, в вестнике современного искусства «Цирк „Олимп"+TV». Проза публиковалась в литературном разделе Snob.ru. Готовится к изданию книга стихов в серии "Поколение".
скачать dle 12.1
