ЛЁЖА
С тех пор, как Господь мой ударил меня под рёбра
и закрыл это место плотью, закрыл это место кожей,
я лежу на кровати, и, на кровати лёжа,
лежу как придавленный брёвнами. Бог живёт в моих рёбрах.
Лежать на спине — монашество, отсечение воли,
пассивное созерцание, почти никакой боли.
Когда затевается вправо вращенье —
это есть деятельное служенье.
А коли есть дерзновение телом почувствовать Бога —
стон и кряхтение, путь левого бока.
МЕНЯ СЕГОДНЯ ТЕКЕЛ УПАРСИН
меня сегодня текел упарсин, упарсин
я на весёлых был сегодня взвешен
ей, деревянное такси,
свези мене на небеси,
небывшее моё соделай бывшим
мисима хара резал, а бога не видал
и оттого атлант расслабил мышцу,
атлант разбил коленку,
атлант раздал именье,
атланту болье-менье,
высше-ницше.
мы — то, что мы кричим во сне, им во сне
в чужой груди не щёлкай клапан,
ты — то, что щёлкает во мне
вот щёлкнуло опять, и я заплакал.
ОТ ГЛАЗНОЙ ЯБЛОНИ
Яблочная слеза от глазного яблока
недалеко падает.
Человек есть волдырь наблюдаемый
глазом нечеловечества.
Се, пузырёк отрывается от глазного дна
и всплывает не лопаясь.
Этот брют играет, но не пьянит.
Играется, а не пьяница —
кто это? нет, неправильно.
Без родителей, без детей
пуста горница людей.
Сто надёжек, да всё безнадёжно.
Пузырь не утонет, дым не сгорит.
Плавать умеешь, учись не попасть в молоко.
Стрелять не учись.
Плакать учись у слезы: невидимо мiру,
запутываться в ресницах — у птиц,
падать — у яблока: недалеко.
ДОМ НА ДЕРЕВЕ
левая нога родилась ёлочка
правая нога спроси у ясеня
в стороны и вперёд руки-палочки
красные мои волосы как листья осенью
тело моё как лето дерево
телесность моя как летейская деревянность
телеология как литература и дендролатрия
птицы моей головы гнёзда бросили
думаю о своём теле как о детском дереве
на которое залезал и построил там тайный дом
— кто мы?
— мальчики!
— куда мы хотим?
— в дом на дереве!
— когда мы туда хотим?
— да уже никогда.
ИЛЬИНО УТРО
Это называете вы «пять утра»?
Пять утра, пять чуланчиков.
Мимо величественно прошла
машина времени для путешествий в настоящее.
Чёткое тёплое небо.
Чуткий и меткий на нём огнемётчик.
Чуть прижечь огнемётом вся внутренняя моя,
прижигаемое ощутится как целокупность:
злоприобретенье спеклось с памятозлобием,
вместе составили личность. Но огнь различает.
Остаются калёные пятнышки, тёплая дробь:
Солнце, Меркурий, Венера, Земля, Марс.
Каждое пятнышко — на свой часик,
каждый часик — в свою радость.
КАК МЫШЬ ПРОМОКЛА
Наша квартира
уменьшествляется
теми мышами,
чьи мшелоямочки
убольшествляются
нами.
Нашим котам недовыловить
наших мышей,
молись же чеширскому
котомолитвеннику
о душе твоей,
чтоб от тебя осталась
хотя бы улыбка.
От улыбки станет всем мышей.
От улыбки перестанет плакать дождик
самый мокрый.
От суховатой улыбки
дождик живой пересохнет.
Вот ты лыбишься,
а ведь больше дождя не будет.
Плач в глазах плачущего.
Плачь или высохни.
Пшёл — и сдохни.
Пчаль или плачебо.
Пчёлы, и жженщина
жжёт или лижет.
Жжение и печаль.
DÉRIVE
зацепа, щипок, даниловский,
двадцать шестой трамвай,
донской, бывшая кащенко,
орджоникидзе, черёмушки,
профсоюзная и дальше, вперёд и вверх.
одвоеноженный
механизм конвертирует
километры непонятно во что.
тикают ходики
в жёлтых штанах и чёрных кроссовках.
булькает spiritus vini
в специальном резервуаре под грудью.
щёлкают, щёлкают шагомеры.
четырнадцать километров прошёл!
в коньяке растворяются
килопройдённые пешкилометры.
а на шверника,
где живут аспирант, и студент, и крыса,
где маленькая община,
пламенноокий,
альбинос паче снега,
патер Крыстофер учит так:
придёт человек,
ногой наступит.
ни щедрости,
ни сострадания,
ни красоты.
его кунг-фу лучше,
чем ты.
ЗАСТОЛЬНАЯ
Звёзды, лежащие на тарелке,
невелики, далеки и мелки.
Тьма, обжигающая пищевод,
полусуха и красна.
Ну так вот,
я не того хотел, а ещё
я ничего не хотел вообще.
Звёзды, наколотые на вилки,
тьма, содержащаяся в бутылке.
Пьяная песня моя —
это не я.
ОТВАЛЬНАЯ
пьяна и помята,
massa damnata
есть сила, делённая на
моё ускоренье
паденья
до самого, здрасьте,
до дна.
до дна за пиастры,
военные астры,
за наше с тобой ничего,
за братья и сестры,
за вектор и растр,
до дна за того, у кого
тесна, плоховата
его анахата,
в ней места не хватит на всех.
в ней холод и снег,
как хохот и смех.
ЗОМБИАПОКАЛИПСИС
Кому от меня прилетело
в плотяное забрало?
Кому я мясной разбил циферблат? Люди,
люди. Две тысячи не имеет значения какой год, почти конец.
На углу Большой и Малого стены подбеленные,
повапленные гробы столкнулись и стоят бедные —
красный ауди и фиолетовый хаммер.
Языкииль присохлый к небу распух, страшные времена.
Страшнее всего, что на эскалаторе сзади-то прыгнет, продрогнет, прянет.
Часик в радость. Мне хозяин вчера это самое и сразу лопнул.
Я не думал, что времена наступят: не думал, не чувствовал,
чаю воскресения этого человека; все мы станем хорошие.
Мир дому нашему общему.
БЕЗ
Бесстраствуйте,
меня зовут, и я
безалкоголик.
Бессердце моё
ушло в пятки,
безум сошёл в сердце,
бурзум стал бесслышен.
Вся семья моя въехала
в мой многокомнатный череп.
Нет
такой тонкой ломо́ты
в центре моей головы:
в духе, не в духе ли — без понятия,
тонкой такой ломоты́,
предшествующей
всякой расплаканности.
Нет,
она есть.
Если громко стонать
в метро, то никто не услышит,
хорошие вы пацаны, мужики,
только губ своих не размыкайте.
Я беззакончил.
Бездносвидания.
_________________________________________
Об авторе:
ОЛЕГ ПАЩЕНКО
Родился и живёт в Москве. Преподаватель Школы дизайна НИУ ВШЭ. Публиковался в альманахах «Вавилон», «Воздух», «Митином журнале», на сайте «Полутона» и др. Участвовал в Первом Всесоюзном (1991) и Втором Всероссийском (1994) фестивалях молодой поэзии, Фестивале малой прозы имени Тургенева (1998). Автор сборников «Узелковое письмо» (2002) и «Искусство ухода за мертвецами» (2009).
скачать dle 12.1
