* * *
Три грации – мама, Елена и Лиля в цвету
со стаей любительских блицев
фасонят на послевоенном мосту –
спиной к громовержцам и их замполитам
и хвалятся вечностью, платьем и легкими па –
пред желтыми водами пятидесятых,
в которых искрится пустая тропа,
бросают им взятку –
свою расположенность, плески шифона и шпильку:
примите наметившихся перебежчиц
назад, в это льстивое лето, как будто в Рубежном…
Подхвачены взором бездомной герберы
и висельницей, то есть вывеской «Водка и пиво»,
едва просыхающей от умиленья,
гнусавой капеллой ее цокотух
(читайте: «Наливки для высших натур»),
горой облигаций с забытой подписки,
идущими с пленума кадровиками
и струнной, запруженной вертикалью
спешащих до облака старых террас,
схвативших балясины, если не скалки…
Чем гуще зевак,
воркующих, скачущих или бегущих –
и прочих всеядных,
на грех поравнявшихся с этой прогулкой,
тем суше и мелочней наш Боливар,
садятся закалка, галоп, вероятность
и единосущность моста,
чиста и чеканна его хромота.
Чем гуще насыпано в воздух имен и оглядки,
на скетчи над водами и на ином рубеже,
проекций от рыб и речных баттерфляек,
прибывших пунцовых, сладчайших, насевших
на охнувший куст, на стога и посевы
перчаток и яблок, очков и стрижей,
тем ближе землетрясенье.
МНОГО ВОПРОСОВ
Скоро ли поравняется с ездоками
площадь Всех Милосердных, обутых в камни?
Тетенька сводня, беззаветное сердце,
таборские подолы мечутся на каркасе
радиусов и бензинных разводов…
Скоро ли мы догоним неопадающий гомон
земных наслаждений, их шилохвостые хороводы
от искры – до лунной зевоты,
приоткрывающей все анналы?
*
Скоро ли поравняется с нами
полдень и его златокрылые персонажи?
Сладости, поцелуи, признанья,
которые раздувает ветер,
рапорты о конце войны и сухого закона,
о казни сатрапов, амнистии переметных
и иные прекрасные вести:
раздача авансов, котят, поп-корна...
Наконец, экспедиция молока и меда –
к проглядевшим око, хватай в охапку!
По самого голубка с дурной повадкой,
кружащего над тетиным красным хайром.
И да будет с нами и с вами
неколебимое, словно камень,
милосердие. Амен, амен!
*
Как только вам будет явлен
муж тети площади – в бронзовом одеянье,
пыльный ястреб из выхлебанной эпохи
или из старых поцев,
запутавшийся в капотах
своей Ксантиппы, что путается в пехотинцах.
И пока юннаты кормят прозрачных птичьих,
рожденных фонтаном, камрад попрошайка
пухнет – с протянутой пястью,
не дождавшись ни подаянья, ни спячки,
промокает скулы негнущимся шарфом
и бормочет: скоро ли поднесут нам
собачатину или судно?
*
Вы обознались – голодающий в бронзовых лохах,
нищий из всех оглохших
площадных аполлонов
в действительности – чумная колонна,
и скалится, и играет удавкой,
так что езжайте мимо –
с миром или подальше…
* * *
Всё прибывают сиятельные особы,
шмыгают бабочки шпингалетов, ящерицы-засовы,
пышут зрачки замочных скважин,
кольца на лапах дверей и деревьев –
строки из книги взросленья, шатаний, утраты речи.
Подброшены чепчики, шпили дымов и кровли,
и на вершину лазурного перевала –
раскатистый белобокий росчерк,
из коего выветрился летательный аппарат
или иной фигурант эфира –
глухой, как немая фильма,
кто-то из серафимов, мираж…
Пожарная лестница, нищебродка,
прозрачней велосипеда, душа – копейка,
кому отказали от дома и от житейских правд,
сверкает промашками меж ступеней,
карабкаясь по стене на ощупь,
цепляясь за лацканы окон,
лоснящиеся на груди
щербатой твердыни, и лысина цветника
пускает блики, припудрена кое-как
бежавшей зимой, зовись она Анна, Гретхен,
или Сусанна среди седин,
не то Юдифь,
заткнувшая пачку снега за пышный лиф…
Искрятся заиндевелые рельсы,
сплетенные в серпентарий,
ну и победное око каталы –
трамвая номер двадцать один.
И даже крест над аптечной дельтой,
сплавляющий по течению все надежды,
почти за миг до паденья
узрев в верховьях продетую из забытых дней
дорогу того, кто, видимо, уже здесь и
отныне не перестанет,
этот облитый микстурами леденец
вдруг приосанился и зазеленел…
* * *
Вот где мы найдены с взъерошенными сердцами –
в бункере серой цапли,
летящей от южных гротесков и гимнов –
к унынию и ностальгии,
к схоластике и северному трагизму,
перебеляющей флаги и норы,
pater и noster – в угодные Норду,
кто молвит к напевшимся подопечным
из насыпей гипсовой крошки, из пейсов
бурана и несмывающейся ангины.
Кем мы присмотрены в верхнем регистре,
на беспримесной высоте?
Парочкой рассекретившихся кадушек
на особь крылатого дормеза –
в тронной груди его и в хвосте,
в висячем и падучем саду ли:
сразу две головы со смехом,
с шипящим на все живое вином –
два черепа Талии, гоняющие по виадуку
с юга на север – над вечным сном.
Вот где мы взвешены – между царствий,
летящие с видом железной цапли
по скату вояжа, на линии осмеянья!
Не верно ли сбросить чертову куклу –
эту дорогу, больно широкоскула
и растяжима, слишком транжира,
истинная цикута!
Так разметем оперенье и обаянье
глупцов пассажиров и прочие покрывала…
Время – защелкнуть око и тем отвадить
мир от существованья.
* * *
Сойдет ли изобличение, кто есть кто –
в этот задачник, крышующий шайку-лейку
неизвестных, кум анонимов, ввернувший лепту –
в гадательное, или сбагрили за игрой в колечко
в ладони случайной книги? Нанесено на потом –
на веко дремлющей в костнице скобок бури
и на мелькнувший в извилинах лип и буков
и тяготеющий к розану образ сыра,
словом – сердечно машет с конца посылки
сфинксу или волхвующим по требухе районам –
своим неизвестным, не то – своим потаенным.
Решения и ответы на все вопросы
легки, как улыбка феи
и недра осклабленного портфеля,
проехавшего сквозь строй свободы.
Все дешифровки, кровопускание и разборки,
арест не справившихся с заданьем
решительно отстают от нытиков, что кудахчут:
отдайте мои одежды, мое оперенье, мониста
и папу, заберите меня из больницы!
Ах, мои чертежи и наши дрова… наш иней и кучевые!
Ну, хоть шепните, куда подевался выход –
посолен пламенем, пауками – или не держит форму,
как эхо оглохшего телефона?
А может – то тут, то там, как Всевышний.
Все, несомненно, спрятано в очевидцев –
и в человечьих, и в мышевидных,
и в вылитых черных мешков… Вон дивный чернявый лебедь
плывет по канту весенней аллеи
на содержании фордевинда!
* * *
Цоколь-тигель в два одичалых окна,
заросших слепотой ойкумены –
сцеженных, беспредметных…
Не усмотрены ли цензурой?
Две железных маски, закатанных в подземелье
цокающей улицы Променад,
в старой карте – Стези Безумных,
а в подтертой – по ней ведут лгуна,
и бухтит красноклювая бузина…
Вогнуты по самое масло,
по пригожие, не взошедшие мальвы –
и переплетают корни
несравненных и сновиденных – в косы,
и вплетают мигрень и памятный скрип дверей,
что открылись раньше и оживут поздней,
и не в яме, а – на горе.
Жаркий шепот поднимается из камней
в золотой апрель…
Цоколь-куколь – церберная голова
все гадает, кто виноват
в том, что некто явился – не запылился,
как нужда, задутая с пепелища…
Тот ли, кто укладывал в копоть плиты
и умасливал все мостки,
кто ссудил ему барахлишко –
путеводные цокоты, самовар,
пироги,
или взмахи прекрасных жен
и черпак для большой реки –
Тот ли, кто наточил ему каблуки?
И не ведает, что вновь подожжен,
что над бредом каждого шептуна
разгорается во всю блажь весна…
_________________________________________
Об авторе:
ЮЛИЯ КОКОШКО
Родилась в Свердловске. Окончила филфак Уральского госуниверситета, Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Живёт в Екатеринбурге.
Член Союза российских писателей. Премия Андрея Белого – 1997 г. Премия П.П. Бажова – 2006 г. Публиковалась в журналах «Знамя», «Урал», «Октябрь», «Комментарии», «Воздух», «Гвидеон».
Книги: «В садах...» Екатеринбург, Изд-во «Сфера»,1996 г. «Приближение к ненаписанному». Челябинск – Екатеринбург, 2000. «Совершение лжесвидетельства». Екатеринбург, Изд-во Уральского университета, 2003. «Шествовать. Прихватить рог». М., «Наука», Сер. «Русский Гулливер», 2008. «За мной следят дым и песок». Кабинетный ученый, Москва – Екатеринбург, 2014. «Под мостом и над мостом». Кабинетный ученый, Москва – Екатеринбург, 2016.
скачать dle 12.1
