КАРАЧАРОВО
В Карачарове селяне —
крикуны.
Ох и любят они глотку
размять,
ох и любят помянуть под блины
новоявленного бога
и мать.
Соберутся в кабаке —
и в бока
заскорузлые ладони:
— Дуду! —
И закатят в кабаке трепака
под дуду,
да так,
что бревна
гудут
в кабаке.
А кабацкая голь,
завшивевшая,
в парше голова,
уворовывает яйца и соль,
огурцы и куропаток в рукава!
В Карачарове селяне —
крепыши,
бабы — пышки,
а детворня
кривонога, на ушибе ушиб,
испекает на угольях воронят
и, прищурив хитрющие ресницы,
преподносит воронят папашам:
— Вот попашете,
попьете из криницы,
и откушаете
уточки
с кашей...
КАЛИКА
Посох тук-тук...
Плетется калика,
посох тук-тук...
в портянках плетеных,
посох тук-тук,
стихарь да коврига,
посох тук-тук,
у калики в плетенке.
За плечом
летописные списки
о российских
ликующих кликах.
Напевая
стишок
византийский,
вперевалку
плетется калика.
Над каликой
гогочут вприсядку
дядьки-ваньки
и девки-нахалки,
и кусают
калику за пятки
шелудивые псы-зубоскалы.
Посох тук-тук
по сухому суглинку,
посох тук-тук
по кремнистому насту.
Непутево
плетется калика.
Ничего-то
калике не надо.
ОВЕЧЬЯ БАЛЛАДА
Шесть белых овец приносили шесть белых овчин.
Седьмая овца была чёрная.
Шесть белых овец обовчили шесть белых овчат.
Седьмая – не обовчилась.
И стало на хуторе двенадцать белых овец.
Седьмая стала тринадцатая.
Одели в овчины двенадцать эстонских людей.
Отъели овчатиной двенадцать эстонских детей.
А чёрная овца – всё чёрная.
* * *
Я вышел в ночь (лунатик без балкона!).
Я вышел — только о тебе (прости!).
Мне незачем тебя будить и беспокоить.
Спит мир. Спишь ты. Спят горлицы и псы.
Лишь чей-то телевизор тенора
высвечивает. Золото снежится.
Я не спешу. Молений-телеграмм
не ждать. Спи, милая. Да спится.
Который час? Легла ли, не легла.
Одна ли, с кем-то, — у меня — такое!
Уже устал. Ты, ладно, не лгала.
И незачем тебя будить и беспокоить.
Ты посмотри (тебе не посмотреть!),
какая в мире муть и, скажем, слякоть.
И кислый дождь идет с косой, как смерть.
Не плачу. Так. Как в камере. Как с кляпом.
Ночь обуяла небо (чудный час!).
Не наш. Расстались мы, теперь — растаем.
Я вышел — о тебе. Но что до нас
векам, истории и мирозданью?
В такие вот часы ни слова не сказать.
А скажешь — и зарукоплещут ложи.
А сердце просит капельку свинца.
Но ведь нельзя. А то есть — невозможно.
Не подадут и этот миллиграмм.
Где серебро моей последней пули?
О Господи, наверно, ты легла,
а я опять — паяц тебя и публик.
Мои секунды сердца (вы о чем?!).
Что вам мои элегии и стансы?
Бродяги бред пред вечностью отчет —
опавшим лепестком под каблуками танца!
Нет сил у слов. Нудит один набат
не Бога — жарят жизнь тельцы без крови!
Я вышел вон. Прости. Я виноват.
И незачем тебя будить и беспокоить
было...
* * *
Выхожу один я. Нет дороги.
Там — туман. Бессмертье не блестит.
Ночь, как ночь, — пустыня. Бред без Бога.
Ничего не чудится — без Ты.
Повторяю — ни в помине блеска.
Больно? Да. Но трудно ль? — Утром труд.
В небесах лишь пушкинские бесы.
Ничего мне нет — без Ты, без тут.
Жду — не жду — кому какое дело ?
Жив — не жив — лишь совам хохотать.
(Эта птичка эхом пролетела.)
Ничего! — без Ты — без тут. Хоть так.
Нет утрат. Все проще — не могли мы
ни забыться, ни уснуть. Был — Бог!
Выхожу один я. До могилы
не дойти — темно и нет дорог.
БОДЛЕР «...Я утро отравляю
Цветами зла».
Бодлер, «Цветы зла»
Я думаю, что думать ни к чему.
Все выдумано, – я смешон и стар.
И нет удела ничьему уму.
Нас перебили всех по одному,
порфироносцев журавлиных стай.
Ты – кормчий, не попавший на корму,
мистификатор солнца и сутан...
Устал.
Яд белены в ушах моей души.
Бесчувственные бельма на ногтях.
Хохочешь – тоже слушать не хотят.
Не мстят, а молятся карандаши:
– Мы – рыбы, загнанные в камыши
(общеизвестна рыбья нагота!).
Любую ноту нынче напиши, –
не та!
Вот улей – храм убийства и жратвы.
Ты, демон меда, ты пуглив и глуп,
ты – трутень, все играющий в игру
бирюльки и воздушные шары,
ты только вытанцовывал икру
и улью оплодотворял уют.
Но всунут медицинскую иглу, –
убьют.
Я не люблю, простите, муравьев.
Их музыка – лишь мусор (вот – восторг
труда! Вот – вдохновение мое!).
Тропинкой муравьиной на восток,
обобществляя всякий волосок,
Моралью Мира объявляя храм
жратвы и жизни. Или, скажешь, драм
добра?
Да брось, дружок. Уйди и убедись:
Борьба? – о пресловутый пульс убийств!
Все – Общество, История, Прогресс.
Мне – истиннее как-то стрекоза,
в дождях светящаяся, как в слезах,
медуза камня, чертежи небес,
истерика змеи и полюса...
А – сам?
Ты посмотри, какое на дворе
тысячелетье, милый мальчик-волк.
Любить людей и думать о добре, –
люби и думай! Жгу священный воск,
сам – солнце, сам – движение дождя.
У Бога нет души, я – Бог-Душа
(не сердце с телесами, – отойди!).
Один.
Я сам собой рожден и сам умру.
И сам свой труп не в урну уберу,
не розами – к прапращурам зарыт!
Сам начерчу на трещинах плиты:
«Клятвопреступник. Кукла клеветы.
Сей станет знаменит тем, что забыт.
И если он однажды обнимал, –
обман.
Не "кто" для всех, а некто никому.
Не для него звенели зеленя.
Добро – не дар. Ни сердцу, ни уму.
Еще от жизни отвращал свой зрак.
И не любил ни влагу и ни злак.
Все отрицал – где небо, где земля.
Он только рисовал свой тайный знак –
знак зла».
* * *
Прощай, Париж!
Летают самолеты,
большое небо в красных параллелях,
дожди, как иностранные солдаты,
идут через Голландию в Берлин.
Прощай, Париж!
Я не уеду боле
туда, где листья падают, как звезды,
где люстры облетают, как деревья,
на улицы квартала Бабилон.
Прости за то, что миллион предчувствий
в моей душе, как в башне Вавилона,
прости мои монгольские молитвы,
монашество мое и гамлетизм.
Прости за то, что не услышал птиц,
моя душа — вся в красных параллелях.
Кто мне сулил исполненное небо?
Такого неба нет и не бывало.
Как убывают люди и минуты!
Атлантов убаюкали моллюски.
Как я умру, не зная, кто из граждан
мне в уши выливал яд белены?
— Прощай, прощай и помни обо мне...
* * *
уж сколько раз твердили миру,
трудили лиру, —
как яблоко Ева
не позволит соврать,
как неожиданность ножки
у слонихи, —
ПОЭЗИЯ
ИЗ «ОБ АННЕ АХМАТОВОЙ»
Как собаке без хозяина,
как хозяину без собаки.
А. Гитович
В Комарово китайские сосны — как укроп.
Травянистая зелень — злато со светлячками.
Тротуары песка.
Электропоезд шумит, как ручей.
Утром пусто у станции (мини-акрополь достаточно в общем
дощат)...
Околыш сверкал, как очки, был безус — милиционер.
Шум у шпал — пес был в судорогах, шахматная дворняг.
Как он выл! Вопль волчицы! Человечий-нечеловечий!
Потому что поезд — перерезал пса...
Уши пушились, нежный нос, и язык извивался, уже не лизал, кляксы крови в овечьих звездах-завитках, худо, — был он и рвало: рыбьи кости, трава из метелок, желчь, винегрет...
Милиционер: оглянулся ко мне, мигом мне подмигнул (трус, ребячество!), вырвал весь револьвер, побежал, как сомнамбула... как от мамы...
Выстрел в ухо... И с револьвером уход.
Жил дворняг в Комарово. Не ничей.
Ходил с человеком в костюме.
Поводок с инкрустацией в искрах. Пес вырос.
В зубах зонтик носил.
То ли умер хозяин, то ли уехал по службе.
То ли бросил хозяин (бросают. На лето возьмут, а уедут —
бросают псов).
Шахматная дворняг (милый миф Мефистофель — тот пудель, и
черный!).
Но с бродяжками-псами не общался. У вилл у вельмож не вилял.
Не побирался украдкой у мусорных урн.
Правда, стричься не стригся. Но не был (отнюдь!) неопрятен.
Ежеутренне на электричку — сам! — 7.17 —
а не ехал — отправлялся в тамбуре (знал: без билета!)
в ресторан ресторанов «Олень» (Зеленогорск)!
Не отлаивал, знал: был оплачен обед (с ним? невидимка?).
Возвращался. Весь вечер-один-по-аллеям-гулял...
Как он утром, животное?! —
стал стар, не проснулся вовремя, торопился на поезд,
не додумался что-то там, разволновался, рассуетился,
уши шумели, муха мешала в глаза?..
Как бы там ни было — вот ведь как получилось...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я хотел написать об Анне Ахматовой.
Написал о собаке... Перо повернулось...
Кто знал!
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИГМАЛИОНА М. Борисовой
Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс, и в светлячках воздух…
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:
«У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку — он метр, мастер, —
ему нетрудно, он ещё слепит!»
Так лепетала ты, а ты слышал,
ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, —
мой мальчик, обучи её страсти!
Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее тело. Под её тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я — творец, а ты — лишь ты. Только
в твоей толпе. Теперь — твоя веха.
И молотками весь мой труд, трепет,
и — молотками мой итог века!
«Ему нетрудно, он ещё слепит!»
Теперь — толпе. Я не скажу «стойте».
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько…
Скульптуры — что там! — будет миф мести.
И тем страшнее, что всему миру
вы просчитались так, и пусть пьесу
вы рассчитали молотком, — минус,
мир — арифметика, и плюс — плебсу.
Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих. Я только в труд — слепо.
И если Бог меня лепил в прошлом,
Ему нетрудно, — Он еще слепит.
_________________________________________
Об авторе:
ВИКТОР СОСНОРА
Родился в Алупке. Во время войны жил на Кубани. После войны вернулся в Ленинград, работал слесарем-электромехаником на Невском машиностроительном заводе (1958–1963) и одновременно учился на заочном отделении ЛГУ (филологический факультет, не окончил).
В 1958 году было опубликовано первое стихотворение Сосноры, в 1962 году вышел сборник стихов «Январский ливень» с предисловием Н. Асеева (ему Соснора посвятил сборник «Триптих», 1965). Выступал с чтением стихов, в том числе на знаменитом «турнире поэтов» 1960 года, вместе с Александром Кушнером, Глебом Горбовским, Иосифом Бродским и Александром Моревым. Большая часть произведений Сосноры на протяжении многих лет оставалась неопубликованной, а то, что печаталось, претерпевало редакторские искажения. Многие стихи распространялись в самиздате. Руководил в Ленинграде литературной студией при ДК им. Цюрупы и ДК НПО «Позитрон», в которой занимались известные в будущем авторы петербургской неофициальной литературы (Г. Григорьева, С. Завьялов, А. Скидан, А. Шельвах, В. Шубинский и др.).
Лауреат диплома Фестиваля им. Тургенева за вклад в развитие малой прозы (1998), Довлатовской премии (1998), имени Аполлона Григорьева (1999), «Северная Пальмира» (2001), журнала «Зинзивер» (2009, 2010), «Поэт» (2011).
скачать dle 12.1
