* * *
вспоминаю тебя, как минувшую станцию
там поезд недолго стоял
вроде, тётка с мешком на перрон выходила...
вроде, мент по перрону гулял...
на перроне том было всё, вроде, обычно —
мутный дождик по-хворому шёл
и ханурик старался держаться «прилично»
и в буфете — захаркан пол
на станции той было всё, как обычно
ты сам бы сказал — «смитьё»
да: мусор и тлен... всё, попалась с поличным —
не могу позабыть её
ВОЛЧИЙ ЯЗЫК
Топала с фермы мясо-молочной
баба зимою холодной.
А дело было, конечно же, ночью –
ну и волк ей навстречу голодный.
Он как пасть распахнёт, как сверкнули клычищи –
баба только и ахнула – «мать!..»
Но, допреж восклицанья, кондовой ручищей
за язык она хищника – хвать!
А язык у волков – не астральное тело –
беззащитен, как член половой,
и чувствителен так же – и, главное дело,
это орган оси болевой.
И побрёл волк за бабою стопами мерить
свой такой непредвиденный стих,
и, как пишут в «Известиях», если им верить,
был, как агнец, и кроток, и тих.
Так что баба зверюгу по белой дороге
довела до людей напрямик,
где тупым топором, матернувшись нестрого,
зарубил его синий мужик.
…Так и ты, моя родина, лучшая в мире,
продинамила всласть дурака –
отпустила, я думал, на все на четыре,
а всего – на длину языка.
Я мечтал своей вольною волчьей повадкой
недозволенных зорь чудо-кровь добывать,
но вцепилась в язык мой ты мертвою хваткой –
с головой разве что оторвать.
И, безвольный, бреду я назад, до загона,
не сумев пуповину-узду расцепить –
и вхожу в твоё логово! в липкое лоно! –
чтоб могла ты с любовью убить.
* * *
кокаинчик белоснежный да на полочке лежал,
а мальчонка да девчоночку к нему не подпускал
он и сам страдал и мучился, сам злился и страдал,
но девчоночку до полочки — он нет, не подпускал
подсадил сам деву-дуру, дуру-деву на иглу,
вместе с девой развлекался на столе и на полу,
на кровати, на буфете, на диване, на компе,
а теперь дозняк ей надо поднимать на дозы две
ой ты мальчик-хулиганчик, ой ты мальчик-хулиган,
ты ведь знаешь-понимаешь, даже если в стельку пьян:
ей не нужен брег турецкий, ни бабло и ни понты,
лучше всех, зараза, знаешь: кокаинчик — это ты
СОН: СОБРАТЬ СОБРАТА
твои волосы, Серж;
твои длани, Валерий;
твои губы, Оgaga Ogene;
твои чресла, George V.;
твой голос, Е. П.;
твоя мифология, Franky;
твой нос, Григорий и твои же глаза,
твоя дерзость, Григорий, твой бешеный норов;
твой ум, Самуил, твоя иудейская мудрость;
твой уд, Павел,
— и твой, безымянный, one-time-used;
твой смех, Алёшка;
твой свет, Андрей, и твои же стопы;
твоё сумасшествие, Henk;
твоя страсть, Hose, и твоя, Леонид,
и песни твои, Леонид, и отвага;
твоя стихомузыка, Серж;
твоя нежность, Нина, только твоя,
твои глаза, кстати, тоже – и кожа;
твои родинки, Wolfgang, татуировка созвездий;
твои плечи, Владимир;
твой запах, Rolaand;
твой язык, мышечный орган, Lorane;
твой язык, орган речи, Серж;
твой дух, брат мой, Геннадий;
душа твоя, Kenneth…
вот только сердце, Озирис, твоё не найти,
только сердце
BONNIE & CLYDE
In memoriam: Bonnie Parker and Clyde Barrow
если стану листать Бродского, подавляя зевоту,
если, морщась утром, скажу: «Опять на работу!»,
если буду женой в формате «электровеник»,
если хоть раз проскулю: «Я не вижу денег!»
eсли стану писать для бабла и бабья,
если квакать начну, что «семья есть семья»,
если мой желудок сожрёт мои же мозги,
если не сдохну при том от стыда и тоски,
если, очи горе, затеюсь я лоб крестить,
если буду призывать себя
упростить
(кстати: помнишь «Полёт над гнездом кукушки»?),
если приму, что всё это значит – «жить»,
я приказываю: задуши подушкой
* * *
в омуте самое жуткое то, что он круглый
оборотневый коловрат – хоровод, хоровод
там мириады таких же, как ты; пластмассовой куклой
всякий беззвучно орёт
голова, голова, голова срывается с круга,
разлетается мелкими звонами цепь орбиты
зацеловывает взасос белая центрифуга,
но потом отпускает – прахом, метеоритом,
чёрным выдохом леса – глупый ли ты или умный,
только без боли, пожалуйста, только без боли
…в омуте самое жуткое то, что он круглый
есть ли в омуте дно? – да хоть бы и не было что ли
ИГРУШКА
вот, допустим, живёт где-то пацан лет шести,
и — единственная у него игрушка,
как ни крути:
плюшевый медведик, или обезьянка,
или волчок-вертушка,
или копрус от пластмассового танка
ну, вот «сложилось так исторически»:
единственная игрушка —
и ничего больше у него нет:
ну, например, он детдомовский шкет
и вот эту свою игрушку — за деревом, на скамеечке —
он дарит «хорошей девочке»
а та как завопит: это ж ничто! дребедень! подманка!
ты меня обманул! это же не взаправдашняя обезьянка!
…не бойся, я так сроду не завоплю —
ни при каких «если», ни при каких «либо»
я тебя, детдомовского, знаешь, смертельно люблю
спасибо, парняга, спасибо, спасибо
В ЛУВРЕ
Дульсинея Тобосская к Венере Милосской в зависти бабской пристала.
Вопит: «Тот идальго всё выдумал, всемирный дебил-идиот!
А я знай стираю, скоблю, кухарю — нон-стоп, непрестанно!
И что мне с того идиота льгот?!
Ты ж, каменюка безрукая, не сходишь с мраморного пьедестала!
Королевствовать, овцеликая, не устала?
В гробу я тебя — поняла? — в гробу я тебя сосновом видала!
Да вот — бесплатная, от профкома, путёвка в Лувр…
Зырить на вас — курв, да лахудр, да гранитных дур!»
Молчит инвалидка Милосская... А что тут сказать? и кому?
Всякий живёт по Богом отмеренному уму.
А Дуська с Тобоса гундосит: «И боль тебе впрок нейдёт!..
Стоишь, цаца, топлес, уж грабли выдрали, а всё же — любуйся, народ!
Раскоровела ты, тёлка! Погодь, снесут и башку!
Хоть спиногрызов бы, что ль, наклепала, мраморный ты урод!
Нору бы, как люди, себе накопала! Личинки б туда затолкала!
Ни секунды не будет, сеньора, на спесь да на дуру-тоску!»
Молчит экспонат «Венера»… А что тут сказать? и кому?
Туристы, туристы… Меняют тюрьму на тюрьму.
Буянит баба-холера:
«Ишь, краля-безручка! Мочалка! Гимнам привыкла внимать?!»
И вдруг — отверзает уста Венера…
Да: отверзает уста Венера…
Черноротой бабище шепчет Венера…
Туристам, туристам шепчет Венера:
«Мне не надобно рученек — некого мне обнимать».
ГЕНДЕРНАЯ РАЗНИЦА
Пиит строчит одно: про Мутерлянд.
Она ему — жена, и мать, и дочь, и брат.
Он отвергает всех земных невест.
Таков ему положен крест: инцест
А поэтесса — только про
него,
Возлюбленного своего.
Он ей — не муж, не сын, не сват, не брат.
Он ей и есть родимый Фатерлянд.
МОЛИТВА О СТАНЦИИ
если этот пацан — только станция,
где мой поезд даже не останавливается,
ну, или останавливается и — дальше, дальше, какая разница
если этот пацан — всего лишь станция,
нет —
пусть ещё мельче, ничтожней, пусть гаже:
даже так — полустаночек, часть зачуханного пейзажа,
а мне ведь не светит обратный билет
я молю: Господи,
пусть мой поезд, пусть весь этот клацающий состав,
где я еду одна,
ещё до рожденья одна,
ещё до рожденья смертельно устав
пусть мой поезд сойдёт с рельсов на этой станции,
пусть взорвётся к чёрту на этой станции,
пусть взовьётся в воздух именно с этой станции,
только мой прах оставь, Господи, здесь навсегда —
с тем, кто вмиг забывает транзитные поезда.
_________________________________________
Об авторе:
МАРИНА ПАЛЕЙ
Родилась в Петербурге, закончила там же Северо-Западный государственный медицинский университет им. И. И. Мечникова, работала врачом. В Москве с отличием окончила Литературный институт (1991, семинар критики). Многочисленные публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Зарубежные записки», «Волга», «Урал» и др.
Автор 14 книг, изданных в России и 8 — за рубежом. Проза переведена на английский, финский, немецкий, шведский, японский, итальянский, словенский, словацкий, эстонский, латышский, нидерландский и др. языки. Финалист премий «Букер», «Большая книга», им. И. П. Белкина (дважды). Лауреат «Русской премии» — 2011 (роман-притча «Хор»). С 1995 года живет в Нидерландах. Член Российскочо ПЕН-центра, а также Российского и Нидерландского союзов писателей. Работает во всех литературных жанрах.
скачать dle 12.1