Юрий Белаш. ТРОНУТЬ ЭТОТ СЛЕД

 

* * *

Наступаем...
Каждый день - с утра, вторую неделю - наступаем.
Господи ты боже мой! - когда же кончатся
эти бездарные атаки на немецкие пулеметы
без артиллерийского обеспечения?..
Давно уже всем - от солдата до комбата - ясно,
что мы только зря кладем людей,-
но где-то там, в тылу, кто-то тупой и жестокий,
о котором ничего не знает даже комбат,
каждый вечер отдает один и тот же приказ:
- В России народу много. Утром взять высоту!..

 


НЕУДАЧНЫЙ БОЙ

Мы идем — и молчим. Ни о чем говорить нам не хочется.
И о чем говорить, если мы четверть часа назад 
положили у той артогнем перепаханной рощицы
половину ребят – и каких, доложу вам, ребят!..

Кто уж там виноват -
разберутся начальники сами,
Наше дело мы сделали: сказано
было "вперед” — мы вперед.

А как шли!.. Это надобно видеть своими глазами,
как пехота, царица полей, в наступленье в охотку идет...
Трижды мы выходили на ближний рубеж для атаки.
Трижды мы поднимались с раскатистым криком "ура”.

Но бросала на землю разорванной цепи остатки
возле самых траншей пулеметным огнем немчура. 
И на мокром лугу, там и сям, бугорочками серыми
оставались лежать в посеченных шинелях тела...

Кто-то где-то ошибся.
Что-то где-то не сделали.
А пехота все эти ошибки
оплачивай кровью сполна.

Мы идем — и молчим.... 
 

 

ОН САМОДУР

Он самодур.
Врождённый самодур и тупица.
Но у него на погонах звездочка,
и мы — хотим, не хотим —
должны ему подчиняться.

Он уже загубил половину роты
и собирается погубить другую.
Но и мы кое-чему научились,
и когда он бросает нас
на проволочные заграждения,—
мы расползаемся по воронкам
и ждем, когда ему надоест
надрывать горло из окопа,
он вылезет и начнет поднимать нас
под огонь немецких пулеметов.

Однажды он и сам угодит под него.


 

НАТУРАЛИЗМ

Памяти младшего лейтенанта Афанасия Козлова, комсорга батальона

Ему живот осколком распороло...
И бледный, с крупным потом на лице,
он грязными дрожащими руками
сгребал с землёю рваные кишки.

Я помогал ему, хотя из состраданья
его мне нужно было застрелить,
и лишь просил: «С землёю-то, с землёю,
зачем же ты с землёю их гребёшь?..»

И не было ни жутко, ни противно.
И не кривил я оскорблённо губ:
товарищ мой был безнадёжно ранен,
и я обязан был ему помочь...

Не ведал только я, что через годы,
когда об этом честно напишу, —
мне скажут те, кто пороху не нюхал:
«Но это же прямой натурализм!..»

И станут — утомительно и нудно —
учить меня, как должен я писать, —
а у меня всё будет пред глазами
товарищ мой кишки сгребать.

 

 
ПАМЯТЬ

Они патроны, что ли, берегли,
прикалывая раненых штыками.
А те –
пошевельнуться не могли,
лишь закрывались в ужасе руками.
И так ломались кости,
как хрустят
говяжьи туши при разделке мяса, –
и корчилась, стеная и хрипя,
живая человеческая масса…
Казалось бы – прошло уж столько лет!
Казалось бы – забыть уже пора.
Но стоит только тронуть этот след –
сама к оружью
тянется
рука.

 
 

ЛЕЙТЕНАНТ

Мы – драпали. А сзади лейтенант
бежал и плакал от бессилия и гнева.
И оловянным пугачом наган
семь раз отхлопал в сумрачное небо.

А после, как сгустилась темнота
и взвод оплошность смелостью исправил,
спросили мы: – Товарищ лейтенант,
а почему по нам вы не стреляли?..

Он помолчал, ссутулившись устало.
И, словно память трудную листая,
ответил нам не по уставу:
– Простите, но в своих я не стреляю.

Его убило пару дней спустя.




* * *

Мы устали так страшно, что нам уже безразлично.
Лишь затихнет стрельба – где стоим, там и валимся замертво.
И в траншею вползает с тротиловым дымом безмолвие.

И средь этой – скорее могильной, чем сонной – тиши
бродит, еле держась на ногах, добровольный дежурный –
сержант, -- может быть, больше всех и измученный.

Он не то что присесть – он боится замедлить шаги,
чтоб цигарку скрутить… Потому что замедлит – уснёт;
потому что теперь, даже если начнётся опять канонада,

не проснётся никто. Надо будет будить,
надо будет хлестать по щекам и над ухом стрелять, --
а иначе фашисты, дойдя до траншеи, повырежут сонных.

 
 

* * *

У врача не найдётся ни сил и не времени
выяснить, что с тобой: в медсанбате –
запарка, раненых – сотни. Лишь рукою
махнёт: «Безнадёжен!» – и тебя отнесут
санитары в палатку, где санбатовский морг,
и положат меж мёртвыми и умирающими.
А ты ночью проснёшься и завопишь: «Жрать хочу!» –
и упишешь за милую душу котелок
медсанбатовской каши с черняшкой – и по новой
уснёшь, как ни в не бывало,
меж мёртвыми мёртвым сном:
переутомление!

 
 

ПЕХОТА

Пехоту обучали воевать.
Пехоту обучали убивать.
Огнем. Из трехлинейки, на бегу,
Все пять патронов — по знакомой цели,
По лютому, заклятому врагу
В серо-зеленой, под ремень, шинели.
Гранатою. Немного задержав,
К броску уже готовую гранату,
Чтоб, близко у ноги врага упав,
Сработал медно-желтый детонатор.
Штыком. Одним движением руки.
Неглубоко, на полштыка, не дале.
А то, бывали случаи, штыки
В костях, как в древесине, застревали.
Прикладом. Размахнувшись от плеча,
Затыльником в лицо или ключицу.
И бей наверняка, не горячась,
Промажешь — за тебя не поручиться.
Саперною лопаткою. Под каску.
Не в каску — чуть пониже, по виску,
Чтоб кожаная лопнула завязка
И каска покатилась по песку.
Армейскими ботинками. В колено.
А скрючится от боли — по лицу.
В крови чтобы горячей и соленой
Навеки захлебнуться подлецу.
И, наконец — лишь голыми руками.
Подсечкою на землю положи,
И, скрежеща от ярости зубами,
Вот этими руками задуши!
С врагом необходимо воевать.
Врага необходимо убивать.

 
 

* * *

Они бегут без выстрела и крика.
У нас в траншее тоже стало тихо.
И видно только на поле открытом,
как под ногами мечется гречиха.

Не пьяные, но под хмельком солдаты…
И – рукава по локти закатав,
молчащие до срока автоматы
привычно держат возле живота.
За голенища сунуты гранаты,
чтобы сподручней было вынимать…

-- Ну до чего ж нахальны эти гады!
Мы их сейчас научим воевать… --
И, докурив до пальцев самокрутку,
сержант – окурок, плюнув, загасил.

Потом, в теченье многих суток,
к нам трупный запах ветер доносил.

 
 

* * *

Выбора нет – надо прикинуться убитым:
старая солдатская хитрость! – лягу у свежей
воронки, рядом с погибшими, где крови побольше,
присыплю себя землёй, а каску и лицо
вымажу кровью.

Фрицы, как всегда после боя, вынесут к дороге
мёртвых своих и раненых – и станут ожидать
обоз, довольные успехом, смеясь и покуривая
и отрядив двух или трёх прочесать не спеша
остывающее поле боя.

Я дождусь, когда они подойдут поближе.
А как подойдут – шаря по карманам убитых, –
пиная сапогами и пристреливая раненых, –
я и врежу по ним внезапно с нахлёстом
очередью из ППШа.

А там пускай потом поднимают гвалт! –
орут, стреляют, преследуют: от дороги до меня
не меньше километра, – не успеют, я раньше
уйду лощинкой в лес, испортив им, сволочам,
собачье торжество.

 
 

* * *

Я был на той войне, которая была.
Но не на той, что сочинили после.
На такой войне я не был.





_________________________________________

Об авторе: ЮРИЙ БЕЛАШ

(1920-1988)

Родился в Москве. Окончил Литинститут и аспирантуру при нём.
Дебютировал в 1950 как рецензент в журнале "Знамя". С 1957 г. несколько лет руководил литературным объединением в Доме культуры МИИТа.  В эти же годы Ю.Белаш работал в журнале "Молодая гвардия". Писал стихи с 1967. Зарабатывал на жизнь "внутренними" рецензиями, работал в отделе критики журнала "Знамя".
Участник Великой Отечественной войны. Свой прах он завещал развеять с Воробьевых гор над Москвой.
Библиография:
Окопная земля. М., "Сов. Россия", 1985.
Оглохшая пехота, М., 1981.
Окопные стихи. М., "Сов. писатель", 1990 (посмертно).скачать dle 12.1