ДИФИРАМБ ВЕСНЕ
Я родился в январе,
но кого, по великому счету, волнует,
что это должно было произойти лишь в марте?
Меня извлекли на свет, как семимесячный плод,
по стадии развития которого диагностируют
приближение весны.
Глаза были единственным
в необходимой и достаточной степени
сформированным органом – о чем я теперь сужу,
столкнувшись с небезызвестным наблюдением живописцев,
что глаза могут в первые годы жизни
достигать того размера,
который они часто сохраняют навсегда.
Собственно, синеродисто-синий глаз
как пузырчатое выпячивание головного мозга
испытывал, вероятно, то, что Декарт –
при открытии причин образования радуги:
оптическое смешение всех спектральных цветов,
от которого получается впечатление белого.
Последний при отражении обнаруживал
угол падения, подобно камню,
ударившемуся косо о стену.
Глазничная дыра
имела почти такую же высоту,
как и весь находящийся под нею отдел лица.
Необыкновенная пластичность лицевых костей,
помноженная на сохраненную мною
скорость внутриутробного развития,
разумеется, не могла не предполагать
в обозримом будущем
колоссального –
вертикально-клинообразного –
вытягивания лицевого скелета
вследствие чрезвычайного развития
особого рода мимической мускулатуры,
связанного с писанием элегий:
с этим под силу было соперничать
разве что только действию на него жевательного аппарата
при раскусывании абрикосовой косточки.
Каковыми бы, впрочем,
ни были изменения,
нарастание массы лица наподобие клина,
но изнутри, оттесняло черепную капсулу кверху
и поворачивало ее назад,
моделируя форму мозга.
Уши, как у всех новорожденных
находившиеся ближе к шее, соответственно тому,
стали отодвигаться по направлению к темени,
пока в конце концов не заняли того высокого положения,
которым они отличаются у некоторых греческих изваяний
и египетских мумий,
а расстояние от темени до края подбородка
приобрело значение одной из классических
в искусстве скульптуры констант –
постоянной меры длины.
Распеленатая душа-младенец
с крылообразно вытянутыми руками
обладала, можно сказать,
астральным телом идеальных пропорций,
длина которого равнялась длине энной суммы голов.
А именно: семи с половиной (ни больше ни меньше).
Двойной же величине головы равнялась
наибольшая ширина в плечах.
Всякий,
кто даст себе труд усвоить,
что часть в состоянии внушить представление о целом,
легко заметит, что уже в примитивном мышлении
голова часто представляет всего человека целиком,
точно так же, как глаз представляет голову, и т. д.
Неосязаем, как прах,
я походил на собственный голос.
Как первый признак жизни ребенка –
походил на беззвучный плач!
Не крик радости или ужаса,
с которым появляются на свет дети
и который добывается из глубины легких
при посредстве грудной клетки и диафрагмы,
но некая, едва уловимая, тончайшая вибрация,
в которой принимали участие органы полости рта и носа
вместе с содержащимся в них воздухом.
Я не знал, что мне делать с воздухом,
потому что функцию легких
у меня, семимесячника,
по-прежнему восполняла печень.
Это было, как я понял потом,
что-то вроде фальцета тенора-альтино,
или контртенора,
производимого головным резонатором, –
регистра, которым я овладел со временем в совершенстве,
подражая пению некоторых из птиц:
тому же «шют-шют» зяблика, «пиик» зимородка…
и по мере того, как сердце постепенно проникалось тем,
что повторяли уста.
ДИФИРАМБ ВЕСНЕ (bis)
Плотный облачный сланец увеличивает
и без того чувствительный в холодное время года
избыток ночи.
Сплошная,
недифференцированная,
серо-небесного цвета матрица, сводящая к абсурду
смысл, таящийся в дебрях календаря.
Солнце оправдывает
свою принадлежность к африканской экзотике
и из класса периодических светил
переходит в разряд
изредка появляющихся.
Обмен веществ у жив[отн]ых,
как выветривание известняка и рж
авление железа,
представляет собой фантастическую картину
медленного сгорания,
охватывающего периоды времени,
на которые так щедра геология.
Флора появляется на поверхности земли
едва ли не с той же скоростью – скоростью
нарастания кристаллов внутри горных пород.
Хорошо еще, если это массы кристаллизованной воды,
то есть льда.
Одному камнежителю-мху
под силу втянуть в ботаническую экскурсию,
в ходе которой нет-нет, да и повезет
натолкнуться на прошлогодний скелетик скворца…
и увидеть, как из него пробивается анемичный,
отмеченный желтым крапом
росток черешни.
Не столько холод,
сколько грибок, или холод-грибок,
превращает его в необыкновенный
карликовый пестролистый кротон,
совмещающий разом весну и осень.
…Дифирамб весне,
более терпеливо сносящий
крушение своих надежд,
нежели их отсрочку!
Мертвая тишина
разделяет участь этой поэзии.
Которую можно хранить или раздавать,
целиком или по частям… или бросать на ветер,
чтобы испытать свое счастье, жертвуя такое сокровище
во славу его перехода в новейший статус:
древней пентатоники сухих камышин в близлежащей низине
или неартикулированного пения птицы-фантома…
Предзнаменование, различающееся в зависимости от того,
которая в ней возобладает – ворона или синица,
оказывается подобием вещего крика сойки –
странной помеси вороновых с синицевыми.
Этого достаточно,
чтобы сойти за одного из «своих»
с очень типичной физиономией –
поэтических монстров, последний аватар которых –
тип маски, изображающей мертвеца,
а вопрос о том, какой, собственно, птицей
я был одурачен, попав сюда,
инвертирует ее сущность:
у меня цилиндрические,
сильно выступающие из орбит глаза –
следствие выказанных усилий увидеть в темноте,
и большой свисающий, раскрашенный красным язык –
его длина соответствует степени удивления.
ПЛАСТЫРЬ ДЛЯ ЗАСТАРЕЛОЙ РАНЫ
Беспричинная тоска и холод конечностей.
Выделения мозга вроде насморка или слез.
Плюс остаток старой досады,
от которой не в состоянии излечить
никакая
machina* (*машина) древних
вроде шахмат или качелей.
Веки опадают
всякий раз, когда я думаю
о любимой, о дорогой, о безвозвратно ушедшей матери,
и умираю с переменчивым, как погода, счастьем,
оценить которое в силах
только логик абсурда,
поэт безумия.
Зная это,
можно закрыть глаза
на те или иные,
на какие бы то ни было вообще, соображения
географического характера.
Потому уже,
что лишиться самого близкого человека
только и означает, что стать изгнанником –
не претерпевая, так сказать, изменения местоположения
в своем заклинаемом ветром промозглом марте,
со своей ломотой в костях
и отваром из последней, раздобытой с трудом,
горсточки чернослива с крупицей черного перца
и золой прошлогодних кузнечиков.
Понятное дело,
будь на дворе
благословенный август или благодатный сентябрь,
гашением раскаленного золотого диска
в терпком настое трав –
полыни, тысячелистника и мелиссы,
меда, с которого снята
пенка,
я мог бы достичь состава, близкого по эффекту
к бесконечному множеству тех волшебных,
целительных средств, крайнее из которых у древних
как раз перемена места.
Но, по мне, это
не более чем причуда.
Поэтому
я начинаю с инея,
который, стоит его наскрести,
превратится в росу,
с царства мха,
уже обрамленного
кое-где по краям травянистым ворсом,
из праха которого вот-вот пробьется фиалка…
А когда растительный травянистый ворс
сольется на открытых пригревах в сплошную зелень,
я добавлю головок и крыльев просыпающихся цикадок
и припорошенных первой цветочной пыльцой
панцирей золотистых бронзовок.
Отколупнув мармеладку вишневой камеди,
я дождусь цветов дикого и ягод неспелого винограда,
выжму красящий оранжево-желтый сок чистотела,
насушу люпина, отыщу семян сельдерея
и, прежде чем окунуться
в знойное марево августа и мякоть холодных дынь,
нарву, взамен полотна, листьев капусты и подорожника.
А к тесту из хлеба, коровьего масла и яичных желтков
примешаю немного родной земли.
Из всего этого я изготовлю пластырь
для моей застарелой раны.
Время –
предпосылка всякого понимания.
И пока что,
в заклинаемом ветром промозглом марте,
пространного вида рецепт
имеет одну лишь силу абракадабры –
непонятного детского лепета, унаследованного
из материнского чрева, впитанного с молоком кормилицы
и замкнутого, ее же помощью,
в треугольник взаимодействия,
когда она
(ибо как я пришел к тому, что сейчас сказал?),
растопив перегонный куб кукурузными кочерыжками,
доверяла мне, четырех лет отроду, или, может, – пяти,
определить градус какого-нибудь первача
из прелого абрикоса,
сливовой цуйки… или горилки
из выкуренного вина.
Нет. Не больше, чем вмещает
одна столовая ложка.
То ее содержимое
кажется мне теперь
эквивалентом десяти капель
чистейшей розовой эссенции, прямо из Аттики,
с двумя сотыми опия, сваренного в воде,
дистиллированной на пряностях.
Однако тогда –
то причмокивая, то морщась –
я не утруждал себя мыслью о том,
что же это такое могло бы быть:
переделанный до неузнаваемости Гален,
извращенный Диоскорид
или кто-то из гиппократиков.
АЦИАНОБЛЕПТИКА
Крах основного закона хроматики
соответствует цвету этого утра.
Или – чтобы с этим покончить –
он соответствует фону
постепенно обесцвечивающегося неба,
ничуть при этом не делающегося синее.
Так ацианоблепт
испытывает все что угодно,
только не ощущение атмосферы и расстояний.
И, в отсутствие синего, к которому он
абсолютно невосприимчив,
зелень первых весенних ростков
уже имеет для него осенний,
красно-рыжих тонов, оттенок.
Предположим,
что это прилетающий весновать
крапивник, собиратель семян.
Влажная дымка,
не обещая рассеяться,
дает всего-то лишь перевод ее в термины
непрекращающегося дождя.
И это ее потуги
в конвергенции световых лучей,
которая достигается
лишь преломлением в оптической выпуклой чечевице,
когда она из воздушной становится водяной.
А вообще – нигде в природе, только в глазу,
если не считать за глаз
чувствительность хлорофилла к свету.
Бесконечность таких рассуждений
(плюс холодный завтрак хлебоеда и водохлеба,
плюс количество света, симптоматичное для цинги)
не исчерпывается никакой теорией –
коль скоро бесконечность таких рассуждений
(плюс холодный завтрак хлебоеда и водохлеба,
плюс количество света, симптоматичное для цинги)
является расстоянием между подобным существованием
и приходом весны.
Это лишь следствие выказанных усилий
увидеть в темноте.
Нечто вроде экзофтальмии,
похожей на выпячивание ростка из глазка гвоздики,
покуда росток не начнет коэволюционировать
вместе со светом,
как потом цветы –
вместе с дневными бабочками,
чтобы стать одновременно тем и другим
еще на одно мгновение –
окрыленных цветов.
НА ПРЕКРАСНЫХ МАЛЫХ АНТИЛАХ
Андрею Таврову
Как душу кариба и клюв перцеяда,
или как это «це», что поет цикада,
как эти печальные лепестки,
любого из них, Л’Ол
ива и Дюплесс
и,
или Д’Эснамб
юка,
легко могло занести еще дальше на запад.
Как того же Колумба.
О чем на прекрасных Малых Антилах
ты всегда узн
аешь по дыму,
сжигая бобы какао.
Но, в конце концов, никакая,
никакая другая идея не толкует об этом четче,
чем та, что смещает на запад солнце.
Такова эта странная полоса
постоянно дующего пассата.
Европейские виды бабочек
(вероятно, первыми были моли)
становятся на прекрасных Малых Антилах
бескрылыми существами.
Потому что крылья могли унести их в море.
Потому что под действием ветра
превратились бы в паруса.
_________________________________________
Об авторе:
ЮРИЙ ГУДУМАК
Родился в селе Яблона Глодянского района Молдавии. Окончил геолого-географический факультет Одесского университета, работал в Институте экологии и географии Академии наук Молдавии. Автор поэтических книг «Метафизические гимны» (1995), «Принцип пейзажа. Пролегомены» (1997), «Почтамтская кругосветка вспугнутой бабочки» (1999), «Дельфиниумы, анемоны и т. д.» (2004), «Песнь чибиса» (2008), «Разновидность солнца» (2012). Лауреат премии Союза писателей Молдовы (2012). Стихи переводились на английский и румынский языки. Публикации в журналах «Воздух», «Зинзивер», «Дети Ра», «Поэтоград», «Новая реальность» и др.
скачать dle 12.1
