ЧАСОВОЙ
В сибирской Сербии, среди густых таджиков
стоял с ружьем стеклянным на посту
(а пули деревянные в ружье,
а вместо пороха - подсолнечное масло
в патронах).
Низко-низко дирижабли
однажды на закате пролетели,
крича частушки в громкоговоритель
про подвиг адмирала Колчака
и страны в Ледовитом океане,
где день - полгода, но и ночь - полгода.
А вот - ещё.
Однажды в сентябре
земля открылась и, как из метро,
оттуда выехал наружу поезд,
остановился, а потом, попятясь,
втянулся в почву, как бы оглянувшись.
Земля закрылась. Падала листва,
хотя деревьев не было. Кукушка
то куковала - 20 раз и 30,
то принималась хохотать взахлёб.
* * *
Во тьме, по вогнутому дну,
в съедобных снах, с лицом в занозах -
я пересек свою страну
на деревянных паровозах,
засовывая по пути
ладонь в рентгеновские реки,
глотая горлом из горсти
пропромедоленные веки,
сжимая свой язык в зубах,
перемежаясь с дождевыми,
мыча и прижимая пах
за загородкой с ножевыми -
я рассчитался с неживыми.
РУССКАЯ НАТУРАЛЬНАЯ ШКОЛА. СОНЕТ
В каком-нибудь измученном кино,
где Салтыков-Щедрин глотает вату
и плачет, как стеклянное окно,
от жалости и ненависти к брату, -
есть двадцать пятый кадр. Он виден, но
несознаваем: к тощему солдату
приехала (декабрь, совсем темно)
беременная мать. Она по блату
упрашивает, чтоб на КаПэПэ
позвали сына Теплякова Костю,
поскольку я проездом и т.п.,
поэтому... От жалости и злости
...я вышла замуж, у меня семья!
Сержант срывается: "Уйди, свинья!".
* * *
В железных дурдомах,
где иней и солома,
где кожа, будто клей,
где снег сухой во рту —
меня спасло одно:
предощущенье дома,
похожего на тот,
в котором я умру.
Когда моей рукой
мне кто-то резал вены,
когда вокруг, визжа,
откатывалась кровь,
когда напополам
распахивались двери —
я не нашел свой дом
среди чужих домов.
В проломленных церквах,
в продавленных общагах,
в прокисших деревнях,
почти сходя с ума,
обнашиваясь и
слабея и нищая, —
я не нашел свой дом,
впадая в дурдома.
Я помню этот дом
(а я его не видел,
он одинок, вокруг —
слюда или вода),
в который я войду
и никогда не выйду,
в котором я смогу
остаться навсегда.
* * *
Идет ли вяленая кровь
из-под надрезанной клеенки?
Из-под ногтей у докторов
видны рентгеновские пленки.
Под мышками висят ножи.
Когда я подымаю руки —
ножи летают, как стрижи,
визжа и радуясь, как суки.
О, осень! Оленина слез!
Я ел тебя в конце охоты
на фоне вянущей пехоты,
сопровождающей обоз.
* * *
Когда, нагибаясь, темнеет и мокнет закат,
а ветви деревьев, как белые локти, лежат
на длинной земле, под которой видны города,
где мертвые ходят за хлебом и смотрят сюда —
тогда начинается чинное горе ночей:
часы на руке — как бы стук по тарелкам ножей,
шуршание книги — как будто ладонь о ладонь,
а выключишь лампу — останется черный огонь,
который подвинется ближе и смотрит в глаза,
и станут стучать за стеной по стене образа,
и веретеном этот голос, вращаясь, поет.
Ты спишь до полудня, заткнув кулаком себе рот.
* * *
Остругивая мыльных птиц,
Сидят подводные татары.
(У них колени, будто фары,
Но жалко, что не видно лиц.)
Полупрозрачные отары
Стоят стадами стеклотары.
Господь лежит глазами ниц
С клоками ваты из глазниц.
* * *
Весь этот мир, как зренье навесной,
играет без зазрения со мной.
Он увлечён игрой всерьёз своей -
ржаной землёй, корзинами дождей,
известкой белой, ямами теней
и жёлтым сквозняком из-под дверей.
Но звук подделку эту выдаёт
и в зрение поверить не даёт.
Идущий сбоку, упрощённый звук -
качающийся шорох, мёртвый стук,
свистящий шелест, крик (кривой, как крюк)
и гул гудящий (как гончарный круг).
Порой ко мне приходят голоса,
и я на них гляжу во все глаза.
Поющий женский голос, два мужских
касаются руками глаз моих
и, улыбаясь, говорят со мной
про этот мир, как зренье, навесной.
* * *
Вот дюймовые доски тоски.
Их всего три-четыре доски,
но весь внешний пейзаж заколочен.
Надо втягивать внутрь свой взор,
а вытягивать, как до сих пор, —
нет возможности дальше и дольше.
И в глазах прорастут пятаки.
Земляное теченье реки
и подземные эти деревни.
Может быть, после смерти пойму
я смертельную эту страну?
Только я в это тоже не верю.
Это позже. Пока что — жилось.
Я в закрытый свой вышел Свердловск
и, вдыхая болезненный воздух,
пересек его за три часа.
Это было второго числа,
в марте месяце, после морозов.
* * *
Памяти Вити Махотина
Занемела моя жизнь, затекла.
Бьешь ее в лицо кулаком,
а она молчит, глупа и светла,
только слезы отирает платком.
_________________________________________
Об авторе:
АНДРЕЙ САННИКОВ
Родился в городе Березники Пермской области.
Окончил исторический факультет Уральского государственного университета, занимался научной деятельностью.
В составе экспедиций обошел едва ли не все старообрядческие поселения Урала и Сибири, участвовал в археологических раскопках в Новгороде, в Сибири и Туве.
Работал руководителем лаборатории реставрации в Перми, заведующим сектором Свердловского музея краеведения.
Много лет был тележурналистом. Премия Союза журналистов «Лучшая журналистская работа года» за цикл «Наркотеррор». Премия «Интерньюс». Национальная премия «Безопасность». Один из создателей Фонда «Город без наркотиков».
Жил в Нижнем Тагиле, где занимался православной просветительской деятельностью, директорствовал в церковно-приходской школе.
Публиковался в России, Италии, Германии, Швейцарии, США, на Украине и т. д. в журналах «Октябрь», «Воздух», «Несовременные записки», «Уральская новь», «Урал», «Поэзия» (Милан), «Знамя», «Зинзивер», «Шо» и др.
Лауреат премий: им. Бажова за книгу «Луна сломалась», им. Решетова за книгу «Ангельские письма», премии «Литературных известий», премии «П» и т. п. Участник всех томов «Антологии современной уральской поэзии».
Прототип главного героя х/ф «Виктория и Харитон». Интересы: нумизматика, конхиология, ранний советский космос, холодное оружие, ёлочные игрушки в виде дирижаблей и красноармейцев. Живёт в Екатеринбурге.
скачать dle 12.1
