Редактор: Валентина Чепига
Беседовала Валентина Чепига
Переводы Бриса Бонфанти можно почитать в номере 219 журнала Лиterraтура«Облеки свою жизнь в песню. Прошу тебя, облеки жизнь в песню: тогда ты сможешь ощутить гармонию жизни и свою связь с гармонией. Ты можешь анализировать свою песню, но не забывай петь. Если же облечешь свою жизнь в песню, и ты станешь ближе к истине, ближе к жизни.»
Святитель Николай Сербский (Велимирович), Размышления о добре и зле (жизнь и поэзия)Валентина Чепига: Что для вас значит поэзия?Брис Бонфанти: Будь то написанное, прочитанное или услышанное, поэзия ‒ это путь к познанию и преображению. Это знание, а значит, и трансформация. Переход от формы к форме, выход за пределы зафиксированных мной самим форм, стремление к запредельным формам. А лучше сказать, наоборот, ‒ это создание форм, переход от формы к форме, выход за пределы форм. Но выход за пределы форм ‒ это и начало и конец, переход же одной формы в другую ‒ это эфемерные плоды, эфемерные записи того, что никогда не случится.
В.Ч.: Выступаете ли вы перед публикой?Б.Б.: Да, потому что публичные чтения завершают написанное, подводят итог: я воспринимаю свои книги как партитуры, предназначенные для произнесения, воспевания, почти пения. Устность ‒ это начало и конец, альфа и омега, а письмо находится на службе у устного творчества, оно лишь средство, позволяющее его воспроизвести.
В.Ч.: Пишете ли вы что-нибудь еще, кроме поэзии?Б.Б.: Нет. С 2001 года я пишу только одно произведение под названием «Chants d'utopie» («Утопические песни»), издаваемое циклами по девять песен. Девять циклов по девять песен уже существуют, четыре опубликованы. Осталось написать пять циклов по девять песен, итого сорок пять песен. Но я не скучаю, потому что действие каждой песни происходит в иной стране, в ином месте, которое я могу исследовать физически, а могу и не исследовать, и каждый раз переплетающиеся формы различаются: стихотворение в прозе, речитатив, свободный стих, одиннадцатисложник, девятнадцатисложник, танка и так далее.
В.Ч.: Как пишется поэзия? Приходит ли она «сама по себе» или есть какая-то композиционная методика?Б.Б.: Очень по-разному. Например, моя «Песнь о России» (Сергей Есенин) и «Песнь о берберах» (Дахия, более известная под арабским именем Кахина) были написаны в один прием, с большим количеством доработок, но все за один раз. Моя единственная методика ‒ это выделить время. Остальное от меня не зависит. Как говорили до меня другие: все, что исходит от меня, ‒ неверно. Чаще всего я время от времени или каждый день пишу какой-нибудь кусочек, «сношу яйцо», которое появляется, когда я нахожусь в состоянии внутреннего ожидания, утром или перед сном. И в конце концов маленькие яйца соединяются, организуются, образуя одно большое яйцо, которое и есть песнь.
В.Ч.: Что вас вдохновляет? Каковы темы, сюжеты вашей поэзии и почему?Б.Б.: Меня вдохновляет утопия, то, что не имеет места, невидимо и что питает видимое. Но то, у чего нет места, может быть адским, и, не игнорируя адское, я фокусирую свое внимание прежде всего на райском: утопия должна быть также эвтопией, местом счастья. А поскольку утопия безгранична, то безгранично и поле ее исследования. Утопия ‒ это, конечно, социальная утопия, но она может быть и мистической. Утопия ‒ это любовь, это бесконечность. Утопия ‒ это внутреннее «иное», это самое иное и самое внутреннее, это абсолютно иное и абсолютно внутреннее. И поскольку поле для исследования безгранично, я опираюсь на самые разные источники: антропологию, палеонтологию, поэзию, политику, теологию, физику, химию, биологию, ботанику, экологию и так далее. Но я рассматриваю подобное чтение не столько как поиск нужных мне источников, сколько как ванну, диету, если угодно, то есть намеренное создание необходимой мне атмосферы. Потому что, конечно, главное очень редко приходит благодаря чтению книг, в основном главное узнается из жизни, а еще точнее, из сердца за пределами жизни, из потустороннего, находящегося внутри нас. Иногда темы овладевают мной, пронзают меня в течение нескольких песен, пока не исчерпают себя, или появляются вновь после паузы, например, социальная революция, апокалипсис, детство, экология, море...
В.Ч.: Вы мечтали писать на окситанском языке. Что значит для вас окситанский язык?Б.Б.: Сегодня я не пишу на окситанском, но я мечтал писать на нем. Для меня, как и для моего величайшего учителя Данте Алигьери, окситанский ‒ это первый язык европейской поэзии. Это язык цивилизации, уничтоженной Францией и Римом, резней в Окситании, которая стала прелюдией к другим бойням. Когда у меня впервые возникла идея писать «Утопические песни» на протяжении всей моей жизни, встал вопрос о языке, и я впервые подумал об окситанском как о священном языке (который, конечно, таковым не является), поскольку я не знаю, например, иврита, арабского или санскрита. Моя лень погасила это желание, и я вернулся к французскому. Однако, поскольку каждое утро я читаю или рассказываю Данте на его языке, прежде чем писать по-французски, и поскольку вот уже несколько лет я учу наизусть его «Божественную комедию», декламирую сам себе каждый день, чтобы она вошла в мое тело, то, как только я начинаю писать по-французски, он кажется мне мертвым языком, без ритма, без специфики. Поэтому я стараюсь, насколько это возможно, заставить французский петь, я пытаюсь «заразить» его, например, итальянским. Идея состоит в том, чтобы «окситанизировать» французский, оживить призрак того, иного, языка.
В.Ч.: Есть ли у вас друзья-поэты? Б.Б.:Да, конечно, есть. Друзья, чья поэзия схожа с моей, и друзья, чья поэзия совершенно чужда мне. Но также есть друзья, которые не являются поэтами, и поэты, которые не могут быть моими друзьями. И друзья, чьи стихи я не читаю.
В.Ч.: Кто ваши любимые авторы?Б.Б.: Те, кому близок Данте, то есть, их слишком много, чтобы всех перечислить. Многие важны – или были важны – для меня. В первую очередь, Рене Домаль. Как ни странно, были и такие авторы, о которых я знал, что они что-то значат для меня, еще до того, как прочитал их, но прочитал только через десять-двадцать лет, когда с изумлением обнаружил, что они уже оказали на меня влияние: так было с Рабле и Плотином. Роберто Хуаррос – пример того, кого я без всякой причины перестал читать: я читал его очень усердно, прочел все французские переводы, а потом ничего не читал более десяти лет, так вышло.
Более того, иногда решающим оказывается не автор в целом, а одно стихотворение. Так, поэма «Двенадцать» Блока стала для меня поворотным моментом, хотя я и не читал остальные его произведения, а эту поэму я могу перечитывать и перечитывать. Аналогично, стихотворение Пьера Эмманюэля, открывающее его книгу «Le grand œuvre: cosmogonie», которую я периодически перечитываю, еще пока не углубляясь в его творчество, несколько томиков уже много лет ждут своего часа в моей библиотеке. В течение последних двадцати лет я ежегодно перечитываю вслух поэму Рене Домаля «La Guerre sainte». Еще один любопытный пример ‒ французский перевод стихотворения, которое меня по-настоящему тронуло: выдающийся перевод Армана Робена «Ворона» Эдгара По, в то время как ни английский оригинал, ни переводы Бодлера и Малларме меня ничуть не тронули.
В.Ч.: В наши дни поэзия становится все более сложной, утонченной и элитарной. Что вы думаете об этом?Б.Б.: На мой взгляд (доля поэзии в моем чтении невелика), по крайней мере во Франции, ‒ поэзия очень сложна, но в то же время есть и очень простые стихотворения. Диапазон от сложности до простоты настолько широк, что мне трудно сказать, чего сейчас больше. Несомненно лишь то, что простое, естественно, гораздо более распространено, и это ничего не говорит о качестве стихов. Есть такая вещь, как божественная простота, которая встречается очень редко, и, к сожалению, мне до нее еще далеко. А еще есть те, кто в поэзии блефует, и это может быть отвратительно, а может и идти от чистого сердца.
В.Ч.: Расскажите немного о составляющих вашей поэзии: музыкальности и ритме. Насколько они важны для вас и почему?Б.Б.: Ритм и музыкальность стоят на первом месте, но я взял за правило никогда не жертвовать ради них смыслом ‒ конечно, эти два полюса могут иногда сталкиваться, а они иногда и сталкиваются. Я не имею права писать ерунду. Однако, подобно Флоберу, я пропускаю себя через сито устности, песен, спетых без крика: пусть неохотно, но без сожаления, я часто жертвую и удаляю отрывки, которые важны для смысла, но звучат уродливо и натужно, когда их произносят. Уродливо и натужно, конечно, по моим меркам: потому что я дорожу определенным уродством и натужностью, которые подчас считаю прекрасными.
В.Ч.: Без какого писателя вы не можете представить себя в этом мире?Б.Б.: Без Данте Алигьери.
скачать dle 12.1
