Флориан Вутев. «Всякое поэтическое творчество – это уже перевод. С внутреннего на внешнее.»

Редактор: Валентина Чепига


Беседу вела Валентина Чепига



Валентина Чепига: Расскажите немного о себе. Как вы пришли в эту профессию?
Флориан Вутев: Слишком рано и довольно поздно. Почти случайно и, кажется, совсем неслучайно... Я не знаю, насколько можно назвать переводческую деятельность профессией. По-моему, это скорее увлечение, страсть, призвание, или просто потребность какая-то – необъяснимая. Бывает, на анонимных конкурсах перевода русской поэзии мне присуждают первую награду за «профессиональный» перевод, и я не понимаю почему. Переводы могут быть прекрасными, удачными, посредственными, или просто ужасными, мучительными для читателей. Но разделять их на «профессиональные» и «любительские» – это странная для меня классификация.
Попробую всё же объяснить, как именно я оказался в среде литературных переводчиков. Таким образом расскажу и немного о себе.
Я родился в Болгарии, в ту пору, когда русский язык обязательно и повсеместно изучался после начальной школы. Такова была политическая конъюнктура. Поэтому, может быть, преподавался русский язык очень небрежно. Но это позволило мне познакомиться с русскими классиками и читать их не только в переводе на болгарский, но и в оригинале. Кроме того, я окончил гимназию с преподаванием на французском языке, где французский стал моим вторым родным языком. После среднего образования я поступил не в филологический, а в экономический институт. Получил диплом, но никогда не работал по специальности, потому что стал артистом балета. Моя профессиональная жизнь всегда сопровождалась беспорядком. И, в довершение этого беспорядка, я слишком рано привык посвящать часы досуга стихотворному переводу. Начал ещё когда был гимназистом. Продолжал, когда был солдатом, студентом, а затем танцовщиком в балете оперы Варны. Переводил с французского и с русского на болгарский, а позже, когда работал в Германии, в Лейпцигской опере, пытался переводить на немецкий. Начал переводить на французский, только когда обосновался во Франции, после конца моей двадцатилетней балетной карьеры. В поисках новой профессии я снова стал изучать русский язык, посерьёзнее, а именно в университете в Кане, в Нормандии, а потом в Парижской Сорбонне. Преподавателем русского языка, к сожалению, не стал: плохо сдавал конкурсные экзамены по переводу. Поэтому стал бухгалтером в модном парижском универмаге. Как видно, остался верным беспорядку в моей профессиональной жизни. Но остался верным и стихотворным переводам, этим культурно-интеллектуальным забавам, о которых почти никто не знал. На протяжении сорока лет я рифмовал и ритмовал на ином языке всевозможные поэтические шедевры, без всяких намерений искать издательства для моих переводов. Мне было уже 55 лет, когда начали их публиковать. Но это уже другая история.

В.Ч.: Каким принципам перевода вы следуете?
Ф.В.: Как сказал Верлен, поэзия – это «музыка прежде всего». Рифмовка и ритмичность стихов неразрывно связаны с их поэтическими посланиями. Без них поэзия становится поэтической прозой, а это не одно и то же. Поэтому и я стараюсь педантично воспроизвести в моих переводах все рифмы, все их комбинации, как и все стихотворные размеры подлинника. Но моя переводческая работа этим не кончается. Я пытаюсь как можно точнее сохранить лексику, синтаксис, стилистический регистр и тональность оригинального текста. Как известно, дословность в стихотворном переводе практически невозможна. Надо кое-что отбросить, кое-что добавить, надо попробовать сказать то же самое, но по-другому, чтобы в конце концов остались в переводе те же самые картины, которые изображаются в подлиннике, и те же самые чувства, которые он пробуждает. Для меня эмоционально-образная верность оригиналу важнее лексико-синтаксической. Перевод в стихах – это единое целое, состоящее из трёх взаимосвязанных слагаемых: стихосложение, язык и поэтизация. Над ними я работаю одновременно и постоянно уравновешиваю достоверность оригинального русского текста и его поэтическое воссоздание на французском языке.

В.Ч.: Вы перевели «Евгения Онегина». Считается, что Пушкина сложно переводить на французский, что он очень теряет в переводе. С какими сложностями столкнулись вы?
Ф.В.: Именно «Евгением Онегиным» начались публикации моих переводческих работ. Благодаря ему я стал известным в некоторых переводческих и читательских кругах во Франции и в России. Действительно, литературоведы и поэты, как Поль Валери например, считают, что Пушкина нельзя переводить, потому что многое теряется в переводе. Я согласен скорее с Мариной Цветаевой, для которой Пушкина можно и надо было переводить, потому что всякое поэтическое творчество – это уже перевод – с внутреннего на внешнее, с духовного на материальное. Это перевод несказа́нного и неска́занного на родной язык поэта. И, если возможен такой перевод, то возможен и другой, гораздо более простой – с языка на язык, с одной материи на другую.
Одна из первых сложностей в переводе не только Пушкина, но и вообще в стихотворном переводе с русского на французский, состоит в том, что французский язык аналитический и ему всегда нужно больше слов, чтобы вполне и точно выразить то, что сказано по-русски, так как русский язык синтетический. Хотя и Пушкин «забалтывается до нельзя» в своём романе в стихах, сжатость изложения в «Евгении Онегине» остаётся одной из его важных характеристик. Притом, «онегинская строфа» не позволяет переводчику добавить ни слога. А я был должен тщательно сохранить и её размер, и её систему рифм. Несмотря на разницу между русским силлабо-тоническим и французским силлабическим стихосложениями, четырёхстопные ямбы в «онегинской строфе» легко заменяются восьмисложными французскими стихами (octosyllabes). Ямб очень близок к разговорной речи и, вместе с тем, его гибкость поддаётся эмоциональному накалу. Поэтому надо было его сохранить. А что касается рифм строфы, чередование женских и мужских рифм придаёт первому четырестишию с перкрёстной рифмовкой звучание тезиса. Второе четырестишие со смежной рифмовкой приобретает звучание антитезиса. Третье с кольцевой рифмовкой становится синтезом. А финальное двустишие с парной мужской рифмой является заключением, обобщением или каким-то афоризмом. Всё это очень важно для повествовательной акустики романа, и поэтому я сохранил эту замысловатую систему рифм в «онегинской строфе». Мужские рифмы, с ударением на последнем слоге, немудрено найти, так как во французском языке ударение всегда падает на последний слог. Не то же самое, что касается женских, с ударением на предпоследнем. Единственно, слова с немым «е» в конце могут образовать женские рифмы. Но немое «е» в общем не произносится, и поэтому во французском стихосложении не всегда так чётко ощущается разница между мужскими и женскими рифмами. А именно на их сложных комбинациях строится «онегинская строфа». Поэтому я был вынужден отыскивать для женских рифм не просто слова с немым «е» в конце, но как можно чаще слова со звучными согласными или с накоплением согласных перед этом немым «е», чтобы женские рифмы звучали ярче. Я был в поисках не только рифм, но также инструментовок и аллитераций. Кроме того, старался не только воспроизвести лёгкость и плавность пушкинского стиха, но и сохранить некоторые переносы – особенно те, которые располагаются на двух соседних строфах, в самых драматичных моментах романа.
Все эти усилия работы над тонкостями стихотворства не означали, что форма текста была для меня самоцелью. Не менее важным было и содержание текста, чьё богатство неотделимо от красоты его формы. Передо мной стояло множество художественных задач: соблюсти и дух эпохи, и почерк автора, и интонационно-стилевое богатство произведения. Для их решения я прибегал к всевозможным способам и приёмам. Чтобы воссоздать, например, языковые характеристики эпохи, я часто отыскивал слова позабытые, но всё ещё понятные современному французскому читателю. Чтобы передать сжатость и выразительность пушкинской речи, я накоплял иногда безглагольные фразы в некоторых описательных отрывках или в городских, деревенских и природных пейзажах. Бывало, я позволял себе инверсии и конструкции, которые редко встречаются во французском языке. На самом деле, эти нарушения французского синтаксиса привнесли в мой перевод свежесть нездешних ароматов и веяний.
Литературные намёки и межтекстовое звучание «Евгения Онегина» трудно ощущаются и понимаются французским читателем, который плохо знает русскую литературу, историю и культуру. Для него я создавал, то спонтанно, то сознательно, некоторые перекликания моего перевода с текстами из французской литературы или оперно-классического репертуара. В общем, они хорошо воспринимаются французской публикой.
Признаться, я не думал о всех этих сложностях и о всех этих трудностях, когда взялся за работу над переводом «Евгения Онегина». Я просто не устоял перед искушением попробовать, по крайней мере, сделать более доступной французским читателям «энциклопедию русской жизни», которая для меня просто энциклопедия человеческой жизни. В ней всё найдёшь: смех и слёзы, буйство и мудрость, иронию и нежность, самоиронию и сострадание, злободневный и вечный роман, дух прозрения и силу умиротворения. Говорят, что в моём переводе слышен голос Пушкина со всеми его интонациями и оттенками. Говорят также, что другие французские переводы «Евгения Онегина» сделаны для специалистов и филологов, а мой перевод сделан для удовольствия читателей. Слышать подобные заявления, по-моему, «выше нет наград».

В.Ч.: Каких авторов вы бы ещё хотели перевести?
Ф.В.: Всегда мечтал переводить Сергея Есенина. И мечта сбылась. Теперь как раз работаю над переводом будущего двуязычного сборника, которым через год издательство Vibration Éditions отметит столетие трагической кончины поэта. Это для меня большая честь. Я особенно тронут тем, что предисловие будет написано есениноведом Мишелем Никё. Он мой любимый профессор университета в Кане. Его покойная супруга и он искренне поддерживали меня в те годы, когда я работал над переводом «Евгения Онегина», лет пятнадцать тому назад.
Перевёл бы с удовольствием и Афанасия Афанасиевича Фета. Очень люблю поэтические тексты, которые поются. Я переводил, например, барда Александра Моисеевича Городницкого. Что касается других поэтов XX века, мне хочется перевести Иосифа Бродского. Мой перевод его стихотворения «Одиночество» занял первое место на анонимном конкурсе, организованном ассоциацией «Теремок» в Нанси и Пушкинским центром в Париже.

В.Ч.: Кто ваши учителя в плане перевода?
Ф.В.: В этом плане я на самом деле оказался «самоучкой». Когда ещё жил в Болгарии, читал немало научных трудов об искусстве стихотворного перевода, но имена их авторов забыл. А здесь во Франции много об этом не пишется. Однако очень высоко ценю «Кризис одного искусства» Ефима Эткинда: я полностью согласен с тем, что перевод стихотворного текста должен остаться художественным произведением. О переводчиках, которые превращают поэзию в прозу, он говорит приблизительно так: они считают, что приносят в жертву лишь форму, а подвергают смертной казни содержание; человек, которому отсекли голову, не просто становится ниже на голову – он перестаёт существовать.
Для меня учительницей-переводчицей могла бы стать Марина Цветаева, но я слишком поздно познакомился с её переводами. Я сам уже был переводчиком (профессиональным?...), когда читал её переводы стихов Пушкина, и очень обрадовался, когда узнал, что моё переводческое кредо было уже цветаевское...

В.Ч.: Участвуете ли вы в переводческой жизни во Франции?
Ф.В.: После первого опубликования моего перевода «Евгения Онегина» парижским издательством Éditions La Bruyère в 2012 году меня начали часто приглашать на книжные салоны, на презентации и конференции в русско-французские ассоциации и культурные центры. В Париже познакомился с поэтессой и переводчицей Екатериной Белавиной. Она пригласила меня на научный семинар по переводу поэзии «Пушкин и Франция», который состоялся 6 июня 2017 года в Пушкинской гостиной, в МГУ им. Ломоносова. В первый раз я оказался в Москве и вообще в России. Всё было для меня как волшебный сон...
А во Франции меня приглашали и продолжают приглашать на литературные вечера, на переводческие семинары и коллоквиумы в Париже, в Лионе, в Страсбурге, в Кане и в других городах. Меж тем публиковались многие из моих переводов в результате моего сотрудничества с издательствами и современными авторами. Кроме Александра Городницкого и Екатерины Белавиной, переводил Грету Чесновицкую, Валерия Жигунова, Софи Богарне, Лесю Тышковскую. Особенно плодотворно моё сотрудничество с издательством Vibration Éditions, которое в своей двуязычной коллекции опубликовало мои переводы пьесы в стихах «Федра» Марины Цветаевой, сборника стихов Николая Гумилёва и переиздало мой переделанный перевод «Евгения Онегина». В июне выйдет мой перевод другой пьесы в стихах Цветаевой, «Ариадна». Как я уже упомянул, на следующий год готовится есенинский сборник в моём переводе. Благодаря моему переводу цветаевской «Федры» в 2022 году я стал лауреатом конкурса перевода театральных произведений, организованного ПЕН-клубом. Не только продолжаю участвовать в разных конкурсах по переводу поэзии, но и уже приглашают быть членом и даже председателем жюри таких конкурсов.

В.Ч.: Что для вас самое сложное в переводе?
Ф.В.: Как уже сказал, в переводе (стихотворном) есть три измерения, над которыми я одновременно работаю: точное пересоздание стихосложения, языковая эквивалентность и художественное воссоздание поэтического текста. Они одинаково важные, одинаково сложные и по-своему трудные. Но то, что меня всё-таки особенно мучит в переводах, это моменты, когда поэзия начинает самоцельно умничать, оригинальничать и надменно эпатировать. Я обычно стараюсь обуздать подобные признаки творческого бессилия, чтобы не изнурять и не пугать читателей. Пушкин прекрасно отметил: поэзия должна быть глуповата... Блестяще добавила Новелла Матвеева: но сам поэт – не должен быть дурак. Дело в том, что Цветаева очень часто становится почти непонятной для непривыкшего читателя, Есенин обожал эпатаж имажинизма, а Маяковский прямо любил ругать читателя. Но у них всегда улавливается тайный болезненный зов к читателям: не теряйтесь, не бойтесь меня, идите доверчиво за мной, и перед вами обнаружатся новые ослепительные горизонты неподозреваемой красоты... Я как переводчик всегда забочусь о том, что поймёт читатель моих переводов. И, если не прямо, то по крайней мере намёками пытаюсь помочь ему предвосхитить тёмное мышление поэта. Это, может быть, самое трудное, самое сложное для меня в переводе.

В.Ч.: Расскажите о каком-нибудь курьёзном случае или «ошибках», которые у вас были в переводах.
Ф.В.: Очень интересный, почти провокационный вопрос... В первом варианте моего перевода «Евгения Онегина», который опубликовало издательство La Bruyère в 2012 году, я неправильно понял и ошибочно перевёл вторую строфу десятой восстановленной главы: «...Орла двуглавого щипали / У Бонапартова шатра...». Я понял (и так и перевёл), что победитель Александр I «щипал» орла побеждённого Бонапарта. Я не обратил внимания на то, что орёл Бонапарта не «двуглавый», а одноглавый. В сущности, «двуглавый орёл» – это Александр I, которого унижали, «щипали у Бонапартова шатра» во время неудач первых месяцев войны 1812 года. Я обнаружил эту ошибку лет десять спустя и перевёл эту строфу как надо во втором варианте моего перевода, который опубликовало издательство Vibration Éditions в 2022 году. Добавил и примечание, что здесь намекается на поражение под Аустерлицем и на Тильзитский мир.
Это ошибка из-за невнимания, но я её стыжусь, потому что я сам очень раздражаюсь, когда вижу ошибки у других переводчиков, притом на лексическом уровне: например, в одном из многих переводов «Евгения Онегина», в диалоге Татьяны с няней, слово «свекровь» (belle-mère) передано переводчиком словом «marâtre» (мачеха). В прежнем переводе цветаевской «Федры» переводчик перепутал слово «рок» (fatum) со словом «рог» (corne). Другой переводчик, в стихотворении Есенина «Матушка в Купальницу...», перевёл слово «снежинка» (flocon de neige) словом «perce-neige» (подснежник). Неслучайно существует о нас, переводчиках, итальянская поговорка «traduttore, traditore» (переводчик – предатель).

В.Ч.: Какой перевод вы считаете своей несомненной удачей?
Ф.В.: Я всегда сомневаюсь в удаче моих переводов и, бывает, мне хочется что-то исправить, даже когда они уже опубликованы. Это читательская публика должна бы решить, есть ли у меня перевод намного удачнее всех других. Мне трудно сказать, каким из моих переводов я особенно дорожу. У каждого свои достоинства и недостатки. Но, может быть, мои переводы Пушкина, Цветаевой, Гумилёва, Есенина мне нравятся больше остальных.

В.Ч.: Некоторые переводчики являются также и авторами. Пишите ли вы сами стихи?
Ф.В.: Нет, стихов никогда не писал, кроме, конечно, жалких попыток срифмовать первые вздохи любви в юношестве. Чтобы писать стихи, недостаточо просто стихоплетничать. Людям надо что-то сказать. А всё, что мне хотелось бы сказать людям, уже сказано другими, притом так красиво, что трудно было бы не стать плагиатором. Вот перевод (поэтический) даёт мне прекрасную возможность повторять то, что сказано другими, но без всякой опасности оказаться плагиатором. Поэтому, может быть, я и люблю искусство стихотворного перевода...

В.Ч.: Какие русскоязычные авторы наиболее популярны во Франции?
Ф.В.: К сожалению, не смогу ответить точно на этот вопрос. Нужны были бы серьёзные литературные исследования в этой области. А мои исследовательские работы ограничиваются рамками того, над чем я работаю в данный момент. Мне кажется всё-таки, что Толстой, Достоевский, Солженицын – самые популярные русскоязычные авторы во Франции.

В.Ч.: Какие русскоязычные авторы, на ваш взгляд, недооценены во Франции?
Ф.В.: По-моему, Гумилёв, например, был во Франции гораздо менее известен по сравнению с его первой супругой Анной Ахматовой. Поэтому я с огромным желанием перевёл сборник его стихов года три тому назад, и публика тёпло отозвалась о моих переводах. Кстати, многие русскоязычные поэты недооценены во Франции потому, что их переводят в прозе или просто плохо переводят в стихах. Будем надеяться, что эта дурная традиция исчезнет со временем и уступит место более качественным поэтическим переводам. За это именно ратую и я.



Alexandre Pouchkine, Eugène Onéguine, Vibration éditions, 2022
Перевод Флориана Вутева, фрагменты: инципит и Письмо Татьяны к Онегину

Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, Боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чeрт возьмeт тебя!
[…]
Mon oncle, homme aux mœurs correctes,
Depuis qu’il n’est plus dru, le vieux,
Tient fort à ce qu’on le respecte
Et que pourrait-il faire de mieux !
Là, son exemple est à suivre
Mais, mon Dieu, comment survivre
Nuit et jour à la corvée
D’être bridé à son chevet !
Et quelle sournoiserie laide
Que d’amuser un mort vivant,
De lui dresser l’oreiller blanc,
De s’occuper de ses remèdes
Et de se dire, l’air chagrin :
Vas-tu aller au diable enfin !
[…]


Письмо Татьяны к Онегину

Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу ещe сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Всe думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне всe вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошeл, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это всe пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слeзы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи,
Иль сон тяжeлый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...


La lettre de Tatiana à Onéguine

Je vous écris — quoi dire d’autre ?
Comment pourrais-je encore agir ?
Ce haut mépris qui est le vôtre,
A bien le droit de me punir.
Mais, si un tant soit peu se vautre
Dans la compassion votre cœur,
Vous me suivrez dans ma douleur.
J’aurais bien gardé le silence ;
Vous ne seriez pas au courant
De ce pénible sentiment
Si je vivais dans l’espérance
De vous revoir de temps en temps
Chez nous, ne serait-ce que rarement,
Afin de pouvoir vous entendre,
Vous dire quelques mots parfois,
Et — jusqu’à la prochaine fois —
Penser à vous et vous attendre.
Mais, dit-on, vous fuyez les gens,
Lassé de notre vie champêtre ;
Or…, dépourvus de raffinement,
Nous sommes contents de vous connaître.
Chez nous, pourquoi êtes-vous venu ?
En ces lieux retirés du monde,
Je ne vous aurais pas connu —
Ni vous ni la douleur profonde.
La voix de la passion qui gronde
Avec le temps se serait tue,
Je serais devenue (j’espère…)
Fidèle épouse, tendre mère,
Épanouie dans la vertu.
Oh, non!… Je serais incapable
D’aimer un jour qui que ce soit !
C’est mon destin inévitable…
Le ciel le veut : je suis à toi ;
Elle est vouée, mon existence,
À la rencontre avec toi.
Je sais bien, c’est la Providence
Qui pour la vie t’envoie à moi…
Déjà dans mes songes nocturnes,
Ton beau regard m’avait hantée
Et ta voix m’avait envoûtée ;
Bien qu’invisible et taciturne,
Tu m’étais cher depuis longtemps…
C’était plus qu’un rêve — un présage !
J’ai vite reconnu ton visage,
« C’est lui ! » pensais-je en suffoquant
Quand je t’ai vu! Tes propos sages
Ne les avais-je pas écoutés,
Aidant les pauvres du village,
Ou dans la prière qui soulage,
Apaise l’âme tourmentée?
Dans ces moments de solitude,
N’avais-je pas eu la certitude
De voir ton ombre se glisser
Tout près de mon chevet, d’entendre
Ton murmure amoureux, si tendre,
Tes mots d’espoir qui me berçaient ?
Qui es-tu? Ange tutélaire
Ou tentateur au cœur de pierre ?
Pitié, ne me fais plus douter !
Peut-être que c’est une chimère
De l’âme inexpérimentée…,
Qu’un autre sort m’attend sur terre…,
Quoi qu’il en soit! C’est mon destin
Que je te voue avec confiance ;
Sans taire mes pleurs et mes chagrins,
J’implore ton soutien, ta clémence…
Tu imagines: tout autour,
On ne comprend pas ma souffrance,
Je dois périr dans le silence,
Désemparée et sans recours.
J’attends : viens rendre, au plus vite,
L’espoir et la joie à mon cœur
Ou mettre fin à ma torpeur
Par des reproches que je mérite !
J’achève! J’ai honte, j’ai peur…
Je n’oserai pas me relire…
Mais je me fie à votre honneur
Et à l’audace qu’il m’inspire…



скачать dle 12.1