Цель современного поэта как социального существа состоит в как можно более быстрой канонизации.
Это поэты называют «войти в литературу». Литература представляется чем-то вроде Вальгаллы: здесь оказываются после смерти. При этом умирать физически вовсе не обязательно. Символическая смерть предпочтительнее - она не пугает, не отягощает и сводится к попаданию в списки. Поэты любят стыдливо пообсуждать смерть Бориса Рыжего с этой точки зрения: умирать физически - плохой тон. Уже Лермонтов предвосхитил чисто символическую смерть в своем пожелании заснуть так, чтобы дремали жизни силы, шумел дуб и слух лелеял сладкий голос молодой писательницы.
Вместо Вальгаллы поэт попадает в некий список имен, после чего его можно считать достаточно мертвым для литературы. К именам прилагаются биографии (это обязательно) и фотографии (это необязательно) - и вот готов, например, литературный сайт типа Литкарты. Такой сайт фиксирует и документирует факт символической смерти. Поэты смотрят с фотографий благородно и сурово, в монументальных позах. Состоять на таком сайте особенно почетно. Гораздо хуже сайт свободной публикации или печатный альманах. Не зря альманахи и сборники издавна называют «братскими могилами». Символическая смерть должна быть оформлена индивидуально. Важен признак отдельности - четко обозначенные границы.
Поэтому правильный визуальный образ, выражающий идею «литературы», куда полагается войти, примерно соответствует писательскому кладбищу в Переделкино. Надгробия здесь заменяют тексты. Не зря говорят – «корпус текстов»: латинское «corpus» - это не что иное как «тело», а по-английски «corpse» и вовсе означает «труп». Культура - это и есть труп, она содержит только законсервированные формы, и поэзия не исключение. Стихи как бы заранее пишутся так, чтобы их можно было нанести на надгробную плиту. Именно с этим связано ощущение при чтении, что стихотворение не имеет к тебе никакого отношения. Он нацелено прямо в вечность, понимаемую как археологическое время. Мандельштам уподоблял стихотворение египетской ладье мертвых. Будущие археологи должны выкопать стихи-надгробия, погребенные под несколькими культурными слоями, и выставить в музее. Чтобы им было что выкопать, нужно как можно больше закопать.
В одной из множества статей и интервью Борис Гройс говорит о том, что актуальное искусство вовсе не расширяет, как принято считать, рамки возможного в искусстве, а, наоборот, сужает их. После того как некий, отличающийся новизной, предмет искусства подвергается музеификации, он теряет значение как живая практика, так как в ней отныне больше нет ничего нового. Из «возможного» что-то извлечено, и его, этого «возможного», осталось меньше, чем было. Чем отличается ситуация в поэзии? Разве что тем, что стихи - не материальные объекты (даже на бумаге: бумага - не интегральная часть стихотворения, в отличие от инсталляции, материальная природа которой принципиальна), они существуют как акустическое явление в момент прочтения. И хотя сейчас идет внимательная и нужная работа по музеификации текстов, поэтам привычней другое: они давно поднаторели в увековечении самих себя. Вместо музеификации в поэзии - мумификация.
При этом очень важна скорость. Недавно я пересекся в гостях с Санджаром Янышевым и разговор зашел о молодежи. Я сообщил Санджару, что молодой поэт Х кажется мне необычайно одаренным. «Они все одаренные», - ответил Санджар. Мне кажется, это очень важный момент. Кладбище расширяется с невероятной скоростью. Поэт должен быть мумифицирован как можно раньше, превратиться в «дорогие мощи». Сегодня на это трудится целый цех молодых критиков и кураторов. Не успевает поэт родиться на свет и научиться ходить, его отнимают от груди и пишут какую-нибудь вдумчивую статью. В 18 человек уже практически мэтр, он может услышать о себе фразы типа «его практика качественно меняет всю картину поэзии» и «он повлиял на целое поколение авторов» (под поколением имеются в виду те, кто на год младше).
А кладбище не резиновое, и постепенно в нем, как на доверху набитой поэзией полке магазина «Фаланстер», возникает квартирный вопрос. Как, как отвоевать свой кусочек земли, свой синий заборчик? Ответ: купить за символический капитал. Надо как можно больше знаков условного признания. Эти знаки потом в виде коллекции ссылок на публикации вывешиваются под названием «Итоги года». Поэт как бы демонстрирует свои претензии на личный мавзолей, куда он уже переселяется по частям, по публикациям, как по вольдемортовским «хоркруксам».
Пространство кладбища сакрально. Кладбище является местом поклонения. Культ предков выражается в поклонении поэтам Серебряного века и авторам неподцензурной советской поэзии. Современным поэтам не поклоняются, но публично говорить о них, по сути, тоже табу, кроме как в форме комплиментарных отзывов или зубодробительно сложных интерпретаций. Эти отзывы и интерпретации сами сигнализируют о сакральности предмета своим особым птичьим языком, больше пригодным для заклинаний и молитв. При этом можно шутить над настоящими покойниками, но никогда - над «живыми мертвецами». Классиков можно не любить - Цветаева была истеричкой, Маяковский продался большевикам. Никто не против. О зомби же - ни-ни: могут разобидеться. О зомби либо хорошо, либо ничего. Условно мертвые сраму не имут. Позволивший себе нарушить это негласное правило вытесняется «на обочину литпроцесса» как опасный сумасшедший.
Сегодня о поэзии вообще какой-либо диалог, не говоря уже о споре, невозможен. Нейтральный монологизм статей о стихах наводит на мысль о некрологах. А это особый жанр: кроме авторов и героев некрологов их никто не читает, даже другие мертвые. Поэты, вообще, люди разудалые - фуршеты, попойки, совращение молодых писательниц - в общем карнавализация бытия, а тут какие-то некрологи. Лучше поговорить о кино. Вообще говоря, я давно заметил, что главным искусством для поэта сегодня является кино. Поэта хлебом не корми, дай ему публично пообсуждать «Левиафана» или «Бердмена». Характер разговоров - оценочный: хорошее это кино или нет. Представить себе такой разговор о поэзии в современных условиях практически невозможно. Поэзия - в с е г д а хорошая. Все поэты пишут блестяще, а если показалось, что нет, то следует прочитать 200-страничную статью критика Разливай-Корыто. Такой текст подчеркнуто комплиментарен и выдержан в не допускающей возражений или сомнений интонации. Его единственная функция - осуществить акт канонизации.
В плане открытости для публичной дискуссии поэзию с кино и сравнивать нечего. Состоявшиеся поэты независимо от возраста и количества остаточных прыщей пренебрегают семинарами, обсуждениями - боятся за статус. Чтобы стать состоявшимся поэтом, надо всего лишь начать бояться. Высказывание о поэзии может быть лишь в форме выступления куратора. Речь куратора - аналог надгробной речи. Это входит в привычку. Недавно на вечере, который я вел, у меня самого нечаянно вырвалось, что Геннадий Каневский – «ходячий классик». Конечно, это чушь, но оговорочка неслучайна. Ходячий классик - как похоже на название сериала «Walking Dead»! В этом сериале мне, однако, больше всех нравился персонаж, который надеялся исцелить несчастных зомби и с этой надеждой держал собственную дочь-зомби на цепи, чтобы ее когда-нибудь вылечили. Идея совершенно утопическая.
Иногда некроэстетика становится очевидной: так недавно в Фейсбуке поэты стали массово вывешивать генерируемые каким-то сайтом изображения могилок с лаконичными надписями типа «Alexander Shapiro. 1960 - 2040. Was drowned in a borshch». На одной из Биеннале поэзии в Москве был эпизод, когда поэты демонстрировали с помощью проектора фотографии своей печени. Тем самым как бы показывалось, что и физиологически поэт с целомудренной неторопливостью приближается к заветной цели - потустороннему бытию.
скачать dle 12.1
