Лев Новожёнов удивляет не только обаянием личности, но и многогранностью ипостасей. Журналист, телеведущий, автор статей о современном театре, преподаватель Института телевидения и радиовещания Останкинo… Вот и беседа с ним получилась разносторонней. Об отношении к любви, религии и русскому мату, перспективах загробной жизни, общении с каббалистами и о главном проклятье писателя с Львом Новожёновым побеседовала Надя Делаланд.
______________________________
– Лев Юрьевич, как вы представляете себе своего читателя? Вот, скажем, Владимир Набоков описывал своего идеального читателя как эстета и интеллектуала, Осип Мандельштам обращал свои стихи к провиденциальному собеседнику. Какова, на ваш взгляд, целевая аудитория вашей новой книги «Сугубо личное»?
– Надя, меня вообще охватывает неловкость от звучания этих имен – Набоков, Мандельштам… Слава богу, что вы не сказали – Лев Толстой или Пушкин. Эта книжка – шестая по счету, в ней есть повторы из предыдущих. Я открываю её на публике с некоторой осторожностью, боясь увидеть что-то, чего там нет. Это тоже пример того самого неправильного, о котором идет речь в этой книге. Прямого там ответа как бы нет – как жить неправильно и в чем заключается это искусство, но я думаю, что в сумме эта книга дает представление об этом и хотя бы частично отвечает на эти самые вопросы. Это я к чему говорю? Если человек чего-то хочет добиться, и он, конечно, выстраивает какую-то стратегию, а у него ничего не получается. Вроде он все делал правильно, а не выходит и все. Он не понимает – почему? Вроде бы он и уроки брал, и знакомился с разными практиками, с опытом других людей, которые говорили, что, если ты будешь так-то и так-то поступать… Он так-то и так-то поступал, а у него ничего не получалось. И вот, применяя все это к себе, я прихожу к выводу относительно только себя, я это никому не хочу навязывать, может быть, это для кого-то и не годится. Все, что у меня получалось в результате моих усилий, если это можно назвать усилиями, получалось потому, что я делал это вопреки общепринятому опыту. Например, телевидение, да? На котором прошло 20 лет моей жизни. У меня никогда не было мечты работать на телевидении. И я даже считал, что я для этого совершенно не гожусь. Как и для многого другого. И, тем не менее, это все произошло. Так что, может быть, чтобы что-нибудь случилось, нужно этого не хотеть. Обычно говорят, что все зависит от силы желания, что-то очень сильно захочешь, вот тогда и добьешься. А у меня это вот наоборот. Это мой совет. У меня есть такой афоризм: «Если ни о чем не мечтать, то все сбывается».
А насчет целевой аудитории – я не в таких категориях рассуждаю. Вообще я знаю, что успех зависит от женщин, это понятно, поэтому можно сказать, что я пишу для женщин. А раз для женщин, то получается, что и для мужчин. Наоборот редко бывает. Если пишешь для мужчин, то можешь промахнуться мимо женской аудитории. Например, большинство женщин не любит читать про политику. Есть такая аксиома, что человек должен писать о том, что хорошо знает. Лучше всего я знаю самого себя. Это как бы самый знакомый для меня предмет. Я не могу писать об авиации, плавании, о каких-то других таких специфических вещах, поэтому я пишу про себя. А поскольку все люди чем-то похожи, они одержимы одними и теми же страстями, испытывают одинаковые проблемы, поэтому, когда я пишу о себе, я одновременно, мне так кажется, пишу обо всех остальных. Да и контакты с читателями это подтверждают, часто говорят: ой, и со мной то же самое было. Вот на чем я пытаюсь построить интерес читателя к тому, что я пишу.
– Вы сказали: «Если пишешь для мужчин, то можно промахнуться мимо женской аудитории». А если говорить о писательском даре, на ваш взгляд, имеет ли значение гендерная принадлежность автора?
– Женщины разные бывают. Но, конечно, значительные писатели, если говорить о прозе, это мужчины. Как правило, - мне так кажется, и это не особенно противоречит фактам, - это мужчины особого рода, которые необычайно интересовались женщинами. Это мужчины, в жизни которых женщина занимала совершенно особое место – главенствующее. Здесь масса примеров, не только в русской литературе, но поскольку русская литература больше нам знакома, чем мировая, то для писателей тема женщины была темой номер один.
– Да-да, говорят, тот же Толстой…– Это Толстой, Пушкин, про поэтов я вообще не говорю – это и в книгах, и в биографиях. Например, Евгений Онегин – фамилия, которая реально не существовала, а была производной от названия реки Онега, которая тоже женское имя. Главный же герой в романе – Татьяна. Или Толстой. Роман всех времен и народов – «Анна Каренина», даже не «Война и мир», а «Анна Каренина». Это наиболее зрелое произведение, которое можно перечитывать. Никакой войны там нет, там есть война полов, любовное противоборство, тоже, конечно, своего рода война и мир. Даже скорее просто война без всякого мира. Ну и тут можно много дальше говорить и говорить.
– А на ФБ вы пишете больше для мужчин?– Нет, ну, конечно, женщинам бы мне больше хотелось понравиться.
– Хотелось бы спросить о ваших читательских предпочтениях. К какой книге на протяжении всей жизни обращались? Что из недавно прочитанного произвело на вас впечатление?– Это в разные времена были разные книги. Сейчас это Чехов. Обычно, когда едем отдыхать, я всегда захожу в аэропорт или вокзал и покупаю книги из замечательной серии «Азбука классики», покет-бук, это удобно. И в основном это книги, которые ты когда-то читал. Если я читаю новое, то это какие-нибудь мемуары или письма. Вот я читаю Платонова, подаренного мне дочерью. Мое читательское событие – это роман «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. Он вышел в 2006 году во Франции. Долго я пытался побудить свою жену его почитать, но так получилось, что у меня эту книгу взяли, два года возвращали, сейчас вернули. Как раз на днях она прочитала. А вчера она у меня спрашивает: а сколько же он за нее получил? Ну давай посмотрим в интернете – гонкуровская премия оказалась 10 франков. Но роман был грандиозным тиражом издан во Франции – 700 тысяч экземпляров, поэтому в итоге он получил за него больше миллиона долларов. Роман написан по-французски, а главное действующее лицо вообще немец – офицер СС. И от его лица ведется повествование. Он крайне отрицательная фигура. Вообще тоже большая редкость, когда главный герой – отъявленный мерзавец, но это, видимо, какая-то набоковская школа, это такой Гумберт-Гумберт, одетый в эсэсовскую форму. И в итоге он вызывает смешанные чувства. Чуть ли ни симпатию. Крайне обаятельный человек – образован, музыкален, эстет и все такое прочее, и в то же время он негодяй, проводит спецоперации по уничтожению мирного населения. Эту книгу сравнивали с «Войной и миром», потому что там очень много войны и на юго-восточном фронте Сталинград и прочее. Кроме того он еще гомосексуалист и главная любовь его жизни – это его сестра. Эта книга настолько эпатажная, что какой-то английский литературный еженедельник дал премию за самые неудачные любовные сцены. Парадокс заключается в том, что, на мой взгляд, роман безупречен. Дай бог каждому так написать. Думаю, вряд ли кто побьет этот рекорд. Это они так придирались. Хотя Марину тоже покоробило – всякие там гомосексуальные сцены и сцены с его сестрой, там есть еще двое близняшек, которые родились в результате этой кровосмесительной связи, но, конечно, можно найти недостатки. Я в четвертый раз перечитываю «Войну и мир», уже не находясь под обаянием первого чтения, и нахожу массу слабых сцен, совершенно пустых… Но смешно, что в Америке роман (а он американо-французский писатель) чуть ли не провалился. Ему не повезло, потому что чуть ли ни день в день вышла книга о немецком конформизме, о холокосте Ганса Фаллады «Каждый умирает в одиночку», а американская публика так устроена, что она не может выдержать в один год двух книг о холокосте. Я этот роман в детстве читал, а американское издательство купило права на этот роман, который вышел аж в 1948 году, и который по моим меркам в сравнение не идет с этим произведением, абсолютно современным, грандиозная работа стоит за всем этим. Литтелл ездил по всем местам, в которых происходит действие романа, был в России… Вот такие парадоксы читательского успеха, целевой аудитории. Думаешь, что пишешь туда, а попадаешь совсем в другое место.
– Лев Юрьевич, вот вы сказали, что Чехов – один из ваших любимых писателей. Помните, у Антона Павловича есть об этом проклятии пишущего человека, когда он уже не может просто любоваться закатом, а прикидывает, как он это опишет – запасает впечатления вместо того, чтобы просто проживать каждый момент. Не мешает ли вашей жизни писательство, не делает ли ее более опосредованной, менее спонтанной?– У Чехова это запечатлено в образе писателя Тригорина – это писатель, над которым висит проклятье необходимости все время писать, запоминать и все такое прочее. И у меня такое было. Но дело в том, что мне неудобно даже называть себя писателем. Из кокетства люди называют себя сочинителями, раньше было такое понятие как беллетрист. Но сейчас вообще-то все пишут, очень многие издаются.
– В таком – этимологическом значении «писатель»? Точнее – в значении словообразовательной модели…– Да, я – человек, который пишет. Единственное, что я могу сказать – я зарабатывал на жизнь тем, что я писал, и в этом смысле я могу назвать себя профессионалом. Мой папа, когда его спрашивали, что такое профессионал, он говорил, что профессионал – это человек, который зарабатывает деньги своей профессией. Если он денег не зарабатывает, значит, он не профессионал, а любитель. Как в спорте - любители и профессионалы. Был такой поэт Овсей Дриз. Ему за стихи не платили, и он стал обивщиком диванов. Это совершенно замечательный еврейский поэт, писал он на идише. А Спиноза полировал стекла. Так что я человек, который пишет. Сейчас в основном для собственного развлечения. И по привычке.
– А наблюдаете ли вы у себя от этого определенную зависимость? – Человек пишет с тем, чтобы обозначить себя, чтобы сказать другим людям и самому себе, что он живет на этом свете, что он есть, что он существует. Это одна из мотиваций. А другая – как бы желание одобрения, аплодисментов. Ну а третья – способ проведения жизни, такой не самый плохой, потому что нужно как-то эту жизнь прожить и чем-то ее нужно заполнить, а это помогает скоротать время жизни. Одни, например, читают для этого, другие – пишут. Третьи делают и то, и другое. Но, как правило, литераторы не читают, потому что у них нет времени. Или если читают, то какую-то специальную литературу, чтобы улучшить качество своих текстов. На эту тему смешно говорил Фолкнер. У него спрашивали: «Кого вы считаете сейчас писателем номер один, номер два, номер три?» Ну, журналисты любят задавать такие вопросы. Фолкнер ответил: «Когда ты бежишь, у тебя нет времени оглядываться по сторонам – кто там бежит слева, справа, сзади. У тебя есть цель, ты не можешь от нее отвлекаться». Но это большие писатели, грандиозные. Мне Чехов нравится как человек. Он мне нравится тем, что человеческое и авторское в его лице очень ярко переплетаются. Хотя, конечно, критики находят всякие пятна в портрете. Одни говорят, что он ненавидел женщин, что, я думаю, было, конечно, не так. Они говорят так, намекая на то, что у него есть всякие иронические портреты. Но то, что ты ненавидишь, тем ты не можешь интересоваться, это тебя отторгает. Странно углубляться в то, что тебе ненавистно, ни одна психика просто не выдержит. Можно интересоваться тем, что тебя притягивает, тем, что ты любишь. Возможно, Чехов им немного завидовал? Завидовал женщинам, что они женщины.
– Эдакий антифрейдизм, да. Но вы же читали письма Чехова?– Ну а как же! Это мой любимый том, самый последний. Он даже не один там – знаменитое собрание сочинений, зеленое такое. Два тома писем. В советские времена массив писем Чехова не был открыт. Советское литературоведение старалось чураться того, что бросало какую-то тень на человека, который строил школы, сажал сады, гуманист. А там есть интимные письма. Что-то где-то там просачивается. Есть эротические письма Чехова. Кто-то оспаривал их подлинность. Хотя Чехов и в этом смысле был исследователем человеческого характера. У Чехова есть три – то, что можно назвать высотами его мастерства: это искусство жить, его проза и его письма. Можно назвать еще четвертую – это драматургия. А вот насчет дневников… Я действительно вел когда-то записные книжки, но у меня не получается ими пользоваться, что-то во мне противится этому заглядыванию в записные книжки и использованию всяких там типа находок, потому что оно когда-то было записано, а потом оно остыло и трудно это разогреть и использовать. Это мне претит, поэтому я такой, в общем, ненастоящий писатель.
– Скажите, а часто ли вы влюбляетесь? – Влюбляюсь часто. А люблю, наверное, не часто...
– Да, мне очень нравится эта ваша формула, что «дружба – это любовь без секса, а любовь – это дружба с сексом». Она замечательно высоко поднимает планку и для того и для другого чувства. Но здесь очень важно, каков объем понятия и дружбы и любви, потому что, если не учитывать именно из-за этого соотношения того, как планка поднимается, то к этой формуле можно подкопаться. И тогда получается, что дружба с сексом – это дружба с сексом. – Всякое определение имеет изъяны. Вообще на эту тему можно много рассуждать. Я думаю, что любовь без дружбы – это не любовь. В принципе, любовь может быть без секса. Есть такое понятие «несчастная любовь». Но желание секса неизбежно – реализуется оно или нет. Слово любовь – оно очень затрепанное, трудно с него стереть эту патину, изношенность этого понятия, поэтому любая попытка дать определение любви – это попытка патину убрать, чтобы не вся плошка засверкала и заблистала, но хотя бы какой-то кусочек. Недаром же друзья объясняются в любви. Словосочетание «объяснение в дружбе» – странно звучит. Брат, я тебя люблю, заходи, мы давно не виделись. Поэтому слово «любовь» употребляется во многих смыслах – любовь к родине, любовь к помидорам, любовь к трем апельсинам, и все это любовь. Но прежде всего, когда мы употребляем слово любовь, мы относим его к женщинам. Любовь – она всегда между мужчиной и женщиной, независимо даже от одинаковости полов. А дружба – это не обязательно мужчина и женщина, это независимо от пола, это что-то над гендерностью. Некоторые считают, что дружба выше, чем любовь. В доказательство говорят, что любовь может пройти, а дружба такая вещь, которая не проходит. Но тут же опять вмешивается понятие предательства. А предательство бывает в любви тоже. Любовь включает в себя обязательно дружбу и обязательно секс. А дружба – это не желание трахнуть своего товарища, это уже тогда предательство. Предать друга – это значит трахнуть его. Так же как и предать родину. Вот как я это понимаю. Но тут много всяких оттенков, аллюзий, потому что все-таки предполагает такую степень принятия человека, когда ты его принимаешь во всех деталях и недостатках и интимностях. А дружба – это другое. А в любви ты дашь руку отрезать, если любишь. В дружбе важен какой-то церемониал. А в любви ты принимаешь человека целиком. Я считаю, что мое определение наиболее… идеально.
– Хорошо! Не станем предавать друзей, ни Родину. Но вот о русском мате замечательно высказывались разные люди. Я очень люблю эссе Игоря Губермана о Баркове - по-моему, гениальное. А как вы считаете, в чем смысл и назначение инвективной лексики? Что это лично для вас?– Этот вопрос регулярно задается. Понимаете, язык не зависит от воли людей, законодательных органов. Существуют разные проекты: повернуть реки вспять и т.д. Мат - это тоже природная стихия. Его сила совершенно магическая. Во-первых, им нужно уметь пользоваться, да? Это может оскорблять слух. Вот мой оскорбляет. Не в смысле неприличности слов, а в смысле неумения ими пользоваться. Как плохая езда – пьяная, или, скажем, человек идет и наступает тебе на ногу. И не извиняется. Это неумело и оскорбляет мое эстетическое чувство. А что такое умело пользоваться матом – это много раз описано. Говорят, что мат существует только в русском языке. Я это принимаю на веру, потому что говорят авторитетные люди. Мат используется для поддержания огня жизни в человеке в условиях сурового климата.
– Почему обсценная лексика воспринимается большей частью общества и теми, кто может ее запрещать, негативно? И отчего матом – ругаются, ведь внутренняя форма у этих слов вовсе не такая уж и плохая?– Понимаете, наверное, нужно ограничить употребление этого сегмента языка, потому что, если он будет разрешен, он просто потеряет свою силу. Наверное, что-то есть в том, что его ограничивают, за употребление наказывают. Он потеряет свою силу так же, как если разрешить в стране массовое распространение порнографии – вы будете идти по улице, а вокруг будут плакаты, баннеры всякие и это перестанет, в общем, действовать. Все привыкнут, и это не будет обладать никаким эффектом. Так же, как на нудистский пляж приходят голые, и это антиэротично. Много, крупным планом, не обработано фотошопом. Это лишено театрального эффекта.
– То есть, можно даже сказать, что есть мат и мат: один логично запретить, а другой – разрешить использовать в областях близких к искусству?– Да, можно сказать, что если он для вас является позитивным материалом, и вы создаете из него произведение искусства – это одна сфера его употребления. А другая – бытовая, для выражения самых крайних, таких пограничных чувств. Поэтому это и называется обсценная лексика. А третья – это интимные отношения. Вы переступаете определенные границы публичности. Это принято совершать в тайне, в темноте, за занавесом. И эта энергия мата позволяет преодолеть границы ваших человеческих возможностей. Яркий пример – ситуация войны. Вот вы никогда не слушали записей черных ящиков, когда самолет терпит крушение? Они состоят из одного мата. Они зовут маму и матерятся. Можно им запретить, конечно…
– Лев Юрьевич, вот иногда складывается такое ощущение, что некоторыми постами в ФБ вы намеренно провоцируете людей на агрессию. Ну – или ненамеренно, но все равно провоцируете и можете эту агрессию в комментариях наблюдать. Что вы из этого для себя извлекаете, что понимаете нового о человечестве в связи с этим? – Вообще это же новое такое явление – социальные сети, это то, чего раньше не было. Причем это интерактивное общение, предполагающее немедленную реакцию, и это диктует определенную линию поведения, имеет совершенно новый неизвестный формат – с одной стороны, это литература, потому что это связано со словом и с общением с читателем. Для того чтобы была немедленная реакция, ты не можешь быть длинным, тогда все теряется. Задача текста – вызвать реакцию. Там есть «нравится/не нравится», но это маловато. Можно предположить, что некоторые ставят «нравится» механически, или из хорошего отношения, или из вежливости, может, они даже не читали. Но когда это задевает, они что-то пишут. Кроме того, часто и комментарии, и сам текст, на который они написаны, представляют единое целое, и одно там дополняет другое. И они будят чью-то мысль, и даже вашу мысль, и возникает некое взаимодействие, которого мы не могли добиться в прежние времена, когда не было таких вот технологий. Это уничтожает предыдущий феномен художественной литературы, снижает позицию автора, он становится доступной личностью – не где-то там, полубог… Это феномен демократии. Об этом, наверное, можно написать исследование.
– А вот как вам кажется, должен ли публичный человек нести некую ответственность перед «паствой» - в тех же социальных сетях, в том же ФБ? Надо ли «фильтровать базар», отдавая себе отчет в том, что каждое слово может чему-то кого-то научить? Или, на самом деле, все это просто – сотрясение воздуха и можно не париться? – Все зависит от результата: если он добавил ненависти, увеличил ее количество в воздухе – это одно, а если он добавил положительных эмоций, помог пережить кому-то трудную минуту, скрасил его досуг… От этого все зависит. Если его читатель пошел всех убивать направо и налево, то, конечно, похвалить нельзя автора. А то, что провокация – ну, конечно, провокация, просто смотря на что ты провоцируешь.
– Но иногда получается, что на разное, да?– В социальных сетях очень много ненависти. И я часто думаю – вот почему это так? Потому что все люди такие злые? Не уверен. Даже не очень злые люди пишут вещи, от которых создается ощущение злобы. Мне кажется, что это от неумения людей вызывать эмоции добротой и душевным теплом. Они просто этими техниками не владеют. Поэтому, чтобы обозначить себя, сказать людям, что я есть, живет вот такой Тяпкин-Ляпкин на просторах Российской империи – они выражают себя с помощью ненависти, для них это проще. С помощью любви они не умеют. Нет у них инструментов – смешно они не могут писать, грустно тоже, только ругаться и умеют. Не в обиду им будет сказано.
– Один человек как-то сказал, что в центре любой религии находится смерть. В смысле, память о смерти. Как вы относитесь к религии? Каков для вас объем понятия слова «смерть»?– Я очень колеблюсь. Мне кажется, что Бог то есть, то нет. Но, честно говоря, мне не хотелось бы, чтобы он был. Потому что перспективы загробной жизни и наказания меня душевно расстраивают. Я все-таки грешник, и мне бы хотелось, чтобы по ту сторону ничего не было. Мне было бы так проще. Кроме того, наверное, в силу возраста, конечно, я сейчас думаю совершенно иначе, чем это было в молодости. Мне совершенно не хотелось бы снова жить, рай я себе не могу совершенно представить. Если это рай, то это череда удовольствий каких-то, и мне это, честно говоря, просто скучно, потому что в принципе это все надоедает, а если это еще к тому же и вечно, то это уже превращается в наказание какое-то. Вообще любое вечное превращается в наказание.
– Если оно находится все время на каком-то одном уровне – наверное, да, это ужасно.– Определенно, не может быть бесконечным, если это удовольствие. Ну какое это удовольствие? Удовольствие - оно потому и удовольствие, что отличается от неудовольствия. Мы можем это сравнивать, и смена одного другим и позволяет нам испытать и удовольствие оценить. Хотя религия меня, конечно, интересует – история религии, религия как средство организации жизни, бытия, существования… Как нечто разумное, что человек пытается внести в этот хаос и беспорядочность жизни. Но по-человечески мне хотелось бы, чтобы там ничего не было. А вот эти идеи перевоплощения, реинкарнации. Понятно, что это средство избавления человека от страха смерти, потому что, конечно, он живет в каждом. Одновременно и страх, и желание смерти.
– Забавно, что когда правильно было мыслить атеистически, то считалось, что религия - это как раз то, что должно человека утешать, что перспектива вечной жизни – такой костыль для слабых и страшащихся исчезновения. А, в общем-то, если подумать – то, о чем вы говорите, получается гораздо логичнее. То есть, это ведь может быть страшнее – считать, что дальше что-то будет.– Ну, в принципе, я думаю, что в атеизме что-то было такое, тоже правда. Многие великие люди были атеистами. Причем – атеизм атеизму рознь. Есть такой частичный атеизм – вполне можно предположить, что Бог есть, но он есть не потому, что есть загробная жизнь. Человек, который родил детей, что-то сделал хорошее, испытал любовь, должен подходить к концу жизни полностью удовлетворенным, без всяких иллюзий по поводу того, что будет продолжение в шестом номере журнала или не будет. И этого с него может быть вполне достаточно. Людям в религии важна не только загробная жизнь и награда за мучения, а то, будет ли наказание за грехи всяких негодяев. Человек столько всего натворил, и он спокойно идет, как все мы без всякого наказания – вот это плохо. Не знаю – есть ли на это ответы. Там много очень путаного, там считается, что если человек умер мученической смертью, то он обязательно попадает в рай. Ну а как же тогда быть со смертной казнью? То есть, отправляя на тот свет маньяка, серийного убийцу, отправляешь его в рай, получается? Вы же его убиваете. У меня есть идея такая: что жизнь, в общем-то, и есть рай. А, может быть, это ад.
– Возможно, имеется в виду все-таки внутреннее состояние, в котором находился человек, когда он умирал мученической смертью. И, может быть, важнее поступков, которые человек совершил в своей жизни, окажется то, как он это переживает. Тогда остается шанс и для преступника. – И, может быть, смерть, как абсолютное небытие, и будет райское состояние. Потому что перенос человеческой радости существования - он какой-то странный.
– Это просто объяснение, которое доступно кому-то.– Лубок получается. Потому что странно поверить тем людям, которые описывают рай – ешь-пей чего хочешь, и представить себе ангелов с желудками и с органами внутренней секреции.
– Да, визионеры, которые пытались это описывать… или когда пытались описать свои переживания люди, прошедшие через опыт клинической смерти, они начинали с того, что это не поддается адекватному описанию, поскольку в языке просто нет для этого слов. – Ну вот, поэтому эта концепция - она такая странная очень и сомнительная. Я думаю, что это непредставимо, человек этого не может представить. А раз он этого не может представить, то неизвестно, есть ли вообще рай и ад. Тот, кто провожает стариков, кто ухаживал за ними, понимает, что это не жизнь – продление жизни. Поэтому сейчас идут эти споры об эвтаназии и продлении жизни в таких условиях – это не жизнь в принципе. И все возвращается к Пушкину, он все сказал: «Блажен, кто праздник жизни рано/ Оставил, не допив до дна/ Бокала полного вина,/ Кто не дочел Ее романа/ И вдруг умел расстаться с ним,/ Как я с Онегиным моим». Он ведь погиб в том возрасте, который даже не знаю, как назвать – 37 лет. Просто дети бегают сейчас сорокалетние. И тот же Антон Павлович Чехов – мудрость, глубина, огромный массив осуществленного за короткий период хронологического отрезка. Какие-то люди пишут в ФБ – вот, вы старики, а мы молодые. Но что молодой может знать о старости вообще? Он же молодой. Я могу рассуждать про молодость, я же был молодым, а он стариком не был.
– Возраст – это же очень условно, в общем-то...– Да, это нагромождение условностей, но есть масса стереотипов – память слабеет, члены дряхлеют…
– Лев Юрьевич, а вы не знакомы с книгой Арнольда Минделла «Кома или путь к пробуждению»? Он проводил… ну даже нельзя назвать это исследованием… Его приглашали к людям, которые находились уже в коме, и он пытался вступать с ними в контакт, реагируя на микродвижения – подрагивания пальцев, моргания. Он старался их повторять, чтобы у человека в коме создавалось ощущение диалога. И что удивительно – иногда люди выходили из комы, но им очень этого не хотелось, потому что в этом состоянии внутренняя жизнь становится до такой степени интенсивной, что все остальное кажется незначительным. Это состояние очень важно для завершения, неважно, что потом будет или не будет… – Про это много написано. Труба, свет впереди, про людей, которых вернули с того света, и про то, как им не хотелось возвращаться. Это похоже на: «Зачем вы меня разбудили? Я спал!» Просыпаться любят только дети, да и то не все. Просто дети очень быстро просыпаются – раз… но все равно там, наверное, есть какой-то промежуток. Но я не понимаю, насколько продуктивно выяснение таких вещей – что это добавляет в принципе? Много было разных теорий. Федоров – воскрешение из мертвых. Может быть, надо спросить у мертвых – хотят ли они воскрешаться. Но такой уверенности-то нет. Некоторые платят бешеные деньги, чтобы их похоронили на Масличной горе, чтобы они воскресли первыми. Не знаю, при всем моем уважении к христианству…
– А у вас были беседы с каббалистом…– На меня большое впечатление произвели его ученики. Он приставлял ко мне людей. Больше всего меня поразило, что все эти люди, которые занимаются каббалой, они ночью учатся. Я говорю: а как же вы успеваете днем работать – семья там, дети, все? Парень был, он мало того что ночью учился, кличка у него была Фагот, потому что он играл в оркестре. Меня поразил тот запас энергии, которым он обладал при таких нагрузках. Значит, что-то в этом есть. Но выяснить для себя, что такое каббала, я так и не смог. Говорят, что это часть иудаизма, что это невозможно постигнуть без знания арамейского языка, отдельно это не работает. А в то же время в Москве существуют школы каббалы. Мадонна каббалистка. Раньше это было закрытое учение, а сейчас наступил момент, когда это стало открыто для всех по заветам древних. Говорят, что это все очень просто – это связь с другими людьми, нужно любить людей и с ними объединиться для решения грандиозных задач. Вот и вся тайна. Но я не беру на себя смелость, я не настолько самонадеян, чтобы говорить, что я знаю, что такое каббала. Но у меня ощущение, что там очень симпатичные люди. Хотя у меня такое ощущение от всего, куда бы я ни приехал. Я писал об этом, что моя проблема в том, что мне все нравится. Кроме зубной боли.
скачать dle 12.1
