Литературному критику сегодня непросто: при лёгкости публикации - приходится сталкиваться и с ситуацией глухоты к высказыванию, и с неопределённостью понятия «критика» среди расслоения референтных групп, и с бессилием аналитического высказывания перед рекламным пиаром. О том, что такое диалог в современной критике, литературных впечатлениях 2014 года и перспективах толстых журналов с литературным критиком Аллой Латыниной побеседовал Борис Кутенков.
______________________________
– Алла Николаевна, каким был для вас литературный 2014 год? Что заставило удивиться, порадоваться, огорчиться в прозе, поэзии и критике? Были яркие литературные открытия?
– «Удивиться, порадоваться, огорчиться». Какой эмоциональный глагольный ряд. Огорчаться по поводу какой-нибудь несуразной книги или глупой статьи мне давно уже в голову не приходит: это все равно что по поводу климата огорчаться. И писать негодующие статьи об этих книгах столь же эффективно, как швырять бомбы в русский климат. А уж открытия - они и вовсе не носят ежегодный характер. Хорошо, если за десяток лет появится хоть одна книга, которая останется в истории литературы.
– Тем не менее вам ведь приходится читать современную литературу. В течение более чем десяти лет вы ведете рубрику «Комментарии» в «Новом мире». Есть какой-то критерий, по которому вы отбираете тексты для этой рубрики?
– Читать, конечно, приходится. Но я давно не делаю обзоров, не отвечаю за подведение «итогов года» в газете, и не пытаюсь гнаться за полнотой картины. Я выхватываю из литературного потока то, что привлекает мое внимание. При этом я прекрасно понимаю, что в мутной воде лучше всего видны те предметы, которые блестят.
Что касается рубрики в «Новом мире», то когда я ее начинала вести, никто мне не навязывал ее формат, я сама его постепенно вырабатывала, сознательно ориентируясь на традиционные формы критики. Но когда он устоялся, то парадоксальным образом сам стал диктовать мне же некоторые правила и ограничения. Я не буду вдаваться во все резоны, но скажу только, что не всякая понравившаяся мне книга подойдет для этой рубрики.
Например, я очень ценю прозу Татьяны Толстой и с интересом ждала объявленную издательством АСТ ее книгу «Невидимая дева». Но оказалось, что книга состоит в основном из уже известных мне рассказов, о которых немало писалось в критике. Я с удовольствием перечитала их. Но у меня не было какой-то новой концепции творчества Татьяны Толстой, и я не увидела повода для большой статьи. Или другой пример: я с интересом прочла роман Юрия Милославского «Приглашенная», вышедший в АСТ в редакции Елены Шубиной в этом году. Милославский, на мой взгляд, - недооцененный писатель. Возможно, дело в том, что он живет в США и больше вписан в православно-церковный мир, нежели в литературный. Роман этот я ждала давно, нельзя сказать, чтобы он меня разочаровал, я бы охотно написала небольшую рецензию на это квазиреалистическое произведение с мистической подоплекой. Но для моих целей мне нужна книга, о которой можно было бы рассуждать, выходя за пределы собственно писательского текста. Не обязательно она должна мне нравиться: я достаточно много написала негативных статей о книгах, имеющих своих поклонников и почитателей. Хотя сейчас пишу их все меньше и меньше. Но чаще всего литературные произведения нельзя расставить по полочкам «черное-белое». Роман Алексея Варламова «Мысленный волк», например, я бы не рискнула назвать удачей автора, но и провалом его не назовешь. Однако порассуждать о нем было небезынтересно.
Значительными же литературными явлениями в этом году я назвала только две книги, каждой из которых посвятила статью: «Теллурию» Сорокина и «Обитель» Прилепина.
– А как вы отнеслись к тому, что они стали лауреатами премии «Большая книга»?
– С удивлением: мое мнение редко совпадало с выбором жюри этой премии. К тому же сама процедура выбора непрозрачна, и мне казалось, что те государственные люди, которые влияют на конечное решение, не захотят награждать Владимира Сорокина за сатирическую антиутопию, которую «пятая колонна» постепенно растащит на цитаты, как растащила «День опричника». То, что будет обласкан Прилепин, было гораздо более предсказуемо. Должна же быть вознаграждена публицистика некогда непокорного нацбола и его позиция по Крыму и Новороссии, наконец совпавшая с государственной риторикой.
– Вы говорите о Прилепине не без иронии, что плохо вяжется с высокой оценкой его романа.
– Я иронизирую не по поводу романа Прилепина, а по поводу его высказываний.
– Довольно распространено мнение, что при награждении литературной премией нельзя игнорировать общественную репутацию писателя...
– Я помню статью в «Коммерсанте» Анны Наринской, удивлявшейся, что писатель, изъясняющийся в любви к Сталину и открыто демонстрируюший неприязнь к интеллигенции, был премирован жюри, которое составляют как раз те самые интеллектуалы, которых Прилепин призывает гнобить.
Я эту точку зрения понимаю. Я даже готова согласиться с тем, что в этом решении жюри есть что-то мазохистское. Но я давно уже решила для себя, что я оцениваю текст, а не личность писателя. К тому же сталинизм Прилепина, как и его национал-большевизм, какой-то карнавальный. И многие, по- моему, это чувствуют. Иначе «Новая газета», как мне кажется, не согласилась бы видеть гендиректором своего представительства в Нижнем Новгороде человека, создавшего сайт «Свободная пресса», во всем оппонирующий «Новой газете».
Прилепину прощается то, что не прощалось писателям старшего поколения, быть может потому, что привычные оппозиции «правый-левый», «почвенник-западник» съедены. И общество готово даже пестовать такого вот enfant terrible русской литературы, который по завету Розанова перепутает все политические идеи и сделает из них яичницу.
Но качество прозы Прилепина, на мой взгляд, не связано напрямую со вкусом этой яичницы.
– И все-таки странно, что вам нравится и Прилепин, и Сорокин. Уж больно разные это писатели в стилевом отношении.
– А ведь я не произносила слова «нравится». Я сказала, что это самые значительные, на мой взгляд, литературные явления года. Причем «Теллурию» я бы поставила на первое место - это виртуозно написанная книга. Пятьдесят глав, в каждой - новый герой, новый сюжет, для каждой главы изобретен свой язык, все это соединено вопреки всем литературным правилам, но завораживает избыточностью фантазии. На фоне блестящей литературной техники Сорокина традиционализм Прилепина выглядит несколько уныло. Но я оцениваю писателя в рамках его поэтики. И совершенно не обязательно полюбить литературное произведение, чтобы должным образом его оценить. Ни Сорокина, ни Прилепина я перечитывать не буду.
– А что вы перечитываете?
– Я вообще редко перечитываю современную литературу. А классику - как случится. На днях перечитала вот «Робинзона Крузо». Полезла в текст проверить, что именно выращивал Робинзон, ячмень, рис или пшеницу: об этом возник спор за обеденным столом. И книга затянула, не смогла оторваться.
– Владимир Шаров тоже стал лауреатом «Большой книги» - ему дали третье место. А Букеровская премия вообще досталась Шарову. Так что ныне он главный триумфатор премиального сезона. О нем вам не хотелось написать?
– Нет. С прозой Шарова у меня как-то не складываются отношения. Некогда Ирина Роднянская заметила, что Шаров не столько играет с читателем, как полагалось бы постмодернисту, сколько морочит его. Это вполне совпало с моими ощущениями. После выхода романа «Будьте как дети» в журнале «НЛО» появилась интересная статья Ирины Каспэ, которая использовала другое слово того же корня, для определения причины серьезного отношения к литературе, которая при более тщательном рассмотрении во всем обнаруживает симулятивность: «морок». Мне это слово еще больше понравилось. И теперь мне интересно, исполнится ли обещание Ирины Каспэ, что морок этот вскоре развеется? Или наоборот - он и меня накроет?
– «Литературный поток», за которым вы следите, составляет продукция издательств или толстые журналы что-то приносят для вас интересное?
– За журналами следить легче, чем за книжной продукцией: до книжного магазина еще добраться надо, а «Журнальный Зал» всегда под рукой. Для меня нет принципиальной разницы, журнал или книга, если писать о прозе.
Есть, правда, одно ограничение: в «Новом мире» считается не совсем этичным рассуждать о вещах, здесь же опубликованных. Если б не это обстоятельство, возможно, я бы написала в этом году статью о романе Виктора Ремизова «Воля вольная». Я давно приметила рассказы этого писателя, в них есть что-то джеклондоновское, совершенно ушедшее из нынешней литературы. Сильные люди, тайга, сибирские реки, охотники и рыбаки, крепкий сюжет, хороший язык. Я люблю такую фактурную прозу. Роман же «Воля вольная» открывает писателя с новой стороны. Остросюжетный роман с элементами детектива о жизни мужиков, привычно браконьерствующих (другого средства пропитания в их дальневосточных краях нет) и их конфликте с продажными ментами, олицетворяющими власть, не только остро социальный, но по-настоящему глубокий. Уж одно название побуждает еще раз задуматься о соотношении понятий «воли» и «свободы» в народном сознании, о котором столько спорили русские философы в начале прошлого века.
Но вообще-то я не считаю публикацию прозы ли, поэзии ли главной функцией современного журнала.
– А что же в журнале для вас главное?
– Журнал, как мне кажется, интересен именно сочетанием всех его элементов. Я, например, в первую очередь читаю или по крайней мере просматриваю разделы критики, люблю малые форматы, - например, «Библиографические листки» в «Новом мире». С них я обычно начинаю, предвкушая, как Сергей Костырко, прочитавший столько книг, сколько я никогда не прочту, и Андрей Василевский с Павлом Крючковым, просмотревшие такое количество периодики, которое я никогда не осилю, подскажут мне, что я прозевала. Вообще мне важен личный взгляд тех критиков, которых я знаю — потому стараюсь не пропускать авторских рубрик «Книжная полка» в «Новом мире». В этом году с интересом следила за рубрикой «Гутентберг» в «Знамени», которую ведут поочередно Наталья Иванова и Сергей Чупринин.
Литература нон- фикшн сегодня занимает важное место почти во всех журналах, и это очень правильно. Дневники, мемуары, всякого рода литературоведческие разыскания - я это читаю даже с большим интересом, чем прозу.
– А можно ли немного конкретизировать - что именно в жанре нон-фикшн привлекло ваше внимание в этом году?
– Таких публикаций было довольно много. Могу остановиться на самых значительных. В «Новом мире» почти весь год малыми порциями публиковался дневник Александра Гладкова. Это не очень простое чтение, потому что Гладков позаписывал и много всякой ерунды, и еще путаешься в инициалах, которыми он обозначает героев (а лезть в комментарии в конце не всегда удобно). Но до чего же важный документ эпохи! И еще, конечно, очень интересно читать про людей знакомых и узнавать подоплеку каких-то известных в общих чертах событий.
В «Знамени» в этом году на меня произвело большое впечатление документальное повествование Владимира Орлова «Чудаков». Меня всегда интересовали вещи на стыке жанров. Владимир Орлов собрал сотни свидетельств о поэте Сергее Чудакове, известном персонаже московского богемного андерграунда 60-70-х, мнения о котором колебались в диапазоне от «гений» - до «прохвост», «жулик», «сутенер». О нем ходило много слухов - даже больше, чем стихов. Скажу честно: стихи его я в свое время не оценила, а сам Чудаков производил на меня впечатление то ли психа, то ли проходимца, от которого лучше держаться подальше. В начале семидесятых распространились слухи о гибели Сергея Чудакова, а вскоре самиздат принес гениальное стихотворение Иосифа Бродского «На смерть друга». Сергей Чудаков (как оказалось живой, но попавший в психбольницу) получал статус легенды.
Орлов проделал не просто колоссальную работу по сбору мемуарного материала, он его талантливо выстроил, не смущаясь противоречивости свидетельств и не пренебрегая неприятными подробностями жизни своего героя. Это очень непросто: превратить набор свидетельств в увлекательный роман о судьбе неординарной личности. Мне этот пестрый текст было читать очень интересно и в известной степени поучительно: многие из мемуаристов мне знакомы и я часто думала, что они оказались способными более адекватно оценить этого яркого персонажа московской богемы, чем я.
Ну и если мы говорим о «Знамени», то здесь есть еще одна публикация, которая не могла оставила меня равнодушной: это «Фейсбучный роман, или Подблюдные истории», как определяет жанровую принадлежность своих текстов Сергей Чупринин. Замечу, что заголовок «Вот жизнь моя» кажется мне излишним при столь точном подзаголовке, отсылающем читателя к пушкинским записям исторических и литературных анекдотов, которые поэт объединил названием «Table –talk».
Разумеется, большинство миниатюр я читала и раньше, а именно в фейсбуке Сергея Ивановича. И догадывалась, что он пишет их с прицелом на книгу. И все равно - собранные вместе, они выглядят по-другому.
В советское время устный рассказ о реальном событии, часто с комической развязкой, был очень популярен. В одном из своих сюжетов Чупринин вспоминает, как Арсений Александрович Тарковский, рассказывая в дружеском общении устные истории, повторял их точь-в-точь. «Отлившиеся в мраморе» - как называют такого рода рассказы в журнале, - мягко иронизирует Чупринин.
Таким рассказчиком был не только Арсений Тарковский, но и, например, Ираклий Андроников, буквально начиненный всевозможными историями, и, в отличие от Тарковского, которого надо было спровоцировать, всегда готовый их рассказывать по собственной инициативе. Я дружила еще с одним замечательным рассказчиком, Натальей Иосифовной Ильиной. У нее тоже были сюжеты, «отлившиеся в мраморе», но за столом преобладала все же импровизация. Что объединяло всех этих рассказчиков и их «застольные рассказы»? Характер действующих лиц и время. Время - советское, ощущение опасности, страха, и одновременно - куда более острая потребность в общении, чем в наши дни. Действующие лица: Ахматова, Пастернак, Зощенко, Алексей Толстой, Валентин Катаев, Корней Чуковский. Ильина любила рассказывать о первых послевоенных годах, проведенных после репатриации из Шанхая в Казани, Олеге Лундстреме, Вертинском, о Твардовском, причем в этих рассказах фигурировал не прославленный советский поэт и редактор лучшего журнала, а сосед по даче, готовый пропустить рюмочку с мужем Натальи Иосифовны, крупным лингвистом А.А. Реформатском. У нее был дар любую коллизию увидеть как юмористическую.
И вот я не раз думала: способно ли наше время порождать литературные сюжеты, которые могли бы соперничать с теми, где действовали эти крупные фигуры на фоне такого времени? Я отвечала на него скорее отрицательно. Наше время казалось мне слишком пресным, чтобы порождать острые сюжеты, а деятели литературы слишком мелкими.
Мой жизненный опыт частично совпадает с опытом Сергея Чупринина: много лет мы проработали в «Литературной газете». И для меня было большим сюрпризом, что Чупринин способен увидеть сюжет там, где я его не замечала. Ну например - я десятки раз видела, как наш цензор ест свой обед в редакционной столовой в полном одиночестве. Ну, понятно: кто ж к нему сядет? Чупринин нарисовал знакомую мне картинку так, что она стала социально значимой.
Мариэтта Чудакова буквально дежурила в газете, когда шла ее статья, не только когда ее вел Чупринин, но и по ведомству моего отдела, отстаивая свой текст от покушений ведушего редактора и приводя его порой в трепет. Но Чупринин увидел здесь сюжет, а я нет. Или еще пример: в редакции нередко иронизировали над манерой Виталия Сырокомского, первого зама Чуковского, идти в редакцию пешком, меж тем как персональная «Волга» ехала за ним. Чупринину случилось как-то встретить на Новом Арбате прогуливающегося Косыгина, за которым полз членовоз, и он мгновенно связал прогулки Сырокомского с руководящей модой. Получилась история, иллюстрируюшая дух времени.
Я вот только думаю: мне все это интересно читать, потому что я знаю контекст и большую часть действующих лиц фейсбучных чупрининских баек. Интересно ли это людям, не знакомым с контекстом? Но, с другой стороны, слушали же мы рассказы писателей старшего поколения, и внимали, и впитывали...
Вообше при чтении литературы нон-фикшн очень важна личная мотивированность. Ну вот например, в этом году «Октябрь» напечатал фрагменты из дневников Иосифа Ильина, отца Наталии Ильиной, озаглавив их «Белая одиссея». Я слышала от Натальи Иосифовны, что отец забрал их из родового имения за день до того, как крестьяне напали на имение, его разграбили и сожгли. В дневнике описываются все подробности этого спасения, с которого начинаются скитания семьи, закончившися в Харбине. Я была в свое время, наверное, одним из первых слушателей очерка Наталии Ильиной об отце, и была смущена резкостью ее оценок: она не могла простить отцу то, что он ушел из семьи, жил достаточно благополучно, в то время как оставленная семья бедствовала. Я тогда сказала ей об этом (наверное, не одна я), позже она несколько смягчила очерк. Меня занимала личность Иосифа Ильина, и мне было очень интересно читать его дневник, подготовленный Вероникой Жобер, профессором Сорбонны и внучкой Ильина. У Иосифа Ильина оказался острый взгляд и хорошее перо, участник добровольческого движения, довольно близкий к Колчаку, он довольно беспощаден к окружению адмирала. Мне было интересно все это читать.
Но в тех же номерах «Октября» другой читатель найдет для себя более привлекательные материалы. Тем толстые журналы и хороши.
– Видите ли вы проблемы, стоящие перед толстыми журналами? И каким вам представляется их дальнейшее существование?
– Ну как не видеть проблем, когда их полно, и они обсуждаются уже много лет… Все видят, что журналы теряют читателя. Многие говорят о том, что толстяки неактуальны. Но вот их хоронят уже двадцать с лишним лет, а они все никак не умирают. Когда больной живет так долго - есть основания заподозрить, что он бессмертен.
Как-то Сергей Чупринин, фейсбук которого я сегодня беспрестанно цитирую, сделал интересное наблюдение: что из старых толстых журналов никто не умер, а вот новые, дерзко противопоставившие себя отжившим свое толстякам - умирают, едва родившись.
- А вы отметили появление каких-то заслуживающих внимания новых изданий?
– В «Журнальном Зале» сейчас представлены больше двадцати журналов, ну и в «Читальном Зале» десятка полтора других наберется, а если с альманахами и газетами - так и не сосчитать. Я не думаю, что найдется человек, который все это может регулярно читать. Если на этих сайтах появляются новые издания - я их из любопытства раскрываю. Как правило - в первый и последний раз. Что касается сетевых ресурсов - тут
– постоянно что-то появляется и исчезает. Или даже не исчезает полностью, но как-то блекнет.
Только привыкнешь смотреть «OpenSpace», как его уже нет, правда, есть «Colta». В нулевые годы был интересен рецензионный отдел «Русского журнала». Спустя несколько лет он изменился настолько, что я перестала туда заходить. Был интересен «Text Only». Сейчас я его очень редко открываю. Был любопытен «Топос». Сейчас я тоже туда почти не захожу. У меня ощущение, что сетевые проекты теряют свою энергию быстрее, чем толстые журналы, которые как-то мумифицировались, но в таком виде будут жить еще долго и в любом случае держат уровень. Впрочем, тут мое мнение не репрезентативно. Я не ставлю своей целью следить за всеми сетевыми ресурсами и новыми проектами.
Я почти не слежу за поэзией - а именно здесь в первую очередь возникают новые литературные тенденции, и они порождают новые группировки и новые журналы, альманахи, сайты. Ну и слава богу, что они есть. Но пусть ими занимаются другие. Это такая сознательная консервативная установка. Однако я всегда с любопытством отношусь к новым проектам, где существует профессиональная литературная критика.
Недавно вот обнаружила, что есть такой ресурс, «Лиterraтура». Добавила в «Закладки». Буду следить.
– А что прежде всего посоветовали бы людям, затевающим сегодня литературный журнал?
– Советовать что-то тем, кто затевает литературный журнал, ничего не буду. Если б я знала, как сделать новый журнал интересным и успешным - возможно, лет десять назад попробовала бы это сделать сама.
– Вы сказали, что давно не пишете негодующие статьи. А как же статья о сборнике «Новая русская критика», опубликованная три года назад в «Знамени»? Вы назвали его авторов «новыми гуннами»…
– Ну, во-первых, я не обзывала всех участников сборника скопом. Но там один автор, что называется, подставился: заявил в своем неуклюжем манифесте, что молодые начинают литературу с чистого листа, что им нет дела до предшественников, и даже согласился носить звание варвара на пепелище Рима: Рим, мол, себя изжил, а на его развалинах возникнет новая цивилизация.
Впрочем, похоронщика Рима я упрекала вовсе не за наивное желание сбросить предшественников с парохода современности. Не первый манифест об этом возвещает. Но предшественники это делали талантливо, а тут новизна литературы провозглашается самым рутинным советским новоязом с помощью рутинного же понятийного ряда... Призыв «отражать окружающую действительность» у меня уже несколько десятков лет вызывает зевоту: как я могу воспринимать без иронии новизну направления, записавшего эту рутинную фразу из постановлений ЦК КПСС в свой манифест?
– А ныне что-то изменилось в современной молодой критике? Какие тенденции вам интересны, а что, напротив, кажется отрицательным?
– Да нет такого понятия - молодая критика. Есть понятие профессиональной состоятельности и несостоятельности. Вообще я считаю, что выделять молодых писателей в особую страту, - это неизжитое наследие советской эпохи. Вы когда-нибудь видели, чтобы эпитет «молодой» применялся к слову «писатель» в ХIХ веке? Молодой поэт Пушкин? Молодой писатель Гоголь? А ведь Гоголю, когда он издал «Вечера на хуторе близ Диканьки», и мгновенно стал знаменитым, было всего 22 года. Когда Белинский приветствовал повесть 24- летнего Достоевского - разве он упоминал о его возрасте? Да и до возраста самого Белинского никому не было дела, когда читаюшая публика была захвачена его «Литературными мечтаниями», опубликованными в «Телескопе». А было мечтателю 23 года: по нынешним понятиям - «молодой критик»...
– Но ведь есть такая вещь, как биологический возраст. Молодые писатели могут написать о своем поколении изнутри, то, что не замечают люди постарше…
– Ну а пожилые писатели тоже могут написать о своем поколении то, что не видят молодые. То, что литературные компании определяются по принципу возраста - это нормально. То, что молодые хотят противопоставить себя предшествующему поколению - тоже нормально. Но в мире нет ни одной профессии, молодым представителям которой давались бы особые преференции. Вот вы представьте себе. Вы садитесь в самолет, и тут объявление: «Уважаемые пассажиры. Сегодня за штурвалом молодой пилот». Вы как к этому отнесетесь? С удивлением и испугом? Или вот не дай бог, кому-то из ваших близких сделали неудачную операцию и вам объясняют: ну это же молодой хирург, он еще не все умеет. Вы скажете: вам нет дела до возраста. Либо он профессионален, либо его к операционному столу подпускать нельзя, пусть учится. Вы можете себе представить какое-нибудь совещание молодых хирургов, которые провозгласят: мы плюем на медицинскую науку, мы знать не хотим никакой анатомии человека, мы начинаем медицину с чистого листа. А в литературе то и дело начинают с чистого листа, и почему- то именно те, кто пишут манифесты вместо книг - начинают неудачно.
– Когда-то вы сказали: «Лучше не быть генералом, чем ходить в строю». Тогда писатели делились на лагеря и вы принадлежали к либеральному лагерю, хотя и нарушали некоторые правила поведения, в нем принятые. Вы никогда не жалели о своей позиции? Не привели ли она к вашей изоляции в литературном мире?
– Цитата, которую вы извлекли из моего давнего интервью, относится к началу 90-х. Но смысл ее понятен в контексте конца восьмидесятых. Литературная критика в ту пору занималась несвойственным ей делом - обкатывала политические идеи, и в том числе идеи о будущем страны. И случалось, что нетерпимость, которую демонстрировали люди близкого мне круга, меня раздражала больше, чем чуждые мне идеи.
Сейчас слово «либерал» стало ругательным. Это печальный симптом состояния общества. Мне всегда хочется спросить журналиста или писателя, поносящего ненавистных «либерастов»: а у вас какой политический идеал? Слово «свобода» вам ненавистно - ни свобода личности, ни свобода слова вас не привлекают. А что привлекает? Плетка, нагайка, розги, сапог?
Но мне чрезвычайно неприятно, когда люди, вроде бы защищающие свободу слова, порицают тебя за высказывание, которое не соответствует общепринятому мнению среды. Вот свежий пример: один мой давний знакомый после публикации статьи о Прилепине написал, что он разочарован: я похвалила роман сталиниста и экстремиста, человека, который подталкивает Россию к войне, к изоляции, к катастрофе. Я спросила, читал ли он роман. Не читал и не собирается. Но точно знает, что я не должна была роман хвалить.
Вот это и есть неустранимая проблема либерального сообщества: рецепт поведенческих норм, которые расходятся с представлениями о свободе личности. Не могу сказать, что в последние годы я с этим часто сталкивалась, скорее наоборот. Но, может, и не сталкивалась потому, что не считаю себя членом какого- либо сообщества, и, соответственно, никакое сообщество не считает меня своим членом. Довольна ли я этим? Не всегда, человек все же животное общественное, как сказано еще в древности.
– Раньше у вас была репутация полемиста. Но уже долгое время вы ни с кем не спорите, да и с вами никто не спорит. Почему ваши статьи утратили остроту?
– Время изменилось. Сейчас повсюду употребляется словосочетание «лихие девяностые» - такой ловкий пропагандистский словесный трюк, способ негативной мифологизации эпохи, которая, при всех своих неизбежных постреволюционных сложностях, была эпохой свободы, творческого взрыва и нерастраченных надежд (собственно, отсчет этой эпохи следует начинать с конца восьмидесятых). Литература и литературная критика принимали участие и в осмыслении исторического опыта страны, и в выработке идей обшественного развития. Было о чем спорить и было ради чего спорить. Россия получала великий шанс. Но потом она этот шанс упустила и начала движение вспять при поддержке населения страны.
У меня не было ни ответов на вопрос, почему это случилось, ни понимания, что делать. Литература утратила свое значение. Критика - тем более, она не обсуждает ни вопросы политики, ни общие проблемы бытия, ни даже массовую истерию, поразившую страну.
Все участники литературных полемик девяностых, так или иначе надеявшихся на модернизацию страны, потерпели поражение - и замкнулись каждый в своей нише. Я не исключение.
– А что такое для вас диалог в современной критике?
– Какой диалог... Никто не слышит друг друга. А самое главное - в обществе увеличилось число людей, не способных воспринимать чужое мнение просто как иное, имеющее право на существование, а не враждебное. Все-таки в полемиках девяностых считалось неприличным обвинить оппонента, что его мнение - корыстное, проплаченное Госдепом. Теперь это сплошь и рядом. Это проявляется, конечно, больше всего в политической журналистике. Критика на периферии, но никакой возможности для диалога в ней я не вижу.
– Согласны ли вы с мнением Сергея Чупринина, который в недавней статье о вас пишет: «То ли наскучило Алле Николаевне за десятилетия влиять на литературу, пасти писательские народы и звучать, как колокол на башне вечевой. То ли напрочь разуверилась она в этих возможностях. Предпочитая стоять не над схваткой, а вне ее…»?
– Чупринин очень наблюдателен и совершенно прав. На оба его предположения я могу ответить утвердительно. Да ведь об этом, в сущности, я и сама говорила.
– «…Цена особого мнения — отстраненность, одинокость, выпадение из литературного процесса. За точность взгляда, за беспристрастность, за доверие к тебе как к эксперту приходится платить скоростью письма, а следовательно, и неполнотой присутствия в литературе, статусом постороннего», - пишет Михаил Эдельштейн в послесловии к Вашему интервью 2004 года. Правда ли это – и ощущаете ли Вы «статус постороннего» в литпроцессе?
– Видите, как получается: и Эдельштейн тоже прав.
– А как бы вы определили, что такое независимость сегодня для критика?
– Пиши, что думаешь, невзирая на «общественное мнение», не стремясь угодить ни начальству, ни собственной референтной группе. Вот и вся независимость.
– Виктор Шкловский в ответ на заявление своей ученицы о том, что она решила заняться критикой, посоветовал ей купить мотоцикл: «Вы хотя бы покатаетесь и разобьётесь, а так вы не покатаетесь и сразу разобьётесь…». Какие «три завета» (четыре, пять) вы бы дали человеку, вступающему сегодня на поприще литкритики?
– Совет Шкловского был актуален для эпохи зрелого Шкловского. Тогда критик выступал в газете, как в цирке: ходил по проволоке, зато на виду у всех. Статья могла стать поступком: подлым, низким, рискованным, смелым. Сейчас статья не поступок, а работа. С мотоциклом не сравнить. Разбиться нельзя, но и адреналина не схлопотать. Так что тем, кто хочет успеха и оваций - лучше сменить профессию.
– И последний вопрос: чего вы ждёте от литературы в ближайшем будущем? Есть ли надежда на крупное явление – или стоит перечитывать классику и не слишком уповать на современных гениев, ибо ещё не расплатились по старым счетам?
– Вообще перечитывать классику — это неплохая стратегия. Но «читатель классики» - это не профессия, а «читатель современной литературы», именуемый также критиком - все же хоть и непрестижная, но профессия. Занятие это было бы совсем уж бессмысленным, если б не вера в литературу.
скачать dle 12.1