Часть I Часть II Записи, собранные здесь, выложены на странице автора в Живом Журнале и относятся к 2007 году. Здесь публикуются с некоторой минимальной правкой.
***
Значительность незначительного - в теснейшем родстве с оправданием жизни и осмысленностью мелочей . Это – интерес / потребность / ценность, смысл которого – усмотреть в так называемом незначительном осколки, отсветы смысла, указания на него. Всякая вещь – хочется думать и чувствовать – причастна смыслу уже тем, что существует. Смысл «вдыхает» существование в неё.
***
Книга – кусок свободы и бесконечной – пока книга не кончится – перспективы, которую носишь с собой; усиливающая приставка к существованию и к собственному душевно-телесному организму.
***
Наука возвращенья
Осень – возвращение: даже тогда, когда никуда не уезжаешь. Лето – исступление из собственных границ, истончение их, опрозрачнивание, почти-исчезновение: душа растекается по всему чувственному космосу, жадно ощупывая каждый его предмет. Лето – чтобы набраться внешнего на всю долгую-долгую зиму.
А осенью мы просто возвращаемся в собственные границы, уточняем их – и начинаем обживать заново, - после летних ex-stasis’ов. Необыкновенно уютное занятие – готовиться к зиме.
Чтобы потом, в тишине зимы, раскладывать набранное по внутренним полкам. Тихо-тихо и внимательно выращивать его смыслы – неожиданные, как и положено быть смыслам. Они должны нас врасплох заставать, даже являясь к нам изнутри.
О, возвращение – полноценная смысловая работа.
***
Слово о сочувствии и благодати
А ведь зацитированное «…
нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать» относится и к нашему собственному сочувствию другим, способности адекватно воспринимать другого, готовности и желанию двигаться ему навстречу. Оно даётся нам, как дар – в смысле способности, как музыкальный, например, слух (универсальная метафора): подобно слуху, который позволяет нам воспринимать музыку, в нас способен возникнуть «слух», рассчитанный только на этого вот, в своей единичности взятого человека: восприимчивость, чуткость к нему. С исчезновением человека из нашей жизни обречена исчезнуть и эта, единственно ему предназначенная, чуткость: для восприятия других людей должны возникать – и затем, возникнув, воспитываться – другие чуткости, им по размеру. В каком-то последнем, самом глубоком смысле её не создашь усилием, как не создашь в себе того же музыкального слуха: но коли уж она, хоть небольшая, возникла – её уже можно воспитывать, и, вероятно, при старании и умении – вплоть до весьма развёрнутых следствий (хоть до чтения мыслей на расстоянии и смотрения общих снов).
Оглядываясь на собственный опыт, обнаруживаю, что такие чуткости к конкретным-единственным Другим у меня в жизни были (и суть) единичны; каждая – едва ли не исключение. И это при общей довольно неплохой восприимчивости. Из чего делаю вывод, что сочувствие этого рода – дар совсем отдельный, своей особой природы. Ничто его не создаст: ни опыт, ни «знание людей», ни психологическая грамотность – ничто.
***
Наедине с собой человек, может быть, менее всего один: именно потому, что внутренние голоса лучше слышны – причём как раз те, которые хочется слышать.
«Свои» - те, в чьём присутствии (помимо прочего) сохраняется вся полнота внутренних голосов и внутренних присутствий.
***
Подозреваю, что критерии «своего» и «не-своего» человек изобретает / конструирует задним числом. На самом же деле «своё» и «не-своё» определяется и формируется примерно так же‚ как в отношениях с художественной литературой: либо «втягивает», либо «не втягивает». То же, вполне себе априорное, втягивание / невтягивание определяет отношения – задавая им первоначальную траекторию – с людьми, с городами, странами, культурами, вообще со всякими смысловыми и чувственными комплексами. А критерии последующего отбора и последующих оценок возникают в результате осознания (запросто может быть, что и совершенно неадекватного!) траекторий «втягивания», попытки их себе объяснить.
Отдельный вопрос, большой и трудный, – как поступать с «чужим», - с тем, что как таковое чувствуется; как вести себя по отношению к нему; что делать с собой перед его лицом. Понимаю, что такие вопросы лучше всего решать всякий раз конкретно на конкретном материале. Но хочется определить какие-то общие принципы (хотя бы уже потому, что, когда повинуешься одному лишь непосредственному чувству ситуации, много иной раз дров наламываешь – и обломки этих дров больно впиваются в бока, да и не только в твои собственные).
Как быть с необходимостью «настраиваться» на тех, от кого хочется, чувствуется нужным защищаться? Когда процесс «настройки» начинает идти прямо-таки поперёк душевных волокон и причинять едва ли не физическую боль? Более всего занимают меня взаимоотношения этой «настройки» (безусловно принадлежащей к числу ценностей: почувствовать другого, понять его мотивы, да желательно ещё и сочувственно) с защитой собственной душевной экологии. А взаимоотношения у них явно неоднозначные.
Как быть в случаях, если есть желание НЕ сближаться – особенно, когда ждут от нас именно этого? В какой мере допустимо ломать собственное естество – или то, что нам чувствуется таковым?
Человек-то, конечно – в пределе, в задании, в замысле - может быть «адекватным целой вселенной». Отдельный вопрос, как это решается, должно или может решаться на материале собственной единственной жизни. Принимать в себя всё, даже то, что чувствуется чужим и чуждым? (Что-то в этом мнится мне нечеловеческое…) Как быть со своими границами: делать вид, что их нет; пересекать, несмотря на собственное внутреннее сопротивление; не верить и не поддаваться тому «нет», которое упрямо твердит нам наше внутреннее чувство? Всегда ли, непременно ли желание защищать то, что представляется нам нашими границами и нашей внутренней экологией - тупиково, слепо и в конечном счёте гибельно? Как отделить случаи, когда оно действительно таково, от тех, когда – нет?
***
И таи
Чем важное важнее, тем важнее о нём молчать: не давать ему внешнего звука. (Писать можно, то есть самой себе, конечно: это разновидность молчания. Артикулированное молчание.) Если я скажу о том, что важно (неважно, кому: степень доверия к собеседнику и близости с ним не имеет при этом ни малейшего значения) - нарушится интенсивность и глубина моих собственных отношений с ним, качество его переживания, качество исполнения (если это - цель) и приложенных к этому исполнению усилий. - То есть, важное можно, конечно, обсуждать – но только в определённой – и достаточно «продвинутой» - стадии его созревания, когда оно уже хоть немного да отделилось от меня. Пока ещё не отделилось, образует часть меня и между ним и мной нельзя провести границы – надо дать ему созревать в молчании.
***
О вседневниковости
Каждая прочитанная книга – совершенно независимо от того, в какой мере мы согласны с тем, что там написано, насколько взволновал нас её предмет, насколько это вообще нам интересно и близко - становится нашей записной книжкой: слепком с того времени нашей жизни, когда мы её читали, с того состояния, в котором читали. На неё – вполне невольно и во многом незаметно – липнут наши личные смыслы. Она «улавливает» нас, закрепляет нас в себе. Поэтому перечитывание неминуемо становится перечитыванием самого себя.
Но точно то же относится и, например, к пережитым пространствам. Города, в которых мы жили, едва ли возможно не читать – улица за улицей – как пристрастное, с преувеличениями и домысливаниями, повествование о нас самих. Всё становится нашим дневником уже в силу того простого обстоятельства, что мы в этом были.
Изумляет вообще способность человека всё обживать, всё превращать в своё собственное иносказание. Механизмы этого обживания и превращения работают столь безотказно, что впору бы, казалось, уже изобретать техники (или они уже изобретены? Не удивлюсь, если – да), позволяющие человеку освобождаться при восприятии вещей и явлений мира от неизбежно липнущих к ним личных смыслов.
***
Ясность-вопреки
Всегда мнилось - да и теперь не перестало, - будто красивые люди точнее – а следовательно, и полнее – воспринимают мир: будто само тело так настраивает их восприятие. Будто красота их ведёт, направляет; подсказывает им – сама – чаемую правильность действий. Будто красота – явление ещё и гносеологическое, и этическое. Не факт, то есть, что они «добрее» (отдельная категория, требующая отдельных и рассуждений), но они – упорно чувствуется - яснее, «правильнее» и легче. Красивое тело, думалось и думается, – более адекватное чувствилище смысла, понятого как мировая гармония, согласованность разных частей мира.
И мнится ещё, будто «мы, некрасивые» обречены на внутреннее косноязычие, которое должны – если вообще чего-то хотим – постоянно преодолевать внутренним усилием. Всё время вытягивать себя из хаоса, частью которого являемся (а красивые, знамо дело – частью космоса).
Коротко, формулой: «Некрасивость – вызов к усилию». Только не (обязательно) к тому, которым дотягиваешь собственную незадавшуюся внешность до некоторого «стандарта», но к усилию выпрямления собственных внутренних путей и движений, к ясности-вопреки.
***
О природе смысла
Смысл – это структура и форма. Не то, «ради» чего всё происходит, самоценным не будучи, - но то, что держит происходящее, не давая ему распасться, соединяет и согласовывает разные его части.
***
Тоскую по правильно настраивающим запахам. Прежде всего, пожалуй, - по запаху моря. Очень давно не чувствовала его; почти уже забыла, как это бывает. Одно помню наверняка: что бывает хорошо и сильно. Вообще, есть что-то очень глубокое в человеке, что отзывается на запах моря с первобытной силой и благодарностью. Это - запах силы, свободы, безграничности; может быть, самый убедительный из запахов того, что человек не сводится ни к будням, ни вообще к какому-либо из своих актуальных состояний… ни вообще даже, может быть, к тому, что он – человек. Он – из числа запахов, широко раскрывающих нас. Мне даже вида моря так не хочется, даже и плавать в нём – не слишком, - но хочется вдыхать его воздух, нюхать, щупать ноздрями, чувствовать кожей ветер, полный морским воздухом.
***
Ведь что делает человек, странствуя? - Расширяет, растягивает границы своего «я» - знамо дело, воображаемые: как знать, где они на самом-то деле проходят? – Понятно, что всё главное – (да и неглавное) всегда с тобой, а перемещаясь с места на место, всего лишь уточняешь это. В разных местах, да, это главное переживается по-разному – под разными углами, с разной остротой и глубиной. И более того: подозреваю, что в «своём» пространстве – не в том, естественно, где мы волею судеб родились, но где более всего прожито – вот в таком-то подробно прочувствованном пространстве главное переживается глубже всего. Как ни странно.
Чужие пространства не выявляют в нас искомого главного именно в силу своей недопрочувствованности нами. Они всегда – только грубая заготовка наших возможных чувств. Такую годами надо шлифовать. - Похоже на то, что человек всюду «таскает» за собой свой «центр» (то самое «главное»), свою «константу» или сросшуюся в некое целое плотную совокупность констант. А границы – определяемые из этого центра – всегда более-менее размыты, непостоянны. С ними – в отличие от центра – возможен довольно широкий, думаю я, спектр манипуляций. И ещё: точно знать их трудно, но вот воображать – сколько угодно.
И вот ездит человек по пространствам и мнит, что включает их в себя – уже тем одним, что видит, а уж тем более, если обоняет-осязает, физически в них присутствует – и тем самым вроде бы в них участвует. Символическим присвоением занимается: и то, мол, я, и это – тоже я… - и таким образом, «меня» - всё больше и больше.
Это ведь и мой типовой ответ на типовые же вопросы о том, чего мне хотелось бы в подарок на день рождения и почему именно этого. Говорю, что не нужно мне никаких предметов, которые бы стояли и пыль собирали – и которые, в конце концов, всегда могут быть утрачены, - а нужно мне непременно куда-нибудь поехать: увиденного и пережитого у нас не отобрать, потому что оно становится частью нас самих. В подарок уж если что и получать, то лучше всего мыслимого - другие возможности быть собой. Это – единственно нужное и интересное. «Я» - вообще возможность, а не константа. Все константы – побочные продукты, донные отложения. Это относится даже, может быть, к самым-самым важным константам: они задают форму «Я»-возможности.
Всякое перемещение в пространстве – спор со своей ограниченностью во времени – со своей смертностью, отказ смириться с ней. (Собственно, к чтению книг относится совершенно то же самое; только с пространствами это в некотором смысле полнее – в силу того, что здесь есть чувственное включение.)
***
Понятно, что «перемещение в пространстве» - средство (точнее, способно быть средством) – создания (моделирования, настройки) человеком самого себя. - Тут хорошо бы, правда, иметь достаточно чёткое представление о целях – в свете которых определяется и выбор инструментов, и характер их использования.
(Без этого поглощение чужих пространств – и чего угодно, хоть самых умных и достойных книг – свелось бы к чистому потребительству: к поглощению без отдачи, без осмысленных результатов, без преображения).
Чего, почему и для чего мы от себя хотим, что мы хотим из себя сделать? В свете этого должны бы формулироваться и наши маршруты, подобно нашим чтениям. Иначе получается вслепую. Топтание на некотором – да и непрояснённом – месте.
(А они – причём как маршруты, так и чтения, разве что первые, в силу традиционно менее высокой отрефлектированности, – чаще, – формируются, повинуясь в основном случайностям и физиологическим по сути потребностям – которые, по существу, та же случайность [у души – своя физиология, которая не перестаёт быть физиологией от того, что она душевная]: походить, подышать, вдохнуть запахи; сбросить напряжение или, наоборот, набрать его; пожить в других ритмах… - Всё это – славно, но - не только по горизонтали, а, по существу, и на месте. Настоящего движения в этом нет).
(В сторону, на полях: может быть, ясное осознание – одна из непременных задач человека. Бодрствование в бытии: осознание всего происходящего с нами до некоторого возможного предела – включая, разумеется, и осознание того, что осознать это исчерпывающе и до конца никогда не возможно.)
Вот: человек – существо самосоздающее. (Наверное, даже не в сознании как таковом отличие его от прочих тварей – какими-то элементами самосознания явно обладают и животные – а в принципиальном, постоянном, «образующем» несовпадении с самим собой; в никогда-полностью-не-осуществляемой возможности; в динамичности – в пребывании постоянно в промежутке между собой и собой: между собой-исходным и собой-целью.) Существо потому только и проектирующее что бы то ни было, что – самопроектирующее (все проекты – инструменты этого, одного-единственного проекта).
Причём инструментом для самосоздания способно послужить буквально всё, что угодно. То есть, это даже не вопрос. Вопрос в целях.
Всякий раз, думая в этом направлении, нахожу себя перед необходимостью религиозных выводов, к которым меня буквально выталкивает. И всякий раз останавливаюсь.
***
О ценностях
Нет никаких «своих» ценностей, ориентиров, целей (соответственно – и проектов, планов как их комбинаций): мы в любом случае их заимствуем из уже готового набора, предлагаемого социумом. Нет «родных», «природных» ценностей – только «усыновлённые» (скорее уж «усыновившие» - учитывая, что они – все - и старше, и больше нас). Любая ценность – хоть немного да чужая, хоть немного да безразличная к нам в нашей драгоценной-единственной (как хочется думать) эмпирике, любая – требовательна, любая – давит, с любой мы никогда вполне не совпадаем и не совпадём, нечего и надеяться, они так и задуманы. Каждый человек – «доценностное» существо и обречён «мучить себя по чужому подобью». – Всё, что мы тут хоть сколько-то можем – это отчасти выбирать себе некоторые ценности по соответствию, по душевной склонности. Но и те останутся недостижимыми, требовательными, жёсткими. Чужими.
…С другой стороны, нет ведь (в пределе) и ничего чужого – в области внутренних событий во всяком случае. Нет, например, «чужих» чувств: как только «я» это чужое почувствовал, пережил, пусть даже просто воспринял – оно уже «моё», поскольку – факт моей жизни и начнёт теперь – будучи всего раз воспринятым – прорастать в меня, в том числе – как это свойственно настоящему – незаметно для меня и независимо от моей воли.
Человек проницаем. Отчуждённость – конструкт, она достигается усилием.
(Отдельный вопрос, что – если уж она достигнута – её потом усилием же приходится и разрушать / ослаблять).
Граница между «чужим» (неприсвоенным-необжитым-непрочувствованным) и «своим» (присвоенным-обжитым-прочувствованным) – настолько проницаема, что её почти нет.
Почти, потому что всё-таки есть кое-что‚ отделяющее «чужое» от «своего»: это – присваивающее, «прочувствующее» - усилие. Акт внутреннего усилия – а не что-то ещё – отделяет эти две области вообще-то цельного бытия друг от друга.
Отдельный вопрос – то, что такое усилие может быть и очень большим, и очень протяжённым во времени, и вообще не достигать результата.
(«Чужое» и «своё» - не «имманентное» качество вещей, даже не совокупность их, располагающих к такому их восприятию, характеристик – но исключительно наша внутренняя «диспозиция» по отношению к ним – наша собственная внутренняя форма).
***
Репетиция небытия
Жара воздействует слишком уж комплексно: отупляет если бы только ум, а то ведь ещё и душу с телом – не только думать, но и чувствовать не хочется. Я уж не говорю о том, что ничего не хочется делать. Жара предоставляет нам шанс взглянуть на все наши дела, которые нас так занимают – как на, в сущности, не такие уж важные. Мы смотрим на них в жару хоть немного да извне, со стороны – причём с незаинтересованной стороны. Жара, как мало что другое, даёт прочувствовать суетную сторону едва ли не всех вещей, их глубокую необязательность.
В этом смысле она освобождает – но, я бы сказала, её освобождающее действие вполне сопоставимо с освобождающим действием смерти.
Жара погружает человека в небытие, даёт ему – уникальный, если вдуматься – опыт небытия при жизни. (И - что ценно - вполне себе осознанного небытия, в отличие от какой-нибудь комы).
Конечно, она – как всякий экстрим – пододвигает нас хоть немного ближе к границам человеческого бытия – к границам человеческого вообще. – Со спадением жары мы возвращаемся в «срединные» области человеческого, которые кажутся нам «естественными», «нормальными», а на самом деле они – маленький островок исключений в Океане Нечеловеческого.
***
Литература самоописания и производство дистанций
В истории европейской словесности, как известно, периодически случаются этапы расцвета «литературы самоописания» - такие культурные состояния, когда это занятие и его результаты почему-то чувствуются жутко интересными. Так например, в эпоху господства над европейскими умами ценностей сентиментализма и романтизма «дневники, письма, путевые заметки, записки пишут чуть ли не все поголовно» (Савкина И. Разговоры с зеркалом и Зазеркальем: Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. – М.: НЛО, 2007. – С. 17).
Сейчас, в эпоху разного рода сетевых дневников, мы, кажется, переживаем нечто очень похожее, если не более того: в ведение интернет-дневников втягиваются, кажется, даже и те, кто не очень склонен к письменной рефлексии на бумаге (скажем, в целях общения) – хотя бы, например, потому, что это в некотором смысле требует меньше чисто физических усилий, чем бумажная рефлексия: и пишется быстрее, и стирается легко и без следа. Барьер между человеком и письмом становится, таким образом, гораздо более преодолимым, что влечёт за собой невиданное увеличение объёма «я-дискурса» в современной культуре. В связи с этим меня занимает вопрос: как влияет нынешний блог-бум – просачивание блоговедения в самую прямо-таки сердцевину культурного естества – на современную литературу? Ведь наверняка же как-то влияет*.
Но это ещё не всё. Занимает меня, кроме того, как этот, вполне себе рутинизированный уже, процесс публичной рефлексии (любое самоописание – рефлексия) – влияет на характер самовосприятия современного человека. Наверняка оно тоже подвергается каким-то трансформациям. Хотя бы уже потому, что любой дневник – это постоянное производство дистанций между собой и проживаемым, - независимо от того, к кому – к себе или к другим – мы при этом адресуемся: дистанция выстраивается уже самим актом письма, фиксации прожитого в знаках; выбором лексики для его описания, наконец.
Кроме того, массовая блогопись должна бы способствовать обострения чувства ценности повседневно проживаемого: то, что «порождает текст», что попадает в фокус словесно выраженного внимания – тем самым обретает некоторую ценность.
Само собой, и то и другое можно будет по-настоящему оценить не иначе как по прошествии некоторого времени, когда нынешнее культурное состояние хоть в какой-то мере станет прошлым и обретёт черты завершённости. Но вопросами-то можно задаваться уже сейчас.
____________
* Напоминаю терпеливому читателю, что писано это было в августе 2007 года. С тех пор влияние блогописи на современную словесность, должно быть, уже многократно осмыслено; во всяком случае, сам вопрос уже до того не внове, что и задаваться-то им стыдно. Но содержательные ответы на него было бы интересно почитать.
скачать dle 12.1
