ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Сергей Чупринин. ОНИЖЕДЕТИ

Сергей Чупринин. ОНИЖЕДЕТИ


Выбранные места из фейсбучного романа «Вот жизнь моя»


На Форуме молодых писателей (на этот раз не в Липках, а в пансионате «Звенигородский») кто-то подарил свою первую книжку. И в аннотации - сам же, как это у нас принято, автор, наверное, и написал -  сказано, что имя-рек, мол, «дерзко ворвался в современную поэзию».
Ну-ну. И дело в самохвальстве, оно-то как раз простительно. «Скромность - самый верный путь к неизвестности», - любил повторять Сергей Владимирович Михалков, и как с ним не согласиться?
Дело в том, что времена, когда в литературу врывались и можно было, действительно, проснуться знаменитым, кажется, давно миновали.
На что уж дерзок Виктор Пелевин, но и то... Наш журнал, зная, что идет на риск, напечатал его первую повесть «Омон Ра». И что? Тишина в зале, только буркнул кто-то, что «Знамя» опустилось до фантастики.  Тогда напечатали «Жизнь насекомых».  На этот раз отклики, в основном бранчливые, а то и ернические, появились, конечно, и какая-то известность у Пелевина образовалась - но среди литературных критиков, по преимуществу.
Можно, разумеется, сказать, что русские, дескать, дураки, своих гениев вовремя оценить не умеют. Но и французы... Тогда, в ранние 90-е,  европейские издатели делали ставку на новых писателей из России, и у «Знамени» совместно с одним французским издательством был даже проект «Дом на Никольской», где вышло три или четыре книжки наших молодых авторов. А вот Пелевина наши французские партнеры отвергли. Да ну, - сказали, - фантастика какая-то. Несерьезно, мол...
И как же они, должно быть, кусали себе локти, когда роман «Чапаев и Пустота» вдруг пошел - да не только в стране, но и за ее пределами, так что деньги за уступку авторских прав надо было платить совсем другие.
Поэтому не врываться, да еще и дерзко, приходится сейчас молодым писателям, а мало-помалу приучать к себе, к своей манере, к своей неизбежности, а, если судьба будет особенно милостива, даже необходимости. Выигрывать не нокаутом на первой же минуте, а по очкам.
Как Михаилу Шишкину, подлинный - и отечественный, и европейский - успех к которому пришел только с третьей его книгой. Или как Борису Рыжему - ведь блистательной подборке «From Sverdlovsk with love» в «Знамени» за 1999 год, принесшей ему и Антибукеровскую премию, и всероссийскую славу, предшествовали очень даже не плохие публикации в «Урале» и «Звезде», мало кем замеченные, но этот успех готовившие.
Так что, скажу я наставительно, не только талант надобен нынешним молодым честолюбцам, но терпение и еще раз терпение. Постоянство усилий. И воловье упорство.

Со мною не согласятся, но мне вдруг показалось, что судьбу писателя определяют женщины, уже вышедшие или - еще чаще - стремительно выходящие из детородного возраста.
Глупость, конечно, но попробуем разобраться непредвзято.
Младое создание сочиняет свои первые опусы и либо несет их в лит. студию (ими руководят обычно чадолюбивые дамы), либо отсылает на конкурс, где координатором обычно - вы угадали - женщина, стремительно выходящая из детородного возраста (ЖСВИДР).
Года идут, талант молодого писателя крепнет, заставляя его тыкаться в журналы либо в издательства, где вопрос о том, напечатать или отклонить, как правило, решают все те же стремительно выходящие. (Встречаются среди редакторов, конечно, и молоденькие, но они чаще в младших редакторах или веса того не имеют; встречаются и мужчины, но они чаще либо в начальниках, либо в подкаблучниках, что в нашем литературном мире обычно одно и то же).
Дальше - больше. Книжка вышла, и у оптовиков (а это с ними согласовывают тиражи и каналы распространения) на ключевых ролях - опять же женщины, стремительно покидающие детородный возраст. Они, именно они, как установлено опросами, любят серии, благоволят к исторической и психо-любовной литературе, считают, что все мужчины - чистые дети и оттого будто бы предрасположены к крутым сюжетам, а главное ценят те книжки, что цепляют, но не грузят.
Книжка в магазине, и только от женщины, стремительно выходящей и успевшей дослужиться до товароведа или начальницы отдела, зависит, ляжет ли эта книжка на видное место или ее поставят на нижнюю полку магазинного стеллажа, поближе к плинтусу.
Книжка попала в редакцию, где на нее могут откликнуться, а могут сделать вид, что не заметили. Рецензенты пока, разумеется, чаще мужеского пола, хотя юные критикессы и тут подпирают (Алиса Ганиева, Валерия Пустовая, Елена Сафронова, ау!), но решение заметить или пропустить чаще всего принимает все-таки - правильно, женщина, стремительно выходящая.
Книжку надо бы перевести на другие языки. Ну и кто же из знающих русский язык, по вашему мнению, состоит в советчиках у западного издателя, кого, если принято решение, зовут в переводчики?
И наконец читатели. Мужчины, может быть, и тратят на книжки больше денег, но женщины, вне сомнения, чаще ходят в магазины, проводят там больше времени и, уж во всяком случае, больше говорят меж собою о книжках, чаще ими обмениваются и т. п. - то есть создают то самое общественное мнение, которое писателю либо даст имя, либо вовсе нет.
Молоденькие в роли управительниц процесса, конечно, тоже хороши, так как могут влюбляться в автора или его книжку. Но стремительно выходящие из детородного возраста, понятно, предпочтительнее, ибо тут не позабытое умение влюбляться вступает в биохимическую связь с проснувшимся материнским инстинктом, и можно только завидовать удачнику, который как должное примет оказанную ему честь.

Отличный поэт затеялся писать романы. Не очень, на мой взгляд, удачные, стихам уступающие, но один мы все-таки напечатали, и он даже имел некоторый успех - не столько у читателей, правда, сколько у критиков.
А следующий уже вернули - с реверансами, конечно, ведь поэт отличный, но все-таки вернули. И он исчез со «знаменского» горизонта. Раз я ему позвонил на мобильный, два - не откликается; недаром же определитель номера изобретен.
И вдруг, много воды уже утекло, мы случайно встретились - чуть ли не на овощном рынке. Я к нему разбежался: «Дорогой NN, куда же вы пропали?»
На мое приветствие он, конечно, ответил. Но разговор поддерживать не стал. «Я, - говорит, - вас еще не простил».
И еще больше воды утекло, а так и не разговаривает. Пока не простил, значит.

Весь XVIII век писатели жили монаршей милостью да подачками с барского стола. Сочинил удачную оду на восшествие - вот тебе табакерка. Ударил ювеналовым бичом сатиры - бери перстенек. А уж за трагедию из античной истории, перепертую на язык родных осин, можно было и деревеньку запросить.
Я, конечно, утрирую. Комикую, хотя суть, мне кажется, схвачена верно. Как верно и то, что явился Пушкин, наше всё, как известно, и всё переменил. Не продается, - сказал, - вдохновенье, но можно рукопись продать. За деньги, естественно, в дальнейшем именуемые гонораром.
Так русские писатели два века и прожили - на гонорары. Пока, вослед перестройке и гласности, не рухнули тиражи, а с ними и гонорары. Если раньше издавали книгу, чтобы в том числе и заработать себе на пропитание, то теперь часто зарабатывают, чтобы оплатить издание собственной книги. Или издатель снизойдет к почтенному автору и его облагодетельствует: мы, мол, денег с вас, дорогой вы наш, не возьмем, но и вам, конечно, ни гроша не дадим. Ну, а если гонорар все же возникает, то, ей-богу, чаще всего сиротский, одни только слезы...
Вот и вернулись к нам, будто из средневековья, табакерки с перстеньками, именуемые нынче литературными премиями.
Чем «Большая книга», особенно первой степени, не деревенька? 
И чем прожить поэту, если за стихотворные сборники нынче не платят никому? Или почти никому?
За премии бьются, ссорятся насмерть - или соискатель с соискателем, или оба они с бездушными членами жюри. А как не биться? И многим ли лучше, когда величественно отстраняются (делают вид, что отстранились): я, мол, на своем вдохновении не зарабатываю?
Мне самому случалось быть то членом, то председателем жюри, то есть брать деньги из одних рук и передавать в другие. Ловя на себе взыскующие, а иногда и просто ненавидящие взгляды тех прекрасных писателей, что так и не вышли из лонг-листа.
Ох уж, этот рынок по-российски, не к ночи будь помянут, от которого и премиальной сетью не защититься: слишком уж она крупноячеиста, а то и дырява.

В связи с неуклонным сегментированием современной культуры и в связи с неуклонным ростом невежества, все неуклоннее выдаваемого публикой уже и за достоинство, некоторые оценочные эпитеты стали выглядеть комично.
Например, известный – «известный микробиолог» (это кому же он известен, кроме микробиологов?)
Или знаменитый – «знаменитый валторнист».
Даже простое вроде бы слово популярный, и оно под вопросом.
Такие эпитеты, как крупный, выдающийся, значительный, неординарный, еще чего-то стоят. Впрочем, гораздо меньше, чем стоили раньше.
И - праздник сегодня у эпитетов, которые выделяют не масштаб (известности или таланта), не сумму сделанного тем или иным человеком, а его (уже почти безоценочно) уникальность.
Этот, мол, - единственный в своем роде - поэт или, простите покорно, мудак.
Это, мол, - эксклюзивный прием.
Эта, мол, - неповторимая красавица или, извините, дура.
Иными словами, значит сейчас что-то не оценка человечеством (читателями, экспертами etc.) и даже не самооценка («Я гений, Игорь…» etc.), а возможность (или невозможность) представить того или иного человека в телепередаче типа «Минута славы».
Там ведь действительно одни уникумы, единственные и, слава Богу, неповторимые.

Присылают бандероли, иногда с особым цинизмом - на домашний адрес и наложенным платежом. Отстоишь в очереди, откроешь, а там - да, да, вы не ошиблись - увесистая рукопись. Либо роман. Либо стихи. Реже философский трактат.
И непременно в сопровождении льстивого письма, что только Вы, мол, многоуважаемый, способны оценить мой труд, и только вам я поверю.
Или в гости придешь неосторожно. Выпиваете, закусываете, всё хорошо и безопасно, но только собрался уйти, как тебя притормозят подле вешалки: «Вот я как раз случайно тетрадочку захватил с собою... Плоды, знаете ли, бессонных ночей... Не посмотрите ли?..»
Жизнь наша, пишут в газетах, давно уже не литературоцентрична. И в журналах никто вроде бы больше не хочет печататься. Ну, не знаю, не знаю... Меня вот один генерал так в прихожей притиснул к пальто и шубам, что косточки едва не хрустнули… Лампасы, говорит, отдам за публикацию в «Знамени».
Отсюда и вопрос: а как бы вы в этих случаях поступали, будь чтение у вас, как у меня, как у моих товарищей, на протяжении многих лет давно уже не приятным досугом, а работой, от которой звереешь и от которой не отвертишься - и по роду редакторских обязанностей, и по профессиональным интересам литературного критика?
Взвешиваешь обеими руками то, что тебе от всей души поднесли, и думаешь: значит, у тебя опять хотят отнять несколько вечеров под чтение того, что тебе скорее всего не понравится, и вдобавок отнять душевное спокойствие, потому что с этим автором придется ведь еще разговаривать, и разговаривать очень аккуратно, чтобы а) не обидеть и чтобы б) не вселить в него напрасные надежды. Почему напрасные? Да потому что, как правило, красавице юбку задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.

Приближается декабрь, а с ним и сезон однотипных журналистских просьб: «Назовите лучшего писателя года... Попробуйте составить тройку самых запомнившихся вам романов... Если бы вы формировали писательскую сборную на манер футбольной, то кого бы поставили центрофорвадом, а кого голкипером?..»
Умом я понимаю потребность в ответах на такие вопросы. Людям, не так измученным чтением, как профессиональные критики и редакторы, наверное, и в самом деле нужно, чтобы кто-то навел их на самое-самое. И тем не менее я, сколько могу, от игр в рейтинги уворачиваюсь. Шучу обычно, что по роду своей деятельности лишен возможности выделять кого-то особо: назовешь, мол, одного, а девяносто девять других (и тоже достойных) авторов «Знамени» на тебя обидятся.
Но дело даже не в том, что редактор, говоря о писателях, должен, как и врач, держаться зарока: «Не навреди» (не себе, конечно, лично, а журналу). Дело в свойстве, органически присущем мне как читателю. Я никогда - ну, может быть, за исключением кратковременного, еще по-студенчески пылкого увлечения жизнью и творчеством Николая Гумилева - не был мономаном. И книги мне всегда нужны были разные, и для разного. Ведь понятно же, что в романтическую прогулку по тенистым аллеям лучше всего брать с собой Пастернака. А в минуты, когда тебе нехорошо, будешь бормотать сквозь зубы все-таки Ходасевича. Ну и так далее.
В литературе для меня - если стиля держаться ернического, а говорить серьезно - всякая блоха не плоха, и все они для чего-то посланы в сей божий мир. И как бы ни подавлял своим величием Лев Толстой, русская проза была бы иной и без Николая Успенского, а Серебряный век не понять не только без Блока, но и без Александра Тинякова.
Взгляд этот, если уж выбирать подходящий термин, можно, видимо, назвать экологическим.
Поэтому и сейчас мне не столь интересно обсуждать выбор, допустим, букеровского лауреата, часто случайный или ситуативный, сколь состав финальной шестерки, ибо он больше, чем одно, пусть самое безусловное имя, говорит и о квалифицированности высокого жюри, и о специфичности именно этого переживаемого нами литературного момента.
Всего лишь момента. А ведь есть еще и большое время, часто умаляющее героев этого самого момента, зато вынимающее из тени фигуры, что в нынешних ежегодных рейтингах почти не возникают.
Поэтому, если уж спрашивают, назову-ка и я всего одно имя.
Пока с нами Фазиль Искандер, он был и пребудет первым.
Вместе, правда, с Андреем Битовым. И Владимиром Маканиным. И, может быть, вместе с Людмилой Петрушевской.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 968
Опубликовано 25 ноя 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ