О НАБЛЮДАТЕЛЯХ
Иногда, желая показать кому-то себя, но не имея возможности (робость, неумение общаться и т. д.) сделать это напрямую, человек привлекает друзей. Потому в небольших компаниях, прогуливающихся по вечерам по улицам или сидящих в кафешках и тому подобных местах, так отчётливо слышны окружающим любые разговоры. А в соцсетях друзья привлекаются в комментарии. Но в слышимом, в обрывках фраз, в громком смехе больше жизни; всё это сильнее будоражит. Написанное не всегда создано вдохновенно, не всегда спровоцировано моментом, а чаще всего обдумывалось до. Тоже недолго, если учесть текучесть и изменчивость информационной среды, и тем не менее.
Ну и случайный наблюдатель, конечно же, отличается от наблюдателя непосредственного.
5 маяЧТЕНИЕ ДЛЯ ТЕНИ
«Круг чтения для тени» (название дневников Жироду), - звучит хорошо. Чтение для тени. Чтение для тени. Чтение для тени. Как и: поэзия без изъяна. Или: зов Везувия.
Я зачем-то пару недель назад скачала «Повседневную жизнь сюрреалистов. 1917-1932» Пьера Декса и теперь читаю. Там сильно заметно деликатное трогательное отношение автора к любым порывам Бретона. Декс похож на ухаживающую за больным мальчиком сестру. Такая строгость к формулировкам и такое внимание к хронологии, словно ошибись он хоть в чём-то, и уже прошедшая жизнь Бретона неузнаваемо изменится, а сам Бретон станет кем угодно, только не Бретоном. (А ведь так и есть.)
Вот ещё что. Упоминаются две картины Дерена, которые сильно нравились Б., но знал он их лишь в виде фоторепродукций, а с первой («Субботний день»), вырезанной из журнала Аполлинера, долго не расставался. Первая находится в Москве, в Пушкинском, а вторая – «Портрет неизвестного, читающего газету» - в Питере, если не ошибаюсь, в Эрмитаже. Так получилось, что во Франции в «безумные» двадцатые многие авангардисты (ни один французский музей, например, не согласился бы купить Пикассо и Сёра; «кубизм попросту называли «фрицевским измышлением»), были под запретом. Их продавали за бесценок. Каких-то сто лет, нет, даже ста лет не прошло, а я живу, смотрю, думаю.
Архаизирующие, - так Декс называет картины Дерена.
А ещё любопытно про французскую инфляцию, про обесценивание франка (одно время за фунт давали 250 франков): «В 1928 году премьер-министр Пуанкаре девальвировал национальную валюту, чтобы расплатиться с государственными долгами и стимулировать экспорт; это позволило стабилизировать экономику, но разорило миллионы мелких вкладчиков»… Этот Пуанкаре (президент Франции) - родственник математика Анри Пуанкаре.
5 маяО СНАХ. I
Сеть превращает мозг в рисовую кутью. Мог бы быть просто рис, но он с изюмом.
Снилось, что некто принял мою заявку в друзья и написал, что ему снилась я и текстовый ключ. Разволновалась и полдня ходила, смущаясь от одной только мысли и радуясь, ходила чуть ли не на цыпочках, едва дыша и совсем не разговаривая. А потом подумала, глядя на наливающуюся темнотой зелень, что могу спать, что мне всё это снится, и проснулась - во сне. Не проснувшись на самом деле. Никто заявку не принимал и ничего не писал. Расстройство было таким же сильным (поражающим), как и радость. Мгновенно приняла решение найти мастера, способного обтесать меня, сделать меня новую. Мастерская ремесленника располагалась в просторном помещении, потолок, стены и пол которого были отделаны небольшой (квадратной глянцевой, 15х15, идиотский ремонт, покинь мою голову, тебя нет) белой плиткой. Пол был сырой и холодный. С него смывали кровь.
Мастер, даже не поднимая глаз на меня, сказал, что не может выполнить заказ.
- Почему?
- Нечего стесать. Были бы вы поупитанней, я бы, пожалуй, взялся, а так - нет. Что там с вашим весом? Сколько?
- Не знаю, но одежду ношу чаще всего сорокового...
- От вас как от прежней ничего не останется. Память последняя пропадёт. Часть жизни пропадёт.
- А если соглашусь на это, сделаете?
- Да сделать-то всё можно. Как жить потом будете?
- Как дитя!
- Ну... Не дитя, а подросток, пожалуй, получится. Не такой, конечно, каким вы были, но получится.
И тогда меня заморозили, чтобы легче снималась плоть, взяли похожий на маленький топорик нож и стесали лишнее. Я не уверена, что было что-то лишнее, но во сне лишним казалось всё: тело казалось несуразным, мысли - невыносимыми, отчаянье - поглощающим, жизнь - ненужной. Мастер начал с головы, и - раз-раз-раз - полетели красно-белые щепки. Потом плечи, руки и - ниже-ниже - тоже полетели красно-белые сахарные щепки. И не было больно. Было - легко. Мимолётная эта лёгкость ощущалась мной уже, когда я обрезала (несколько раз) длинные волосы. Голове было легко. А тут легко было всему.
Но хорошо, что всё на месте в реальности. Есть иные способы привести дурную голову в порядок. Хотя мне уже ничего не поможет. Глупость неистребима.
5 маяОШИБКИ В МЫШЛЕНИИВы когда-нибудь полетите,
одуванчиков семена,
вы когда-нибудь захотите
опуститься обратно на
землю. Нынче же спите, спите.
Ночь длинна.
Написала «ночь длинна» и вспомнила Фицджеральда. Но «нежна» она для спящих беспробудно, для усопших. Безнадёжно нежна. Это же – «земля пухом». Фицджеральд, конечно, совсем другое имел в виду, но я всегда о своём.
Утром читала про систематические ошибки в мышлении, ведущие в свою очередь к ошибочным суждениям. Перечислены причины, влияющие на суждения и поведение в целом: сбои в обработке информации (мозг просто не справляется с потоком), моральные и эмоциональные причины (как легко люди поддаются эмоциям, все знают), влияние социума и др. Ошибки в мышлении бывают самые разные. Например, человек постоянно ищет подтверждения собственной правоты, отсюда и неправильная интерпретация информации или отрицание её как «заведомо ложной». В интернете это принимает какие-то чудовищные размеры из-за скорости обмена информацией, из-за величины информационного охвата и т. д. И с телевидением так. Только аудитории разные, но по внушаемости они ничем не отличаются. Разве что эмоциональный взаимообмен и влияние друг на друга внутри них различны. Сидящие перед телевизором не имеют возможности высказать своё мнение (оказать поддержку, присоединиться, опровергнуть, вступить в дискуссию и т. д.) подобно той, что есть у интернет-пользователей. С членами семьи и с соседями (друзьями, бабушками на лавочке) это медленнее работает. Повлияло ли это как-то на возникновение феномена «московской кухни», где замкнуто, но свободно собирались поговорить на запретные темы? Тоже требовалось создание «живого» коммуникативного пространства для активации любого процесса.
Вообще список (полагаю, неполный) ошибок поражает (см. «Википедия», статья «Список когнитивных искажений»). Утром же написала об этом А. Ч., просила обратить внимание.
Про сюрреалистов почти дочитала. Читаю долго, потому что постоянно ищу в сети упоминаемое (картины, тексты и пр.). Некоторые главы кажутся бессвязными, но я отношу это на счёт влияния описываемого предмета. Вообще связь чётко прослеживается, автор последователен, особенно в том, что касается соблюдения хронологии, но само описание хаотично.
Мне бы хотелось повторить опыт коллективного автоматического письма, про который Декс сказал: «в силу вступало действие заразительности или осмоса».
7 маяСПАСЕНИЕ КУЗНЕЧИКА
На собрании в школе чей-то отец тряс учебником: «А вы видели учебник по литературе? Вы читали его? Видели, какие там иллюстрации? А стихи вы там читали? Видели, чему наших детей учат? Там «Крик», «Крик» Мунка! А Мунк же больной был! Он псих! Нашим детям ломают психику! А стихи?.. Что это за стихи: «Крылышкуя золотописьмом...»? Чему научатся дети?!» И в том же духе на полчаса. У меня при упоминании Мунка брови вверх поползли, а после Хлебникова навернулись слёзы, и захотелось встать и уйти. Мне было стыдно. И будто не было целого века. А что с нашими морфинистами, эпилептиками, пьяницами и сумасшедшими делать? А что со всей нашей литературой делать? Чему научатся дети?..
«Крик», ставший мемом и мелькающий постоянно в сети, выхолощенный, лишённый истории и обросший новыми смыслами, что он теперь? На днях с А. обсуждали, как нарисуем похожее существо на картоне, а с другой стороны - инопланетянина, и будем в скучные дни ставить его у балконной двери: «Уоооо, уыыы, выпустите меня! Кто-нибудь!» А то ещё можно в коридор выносить его, пусть встречает в полумраке гостей. Радует и смешит привнесённое, а без этого по-прежнему страшно. Наверное, мы бездумные прожигатели жизни. Кощунствующие и влюблённые во всё, что нас окружает. Циники и застенчивые первооткрыватели.
Но этот «Крик», думала я ещё до того, как рассказала А. про картонного манекена, этот рот, эта агония, ужас, водоворот, - это иногда буду я сама, но так, чтобы никто не догадался.
Вчера А. пришла с хлебниковским «Кузнечиком». Вижу, что цитирует и улыбается. Смотрит, как отреагирую. «Класс смеялся?» - спрашиваю. «Нет, никто не смеялся», - отвечает. Она уже столько всего знает, но всё равно ждёт подвоха, ждёт возврата на землю, отмены всего, что уже есть и что могло бы появиться так же, как однажды появились рассказы Хармса или «Автоматические стихи» Поплавского, которые я зачитывала ей на днях. «Должно быть, ему тяжело пришлось, - говорит она, тщательно подбирая слова. - Мучительное всё какое». А сегодня рассказываю про собрание и вижу, как изменяется у неё лицо. Слишком случившееся неожиданно. И весь вечер, на все лады, во все углы, подхватывая друг за другом: «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил...» Нашли запись с Якобсоном, и опять - на все лады. А под конец, обмирая от смеха, читали, подражая манере чтения Бродского, с нарастающей интонацией и характерной концовкой, картавя и произнося слова в нос.
Я знаю, что это было. Мы всеми силами спасали «Кузнечика» от смерти. Мы заговаривали его, как больного, и отвлекали: «Не слушай, миленький, не смотри!»
14 маяОБ ОДИНОЧЕСТВЕ
Бывает, человек одинок и находится в отчаянии. А если не одинок, то боится остаться совсем один, и это иногда приводит его в отчаяние.
15 маяПОРАЖЕНИЕ ОРГАНИЗМА
Быть можно дельным человеком и думать неизвестно чем.
Мне вчера один из довольно близких людей сказал, что инертность, готовность подчиниться любому авторитету, отсутствие собственного мнения и т. п. - это счастье и правильно, потому что только так, пользующийся по своему усмотрению этими качествами, присущими кому-либо, кроме него, может осуществить задуманное, воплотить желаемое, и, если говорить уж совсем прямо, Маша, делатель не может сделать ничего плохого, потому что все - абсолютно все - хотят только добра. В ходе разговора выяснилось, что мемуаристика первой волны эмиграции полна вранья, а уезжают только трусы, предатели и подлецы, что писатели-гуманисты не были гуманистами по сути, а лишь хотели казаться таковыми, что нельзя приводить примеры из литературы и нельзя пользоваться тем, что оппонент эту самую литературу не знает: это низко и подло, Маша, надо оперировать только тем, что известно обоим. Я узнала, что если я что и люблю, то люблю неправильно, что мозги мои промыты, гнев и страхи безосновательны, и, в случае чего, меня от меня же и спасут. И вообще помогут.
Нет, не первый раз, когда от меня сознательно или бессознательно отворачиваются, но, наверное, никогда я ещё не была такой беспомощной, как последние года полтора. Л. недавно советовала сходить и исповедоваться, но я не знаю, как объяснить ей, что вместо слов у меня - спазм. Мне не хочется создавать метафору, связанную с горлом и голосом, но это общее поражение организма, захватившее и язык стихов, и дыхание.
16 маяВОЗМОЖНОСТЬ И БЕЗОРУЖНОСТЬ
Время идёт, ума не прибывает. По-прежнему ведусь на всё, что мне говорят, а потом (иногда настолько
потом, что не одна жизнь успевает промелькнуть, пока до меня дойдёт) понимаю, что: пошутили, отмахнулись, проверяли и т. п. Это не желание принимать любой вымысел за правду, а какая-то позорная наивность. Я даже разозлиться не могу после всего.
Что-то кликнула, и жж приобрёл неудобный вид. Кто ел мою кашу? Кто сидел на моём стуле и сломал его?..
Собираюсь сходить за билетом до Питера. Когда А. Ч. появлялся, пообещала в очередной раз приехать. Так и вижу: приехала, но никуда не выхожу, потому что жить можно
безвыходно, с тоской поглядывая на проезжую часть и зная, что минутах в пятнадцати ходьбы разводной мост, живая мифология, гуща жизни. У меня, конечно, планы - список книг, какая-то мелкая работа и поиски смысла жизни. Особенно последнее.
У Л. вечером наговорила столько всего (и вообще за день столько всего наговорила), что не знаю, стоит ли показываться завтра (сегодня) ей на глаза. Надо хотя бы сладкого к чаю купить и молока, а потом приходить.
В субботу ночь музеев, буду читать на одной из площадок, а что читать? Всегда, когда приходится выбирать, думаю, что читать чужое - любимое - это счастье, но подобные выходки - как сон, что все одеты, а ты почему-то голый. Мне такое не снилось. Но когда однажды я кому-то читала (не читала,
поведала) одно из стихотворений Пастернака, перехватила нетерпеливый взгляд: давай, что ли, завязывай поскорее с этим Пастернаком, ещё столько дел, времени в обрез, хочу есть, хочу спать, о, собачка пробежала, что, уже всё, дааа, очень хорошее стихотворение, понравилось ли мне, конечно, что за вопрос.
«Можно даром лишь сердце отдать, но никто не берёт.
Или наоборот.
Захватили, осталась одна – роковая – возможность
или, может, его безоружность.
Или, может, его безоружность.»
Прощай, часть моего сердца. Я с тобой каждый день прощаюсь. Когда-нибудь стану бессердечной. И злой. Муахаха.
Конечно, не стану. Я уже злая и бессердечная. А вы и не знали.
16 маяО ЖИВОПИСИ
Забавно выискивать на картинах какие-нибудь интересные детали. Вот висит в Пушкинском портрет неизвестного мужчины Ван Дейка, и у изображённого недописана левая рука. Может, это такая перчатка, и Ван Дейк не умел перчатки писать. А может, художнику не заплатили, вот он и не стал доделывать работу. Портрет написан в 1618, а через год В. Д. покидает мастерскую Рубенса. В том же Пушкинском висит портрет человека в чёрном уже руки Рубенса за 1616, а в одном из залов с каррарским Ренессансом несколько портретов в чёрном работы Джованни Баттисты Морони, который жил до Рубенсов-ВанДейков. Но у Морони фон неприметный свинцово-серый, как голубиное крыло, а у Ван Дейка - чёрный, все оттенки чёрного.
Когда рассматривала «Перепись населения в Вифлееме» Брейгеля Адского-Младшего, за спиной возникла сухонькая пожилая женщина и вкрадчиво сказала мне на ухо: «Смотри внимательно, ведь ты запомнишь эту встречу с Брейгелем на всю жизнь, потому что в Вифлееме не бывает снега. Да-да! В Вифлееме никогда не бывает снега!..»
Кватроченто - это нежные пастельные оттенки голубого, мятного, зелёного, брусничного и др. Кровь и вода, кровь и трава. Там на одной из работ скачет голубая лошадка. На другой ангел Благовещения протягивает пластмассовый цветок. У боттичеллиевского Иисуса из аккуратных ранок проглядывают короткие лучи, больше похожие на золотые ресницы, чем на свет.
Что для счастья? – почти ничего.
Свежескошенной пахнет травой.
Сядешь в тень. На странице семнадцать –
майский отрок, бесценный прогул,
день из вечности, мячик-прыгун –
прочитать и легко оторваться.
Да ещё побежит по листу,
с миром вещным и зримым в ладу,
муравей, безымянный разведчик.
…почему же так грустно? Perché?..
Кватроченто и смерть в языке.
Механический ангел-кузнечик.19 июляОТКУДА ТАКАЯ ЖАЛОСТЬ
А мне при переходе из одной комнаты в другую (ни «при переходе», а при переселении, а то получается, что сны мне снятся на ходу) приснился такой сон... Но сперва предисловие: я загадала как обычно, чтобы на новом месте приснился жених невесте, но он мне не приснился ни в первую ночь, ни во вторую. Но на третью - да. Целых три жениха. Первый младше меня, второй лет на пять старше, а третий седовлас и немолод. Внешне похожи, как дед, отец и внук. Все научные работники, съехавшиеся на конференцию не то по проблемам экологии в мире, не то по новым открытиям в квантовой физике. Все по очереди должны зачитать свои доклады, и вот мы топчемся в тёмном коридорчике, и перед нами колыхается отрез багрового полотна, который иногда вспархивает и поглощает сиюминутного выступающего. Учёные рассасываются, и остаёмся только мы вчетвером. Младший искоса смотрит на меня и улыбается, старательно делая вид, что смотрит не на меня, а на стену, и вовсе не улыбается. Средний рассеянно качается с пятки на носок и шевелит усами. Старший рассматривает откровенно. Может быть, он признанный мировым научным сообществом гений и уверен, что все об этом знают, но я не знаю, мне всё равно. И вот он скрывается за багровой створкой, приближается очередь следующего, а им должен стать средний по возрасту. Я смотрю на него и думаю буквально следующее: «Боже мой, до чего он запущен! Какой замызганный весь и грязный! Интересно, если к нему поближе подойти, пахнет от него немытым телом и грязной одеждой или нет? Если он похож на моего дядюшку, который тоже ленив и мыться не любит, а он по комплекции похож - такой же сухопарый и долговязый, - то от него не пахнет. И волосы какие грязные! И усы!» Тут я проникаюсь какими-то неконтролируемыми безмерными жалостью и нежностью к нему, подхожу, чувств полна, и, сперва положив ему на плечо руку, а потом и погладив по голове, как ребёнка, говорю ласково-ласково: «Пойдём, а? Пойдём, я тебя вымою?» Он перестаёт качаться, смотрит растерянно и, заикаясь от неожиданности, отвечает: «Н-но я... н-но я сейчас эт-то... выступать должен». «Ничего страшного, если не выступишь. Наверстаешь потом, а я помогу. Пойдём?» Он что-то ещё бубнит, вяло сопротивляясь, и тут я произношу то, что по моему мнению должно его убедить на раз: «Пойдём. Завтра воду горячую отключат. Пойдём» И он внезапно расслабляется – «А, ну если воду отключат, то тогда да...» - и даже радуется чему-то, и идёт за мной.
Откуда такая жалость, думаю я, пока отмываю его, одетого в этот неприятного цвета коричневый поношенный бесформенный свитер, пока смахиваю с него шапки белой пены, думаю, откуда такая нежность неуправляемая и переполняющая, откуда всё это.
А на днях набирала путевой коктебельский дневник. Один день напечатала и остановилась, потому что зачиталась вдруг. Дошла и до описания страшного сна, что мне тогда приснился в Крыму. Дошла и вздрогнула. Он по-прежнему страшен, даже так - облечённый в обыкновенные слова и записанный моим корявым почерком в блокнот с собакой на обложке.
И он таков:
«Приснился сон.
Какая-то семья: дочь, мать, отец и странная домработница. Она уговаривает ребёнка (дело перед самым новым годом) заглянуть - войди, и случится чудо - за занавеску, войти в импровизированный шатёр. Ребёнок заходит и исчезает. То же самое происходит и с отцом. Каждый раз домработница смотрит на большие часы на цепочке - белое золото, тонкая чеканка - смотрит и прячет их в нагрудный карман. Мать - последняя. Она обыскалась домашних. Домработница подводит её к шатру и объясняет, что вошедший попадает в мир, где исполняются его желания, стоит их лишь записать на чём-либо. Исполняются не мгновенно, а спустя какое-то время. Мать ухватывает первую мысль про мир исполняющихся желаний. На носу Новый год. Она - та же маленькая девочка, только далеко за десять. Но очень хочется верить, и, перед тем как исчезнуть в шатре, она спрашивает у домработницы:
- А когда мы вернёмся обратно?
- Три-пять часов.
Мать думает напоследок: «Успею сходить ещё до магазина за...», - и оказывается в снегу.
Не помню, как они все выбирались из снега. Были какие-то гигантские ходячие снеговики, метель, пенопластовые стены, а потом город - песчаный, весь коричневых оттенков, сухой, мёртвый. Редкие лавочки были открыты, но в них не горел свет, хотя там за стёклами и сидели люди. Уставшие, обыкновенные, вовсе не счастливые люди, занятые работой, а не исполнением своих желаний.
Пустующие дома. Здания школы и больницы. В первом им встретился мужчина с тетрадкой в руке: «Возьмите, тут написана интересная гипотеза происходящего...» Они листают тетрадку, не вчитываясь. Они только попали сюда, ещё плохо соображают, не знают, чего хотят. Человеку всегда надо закрепиться сперва. Да.
Сутки спустя уже ясно, что их обманули. Желания если и исполняются, то очень странные и странно. Желая, человек должен находиться в каком-то особенном состоянии, едва ли не экзальтации, и желания - жгучие, отчаянные, страшные. Но вернуться домой - не исполнялось ни у кого.
Богомол чуть больше человеческого роста разворачивает, тщательно разглаживает смятый клочок газеты в коричневом кафе, где пусто и ничего не подают. Одна официантка лениво протирает столик. Столик - один из множества - натёрт до блеска, остальные - тусклы, грязны. С улицы слышны сладострастные стоны. Выйдя, я замечаю сперва лишь одну женщину. Она лежит на скамье, широко раскинув ноги. Потом я вздрагиваю от отвращения. Между ног у неё грудной ребёнок, и он совершает характерные движения взрослого человека. Взгляд мой падает дальше, левее, и я вижу одинокого человека, который сидит на бордюре, не слыша ни стонов, ни редких прохожих. Он уронил себе на руки голову, он в отчаянии. Я вздрагиваю, потому что внезапно понимаю, что семьи больше нет, что в сон попала сама я. Мне становится жутко, а перед глазами всё стоит беленькое дёргающееся тельце, смуглая женщина, волосы её, вьющиеся, длинные, светлые, свесившиеся, рассыпавшиеся до самой земли.
Я иду по городу. Тут и там попадаются молчаливые, быстро иссякающие людские ручейки - очереди пытающихся эвакуироваться. Ручейки эти пристают то к одному зданию, то к другому, то к киоскам, лавочкам на улице, но надежды их тщетны. Вот и от здания школы отхлынула очередь из четырёх-пяти человек, и я зашла туда, позаглядывала в пустующие классы. В одном сидел человек с тетрадкой из начала сна и говорил нескольким серьёзным слушателям, сидящим за партами напротив него, точно послушные ученики: «Вы должны внимательно ознакомиться с этой гипотезой и по возможности передать свои знания другим, передать, пока ещё не поздно...»
Никто из них даже не взглянул на меня, и я вышла на улицу. Меня эта гипотеза не интересовала. Возможно, именно это, написанное в тетради, как чьё-то зафиксированное желание, безумная фантазия и, по сути, нелепая случайность, погубило весь мир вокруг.
Погубило?..
В этот момент мне стало ясно, что происходит. Мир не просто умирал (перестали появляться новые люди, а прежние куда-то исчезали; краски мрачные, гнетущая тишина и проч.), а уже давно был мёртв. Но я не стала размышлять дальше о причинах этого, потому что вокруг было крымское побережье, Коктебель - уголь и сангина – «безрадостный Коктебель». Море наступало, мы с Мусей шли в сторону подъёма на Кучук-Енишар по набережной - пустой, и даже море не шумело справа, а просто беззвучно поднимало свои голубовато-зелёные мутные валы.
Мы идём молча. Спешим, но не бежим. Я держу детку за руку. Крепко держу. В этой жизни - последний раз. Больше - никогда. Это всё так ясно и просто, что мне совсем не страшно. Да и не было страшно. Но я боюсь, что страшно ей. И потому совсем не смотрю на неё, даже взгляда не позволяю, хотя хочется - неотрывно, пока море не разлучит нас.
И вот небо и море теряют свои последние соки, становятся просто серо-чёрными, гневными. Тучи пухнут прямо над нами. Мыса Хамелеон больше нет, он - в воде. Ниже лежащие холмы - тоже. А мы на Кучук-Енишаре, стоим у того камня, на котором сидели в последний раз, слушая звон трав. Последнее бледное золото - они светятся сейчас, но не звенят. Даже не шевелятся. Я поворачиваюсь к Мусе, крепко беру её за плечи, заглядываю в серенькое серьёзное испуганное личико и говорю: «Сейчас мы умрём. Но будет здорово, хоть и страшно. Нас смоет само море. Сейчас мы с тобой обнимемся руками и ногами так крепко, как только можно, чтобы никакая сила не смогла нас расцепить, чтобы ты была рядом со мной, а я - с тобой. Я буду держать тебя изо всех сил. Тебе будет больно. Может, очень больно. Может, ударит, разобьёт о камни. Мы захлебнёмся, задохнёмся, но я буду держать тебя, чтобы - вместе. Ты не будешь одна. Я тебя не отпущу.» И она кивает, трясёт головой, потому что всю её трясёт, а я говорю всё это и думаю: «Не самая высокая точка! Не самая высокая точка!..» Но даже заберись мы выше, исход будет один, потому что этот потоп - ветхозаветный.
После этого я проснулась...»
Это 16 сентября 2012 года.
21 августаО СНАХ. II
Приснилось, что я собираюсь написать просительное письмо, мысленно проговариваю слова, чтобы кого-то - огромное количество людей - пожалели и спасли. Тут мне говорят: «А что ты? почему сама не спасёшь? только письма писать горазда?..» Мнусь, пытаюсь сказать, что раньше могла бы, что раньше у меня были белоснежные крылья, сила и власть, а потом мне пришлось крылья спрятать в лесу, зарыть в мох, и они начали гнить. Меня же поглотил быт. Говорю и вижу, как раскладываю по банкам чёрносмородиновое варенье, а оно проскальзывает мимо и блестящими комками ползёт по внешним стенкам банок. Говорю и вижу, как от огромных крыльев, от остова отстают серые клоки, пухлявая гниль, обнажая тонкие длинные глянцевитые белые косточки. Говорю и вижу, как разрываю мшаник руками, лезу глубже в землю, тащу изо всех сил остатки чего-то уже непохожего на крылья, а потом эту кривую конструкцию пытаюсь приложить к спине, но руки назад больно заводить. Тогда я бережно кладу кости крыльев под ноги и разрываю одежду на спине, обнажаю шею и лопатки, из-за чего становится холодно, и ноги, понимаю внезапно, совсем ледяные, и в сапогах вода. Опять прикладываю крылья к спине, и они вдруг врезаются одним толчком в меня, будто сработали два магнита, и мне больно. Я отворачиваюсь от разрытой земли и иду, с трудом переставляя ноги, по какому-то болоту, чавкая сапогами и проваливаясь, застревая. Кости за спиной дрожат, гнилые серые комки продолжают отпадать, чувствую, как от врезавшихся в меня костей потянулись внутрь тела тёмно-серые ветвящиеся отростки, как стали лопаться или наполняться кровью лёгочные альвеолы, как концы отростков дошли до сердца и медленно оплели, а потом проникли в него. Так на ходу сердце разорвало, а кровь хлынула во внезапной пустоте тела, как вода в сосуд, куда-то вниз мощными толчками, и я сказала, останавливаясь: «Вот и всё».
Ещё раньше снилось, как обнаружила спасительную способность окружающего воздуха ещё дальше разводить события во времени, и то, что раньше шло друг за другом или случалось одновременно, теперь распалось настолько, что дни мои утратили всякую связь, а жизнь - смысл. Я читаю лекцию в каком-то средневековом университете, а вокруг меня сидит явленный многократно один и тот же человек. «Вы все подобия, - говорю, - а тот, кто нужен, стоит за дверью, подслушивая. Зайди же.» Заходит какой-то совсем другой человек и робко спрашивает, круглая ли Земля. Отвечаю отрицательно, но не понимаю, что вру, верю в правдивость ответа. Позже с тем же человеком иду по лесу и о чём-то говорю. Монолога, несмотря на всю его обстоятельность, не помню. Потом мою ступни в воде. Пальцы смешные, розовые. К ногам подплывают мальки и едва заметно кусаются, отщипывая только им видные кусочки плоти. Мне же лишь щекотно. Мальков ставится всё больше, и вот я распугиваю их, пошевелив ногами, и кричу совсем детским голосом, голосом А.: «Уплывайте, пока не стали ухой!»
Полагаю, на сны повлияли две недавно прочитанные книги: «Письмовник» Шишкина и «Лавр» Водолазкина. Мне показалось, что некоторые письма от женского лица в самом начале «Письмовника» написаны кем-то другим, но точно не автором. Потом это ощущение пропало, потому что и из текстов ушёл свет достоверности и искренности. Мне трудно определить эту границу, но она точно есть - где-то глубоко в языке. Придуманными - надуманными - кажутся самое первое письмо и все остальные, начиная с письма об известии о смерти, будто драгоценный настоящий текст пришлось заключить в выдуманную рамку. Потом читала в сети о возможном плагиате, но если так обстоят дела, то очень жаль. Читая же «Лавр», вспоминала Павича, никак не могла отделаться от ощущения, что какие-то элементы были заимствованы. Но я не возьмусь перечитывать М. П. только для того, чтобы совпадения эти подтвердить. Тем более что «Лавр» весь органичен. И величественен. Пока читала, неоднократно начинала плакать. Если в книжном наткнусь на «Лавр» и «Письмовник», куплю обе.
Дописала, как оказалось, триптих: к «Сам пепел, пел...» и «Уголь. Угол...» добавилась третья часть, и у всех появилось одно название – «Ныряльщик».
Кажется, осень пришла.
26 августа С КАКОЙ СТОРОНЫ?
Пятый день укроп на подоконнике не сохнет, а желтеет. Желтеет прямо на глазах, но не сохнет. А петрушка и не желтеет, и не сохнет. Вообще лежит, как живая. Живая, но с множеством непоправимых увечий. Мелко порубленная, но как живая. А двери в доме перестали закрываться. Совсем. А если закрываются нечеловеческими усилиями, то не открываются никогда. В сети вот пишут, что в Вологде 95 процентов влажности. В воздухе воды больше, чем в человеке. Надо будет уточнить у Л. У неё есть нечто вроде домашней метеостанции - барометр, термометр и гигрометр в красивом корпусе. А у меня нет даже термометра. Даже комнатного, не то что уличного. Но я помню, с какой стороны на деревьях растёт мох.
3 сентябряПРОСТО ТАК
Он помнил слова Арсения Великого: «много раз я сожалел о словах, которые произносили уста мои, но о молчании я не жалел никогда». Это из «Лавра» Водолазкина. Читая, как обычно цитаты выбирала, чтобы потом думать над ними днями. К чему я это? Просто так.
9 сентябряПЛАКАТЬ И ПЕТЬ
Я тут как-то днём в совсем расстроенных чувствах записала следующее: «...но если были нам даны когда-то вместо даров бессмертия и безвременья совсем другие дары, то хочется говорить не только об утраченном, но и о том, что есть. А были даны нам три дара: рождения, смерти и времени. Первый мы не осознаём никогда, и из-за свойств памяти забываем, как пришли в этот мир, а ко второму идём так долго, что накапливаем страх и усталость. А может, мы рождаемся уже со страхом, потому что исключение себя из этого мира – дар смерти – это аннуляция и дара рождения. Но это аннуляция и дара времени, потому что послесмертный опыт не передаётся и не фиксируется. Что же касается дара времени, то он самый страшный. Если бы не он, человек сошёл бы с ума от одновременности всех происходящих событий. Он был бы и маленьким, и старым одновременно. В один миг он ел бы, спал бы, просыпался бы миллионы раз – в один миг. Это развоплощение какое-то. Время же дарит успокоительную и организующую фрагментарность. Но если представить отсутствие времени, то пропадает и фрагментарность. Хаоса не получается, потому что нет хаотических частей, нет фрагментов, нет расчленённой системы, а есть совпадение всего и вся – как исчезновение всего и вся. Дар времени – это обман. Он заставляет верить, что всё есть, а на самом деле ничего нет. И меня нет.» Перечитала и ощутила внутреннее сопротивление. Это, должно быть, жажда жизни. Сопротивление, как у Лондона, и борьба с неумолимым. Сколько бы ни отодвигался во времени конец, он всё равно наступит, хотя бы как конец профанного времени, части чего-то другого, непостижимо большего.
P. S. И тут я, перечитав в поисках ошибок написанное выше, вспомнила стихотворение Светланы Кековой, последние шесть строк которого в минуты наибольшего отчаяния повторяю так часто, что они срослись со мной, и им не требуется ни конца, ни начала, как привязчивой утешающей безутешной мелодии – «только плакать и петь, только плакать и петь, только жить»:
Вот человек живет среди вещей -
комодов, шифоньеров и плащей,
их населяющих, среди портьерных складок,
он соблюдает меру и порядок,
на ужин ест тарелку постных щей,
и сон его томителен и сладок.
Сей человек имеет имя Он.
Когда он спит, то сумрак фиолетов.
Он видит, как обычно, вещий сон,
что дух его куда-то унесен,
и он живет среди иных предметов.
Там плащ, как ворон, крылья распростер,
кружит вверху, высматривает падаль.
В постель бросают тело, как в костер,
и вот оно в пределах рая ль, ада ль,
от райского блаженства ли, от мук
так корчится, такую терпит пытку,
что сердобольный маленький паук
сшивает саван на живую нитку.
Грызут сомненья, как цепные псы,
любовь проходит, словно боль в затылке,
стоят на полке мертвые часы,
блестят в углу порожние бутылки.
И видит Он как бы подобья лиц,
подобья душ в телесных складках тканей,
но нет у тел отчетливых границ,
у душ определенных очертаний.
Зачем ты шепчешь, что душа болит?
Ведь если ветер душу оголит
как суть вещей,
то будет страсть преступна,
жизнь - девственна, а смерть общедоступна.
И что тогда мне жажду утолит?9 сентябряО СНАХ. III
Снилось, что мне, как в детстве, опять ставят банки. Я лежала на животе и кому-то говорила: «Вот и надейся, что подобное с тобой будет лишь раз за всю жизнь. А это - второй. Лучше бы горчичники. Горчичники мне всегда нравились, а банки – нет». Проснулась вся в поту и побежала в больничную регистратуру. Как побежала, так весь день и бегала. Встретила семерых знакомых, а в Вологде я за год и троих могу не встретить. Сосны стали высокие. Китайская роза у бабушкиного дома выбросила два последних сентябрьских цветка.
Некто на костылях в больнице зазывал зайти с ним в кабинет, потому что очередь упорно не хотела пустить девушку без очереди, даже если ей надо всего лишь забрать у медсестры стопку направлений, не посягая на доктора ни малейшей жалобой. «Ах, девушка, - закатывает глаза высокая сухощавая женщина, - не обращайте внимания, им ничего не докажешь!» «Да я и не доказывала ничего», - думаю я, и щёки мои начинают пылать. «А пойдём со мной! - говорит некто на костылях, подмигивая, - Я тут со вчерашнего дня сижу!» И все выжидательно смотрят. Вся очередь подалась вперёд: обижу я человека и нагло зайду или совесть поимею. «Девушка, - минуту спустя жарко шепчет мне на ухо толстушка в зелёном спортивном костюме, - я пойду после этого, с ногой, хотите, я вам медсестру в коридор позову?» Этого ещё не хватало. Зрелищ и зрелищ. Очередь так может и со стульев, сильнее подавшись вперёд, упасть. «Нет, не надо. Лучше спросите, готовы ли направления для А. Скажите, что Людмила Михайловна сегодня была у неё. Бабушка, 88 лет.» «Хорошо-хорошо, - частит толстушка, - Так и сделаю.» И тут мне становится весело. Очень весело. Думаю, вот пойдёт этот, с ногой, и я зайду с ним. И человек с ногой смотрит на меня, дескать, заходи. А рядом с ним другой всё время отводит глаза, потому что вокруг одна невнятная сердитая очередь, а я облако в. В джинсах и с рюкзаком. И толстушка кивает мне, и свет из окна слабый рассеивается, пропадая дальше по коридору. Тут-то дверь в кабинет и отворяется, выпуская больного. Некто на костылях встаёт, и я подхожу к женщине в спортивном костюме и говорю ясно и громко: «Спасибо Вам большое, но я сама!»
У дядюшки стоят под гнётом два ведра чёрных груздей.
Т. недовольно кричит в трубку: «У нас тут снег, но я в шарфе! Мне бы вашего солнца!»
С обеда солнца не стало. А вечером пошёл дождь. Я несла бабушке в кастрюльке ужин. На рынке под дождём мокла арбузно-дынная башня. Дынями пахло тонко, сладко, тепло. И ещё так пахло прибитой дождём пылью, что я стала напевать про себя: «Случилось что-то в городе моём. Бульвары распахнулись точно крылья...» А на обратном пути уже вовсю лило. Навстречу попался человек, нёсший зонт закрытым, и посмотрел на меня недоумённо. Как же так, Маркова, ведь это, быть может, последний тёплый дождь, дождь бабьего лета и грибов, а ты вот идёшь под чёрным дядюшкиным зонтом, несёшь картошку и лук, обходишь лужи. Стоило так подумать, и мои кеды пропали. И носки пропали. И джинсы пропали. А пахло под вторым дождём почему-то уже не прибитой пылью и даже не осенней рыхлой картофельной землёй, а клейким берёзовым листом. Казалось, что сейчас, в сгущающейся темноте, полетят майские жуки. Мальчики и девочки, шевелите усиками, вы покидаете спичечные коробки.
Потом я услышала нежный голосок Эркюля Пуаро: «Не волнуйтесь, мадам, мой помощник капитан Гастингс...» Дождь прекратился. Дважды споткнулась о раскрытый, сохнущий на полу зонт, и вот - пишу.
Здесь очень хорошо. Если забыть о причинах поездки и прочем, то больше похоже на долгожданный отдых. Временами смотрю на фотографию свернувшейся клубочком Фрог и скучаю. У неё жаркие бока и мокрый нос, а мне здесь ещё не менее пяти дней предстоит провести. Наверное, я даже за грибами в лес схожу. И высплюсь. И поправлюсь на домашней еде.
12 сентябряМЕЖДУ ГРОЗОЙ И ЧИТАЮЩИМ
Всем известно, что чем меньше времени проходит между вспышкой и громом, тем ближе гроза. Сверкнуло, и начинаешь считать: пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три... А потом секунды эти надо лишь умножить на скорость звука. Это и будет расстояние между грозой и считающим. Короче, я жалею, что северного сияния не видела. Встала, умная Маша, замесила тесто, потому что обещала бабушке всего на свете (- И ручную обезьянку? - спрашивает голосок внутри. - Нет, обезьянку бабушка не просила. - А что просила? - Просила купить ей на обратном пути творожных лепёшек и кочан капусты. - А ты что? - А я ей мороженое принесла.).
13 сентябряЕЩЁ О СНАХ
Приснилось, что N. идёт по Вологде в панаме, с рюкзаком за спиной, будто в поход, а я вообще перехожу из одной комнаты в другую за какой-то вещью, но понимаю, что стою посреди улицы и смотрю, как он уходит по дороге вперёд, становясь всё меньше и меньше, пока совсем не скрывается с глаз. И думаю я, что надо бы догнать его и спросить, что N. делает в Вологде. Ищу опять в комнатах, но не нахожу, а потом попадаю в помещение, выстроенное из красно-коричневого гладко-отполированного гранита. Помещение круглое и как бы приплюснутое, напоминает какую-то ячейку, и в нём на равном друг от друга расстоянии прорезаны круглые окна, за которыми виден только сфагнум, будто его - изумрудная зелень - только что нарвали охапками на ближайшем болоте и попытались забить им окна.
N. сидит на единственном в этом помещении сиденье, расположенном в самом центре и сделанном тоже из красно-коричневого гранита. Свет в помещении предзакатный, по стенам гуляют гигантские искривлённые тени. Я подхожу и вижу, как N. на спиртовке варит кофе в маленькой алюминиевой джезве. Меня это удивляет, потому что на Каменном мосту есть кафе, а рядом есть пирожковая, сохранившаяся ещё с царских времён, и там наливают горячий кофе с молоком, и есть даже какао, а ещё разные пироги и пирожки. И почему-то голосом доктора Ливси из «Острова сокровищ» я спрашиваю, внезапно по-докторски хохоча и громко стуча откуда ни возьмись образовавшимися на моих ногах ботфортами: «А чего это ты на холодном камне сидишь совсем один? Привет! Я тут тоже на закат пришла посмотреть. Давай знакомиться!» (вот пишу всё это и думаю, что во сне я как-то перестаралась) А N. посмотрел испуганно и, ничего не ответив, стал быстро собираться: вылил недоваренный кофе, потушил фитиль, побросал какую-то одежду в рюкзак. Когда он уже был снаружи, и мир вокруг предстал, как нечто тоже круглое и заполненное круглыми деревьями, шарообразными камнями и дорогами, ведущими только к центру, я сказала с внезапно пришедшим пониманием и гордостью: «А ты не удивляйся увиденному. Мы вообще-то на самом полюсе живём, и тут сейчас наступает полярная ночь, и круглое здесь всё тоже потому, что это полюс. А ещё здесь компас не работает. Шалит. Так что будь осторожен.»
И вот N. ушёл неизвестно куда по полярным мхам, по серебристому ягелю, а я что-то загрустила и проснулась. Проснулась и решила N. про сон написать, но побежала по делам, а когда вернулась, опять легла спать, потому что проснулась первый раз в шесть утра. И N. приснился мне второй раз.
Я собираюсь написать ему про сон и ищу какой-нибудь листок. Нахожу тетрадь и вырываю один, но на нём часть непонятного узора, который (тут говорю я себе во сне, во сне же узнавая узор) тщательно перерисовывался целую неделю; на нём нельзя писать, и лист вообще нужен чистый и в клеточку. С этими мыслями я вырываю из той же тетради другой листок, но он в линеечку. Вырываю двойной из середины, но там карандашный набросок - деревья напротив дома, кусочек спорткомплекса, хвостик вывески с двумя последними буквами «ый», и на этом наброске нельзя написать «Ты мне приснился», потому что стыдно не уметь рисовать, да и почерк у меня ужасный. Стоило подумать про почерк, как я поняла, что из-за него вообще не могу ничего написать, а в голове вертится: - Но ведь учительница по литературе разбирала твои сочинения и ставила за них «отлично»? - Да, но потом она писала на полстраницы красной пастой, что так в моей жизни будет только с ней, потому что она любит меня и понимает, а все прочие люди не станут разбирать, что я там понаписала. - Но ведь твой почерк со школы изменился, и ты больше не делаешь дурацких чёрточек над «т» и под «ш»? - Да, но теперь я так пишу «б», что не ясно, что это «б», а это значит, что я не смогу написать, что человек мне приснился, да и как напишешь одну эту строку, если она по центру выглядит странно, как слово «заявление», а я же не заявление хочу написать. Это будет выглядеть, как строгий выговор. Или вызов. Да, как вызов. Как вызов на дуэль!» И тут голос разума делает последнюю попытку и напоминает как бы между делом и совершенно равнодушно, словно в этот самый момент он подпиливает ноготок, и только красота ногтей его интересует, а о почерке он со мной от скуки заговорил: «Но ведь ты уже писала ему целое письмо. Совсем недавно, между прочим. И почерк тебя не волновал.» И во сне я понимаю, что да, писала, а сейчас, проснувшись, понимаю, что писала, но давно и не N., а девочке в Нижний Новгород, и почерк меня тогда, действительно, не волновал.
Тетрадка падает в колодец, я наблюдаю, как она летит, радуюсь и решаю написать N. в «контакте». Открываю «окно» и вижу, что это не «окно», а вид на Волгу, а я вообще стою на берегу в Ярославле. «Контакт» же - это круглые кабинки, прижатые одна в другой, будто спаянные, продуваемые всеми ветрами, а в двух самых верхних сидит N. с другом. Оба в платочках, повязанных так, как делают это бабушки. Оба с узелками. Хочу окликнуть и сказать уже, что он мне снился, но вижу, что под ним написано «Ванька Стариковский», а под его другом табличка «Санька Мельников», и останавливаюсь. Сперва удивляюсь другими именам, потом понимаю, что N. затеял какую-то игру, что они притворяются, и если я назову его настоящее имя, игра сорвётся. Тут кабинки «контакта» трогаются с места, превращаясь в теплоход, и уплывают, а я просыпаюсь.
22 сентябряГДЕ МОЙ СНЕГ?..
Попала под дождь, а он тёплый. Где мой снег? Где корочка льда на лужах? Где иней на концах волос?..
12 сентябряскачать dle 12.1
